Вечером они помянули тех, кто пал в бою, выпили за тех, кто остался в живых, за выздоровление раненных, а потом не чокаясь за проигранную кампанию. То, что она уже проиграна, было и так ясно. Никакие усилия на северном фронте не могли изменить положения. Тем более, французы остановились в Австрии, ибо так же понесли немалые потери, и бросать свои основные силы в Северную Германию не торопились.
К протестантскому Рождеству ушли шведы, осаждавшие Гамельн. Как объяснил король Густав Адольф, ввиду начавшихся холодов он счёл немилосердным заставлять гарнизон крепости голодать. Воронцов горько смеялся:
Все такие добренькие! А к нам кто проявит милосердие? Или победитель ныне получает всё?
Алекс тоже относился с грустным юмором к абсурду подобной ситуации. Но вскоре последовал приказ отступать и уходить к Берлину. Воронцов вызвался в отпуск по семейным обстоятельствам и уехал в Амстердам, откуда отплыл в Лондон. Барон расставался с другом, опечалившись. Что ждало его впереди он не знал. Но чувствовал, что возвращение из этого несчастного похода сулит очередную перемену судьбы.
Санкт-Петербург, конец декабря 1805 г.
Для императора Александра возвращение из похода оказалось тяжким. Он проехал по улицам без свиты, рано утром, не желая встретиться с кем-то из своих подданных взглядом, словно боялся, что в лицо ему начнут выкрикивать проклятья, бросаться камнями и называть «жалким ничтожеством». После суворовских побед, после череды триумфов, к которым так привык свет во времена правления его бабушки, каково будет узнать новости о поражении! Александр решил не участвовать в подписании мира с Бонапартом. Это было его окончательным и бесповоротным решением, которое он считал единственно верным. С «императором французов» он ещё не до конца расквитался. Ничего, придет отомщение! За все унижения, испытанные государем 2 декабря, этот корсиканский узурпатор ответит сторицей и умоется кровавыми слезами. Александр твёрдо пообещал это себе и готов был повторить свою клятву перед всеми иностранными державами, перед собственными подданными.
В Петербурге подмораживало, мелкий снег то и дело срывался со свинцового неба. В первый свой день Александр никого не принимал. Лишь под конец поужинал в узком семейном кругу. Мария Фёдоровна без умолку болтала об ужасных слухах, переданных кем-то, будто он и Константин были ранены, а то и убиты.
Лучше бы эти слухи оказались правдой, угрюмо проговорил он.
Что ты такое говоришь! Да ещё не всё потеряно! всплеснула руками его мать. Надо продолжить поход Теперь, когда Пруссия на нашей стороне, всё может получиться.
Maman, остановил он Марию Фёдоровну, спешившую поделиться своими стратегическими и политическими соображениями в своей излюбленной манере требовательной и бескомпромиссной. Знаете ли, сколько человек там погибло? И каких человек? Цвет офицерства, цвет нашей аристократии Много моих личных адъютантов. Не знаю, как в глаза смотреть их отцам, матерям, братьям, возлюбленным А вы требуете от меня возобновить войну? У нас на это просто нет ни людей, ни оружия, ни денег. Ничего.
Он развёл руками.
А тебе не кажется, что это измена? вдруг заговорила его сестра Като, смотревшая на него весь день довольно сочувственно и в то же время испытующе.
Да, да, измена! подхватила Мария, так, словно дочь обращалась именно к ней. Кто-то из Штаба передал план сражения французам. И ты говорил, что Буксгевден даже не двигался
Александр поморщился.
Буксгевден не двигался с места, потому что он жалкий дурак. Да я и сам
Ты-то тут причём? продолжала мать. У тебя был главнокомандующий. Это его вина.
Maman! Я его торопил! Я! воскликнул Александр. Если бы мы выгадали время, то французы не застали бы нас врасплох.
У Кутузова сорок лет боевого опыта за плечами, у тебя ноль, продолжала императрица. С чего это виноват ты, а не он? Он мог бы возразить тебе и поступить по-своему.
Он знал, что я император и со мной нельзя спорить, вздохнул государь, у которого голова уже шла кругом от разговора с матерью, от её напора и глупости.
Раз ты император, ты имеешь право карать, продолжала вдовствующая императрица. Так покарай же его.
За что?
Чтобы впредь не боялся высказывать своё мнение, язвительно усмехнулась Като. Подлизы достойны наказания куда большего, чем наглецы.
И что? В Сибирь мне его отправить? Так и батюшку нашего начнут припоминать легкомысленно произнёс император.
Не говори об отце в таком тоне! с некоторым подобием священного ужаса в голосе проговорила императрица Мария.
Но согласитесь, maman, вы предлагаете мне поступить именно так, как поступил бы на моём месте он.
Не обязательно отправлять его в Сибирь, сказала спокойно Екатерина Павловна. Назначь его в какую-нибудь дыру губернаторствовать.
Совсем «в дыру» Александр Кутузова не назначил, а дал ему должность киевского генерал-губернатора вроде бы как почётно, но, с другой стороны, подальше от армии, от Двора, от большого света. Так государь предпочитал поступать со всеми неугодными, в отличие от своего отца, считавшего, что хуже Сибири и полной отставки для вельможи быть не может. Александр Павлович знал, что некоторые назначения, непредвиденные выкрутасы карьеры для иных могут оказаться куда более болезненными, чем полный «абшид». И, к тому же, такие меры не отдают самодурством, не вызывают праведного гнева, не превращают подвергшихся им в мучеников в глазах окружающих.
А в эту ночь, первую в Петербурге, он позвал к себе сестру запиской. Като пришла. И заставила его забыть все горести. Никакой вины государь не почувствовал. А девушка только убедилась брат в её руках. Целиком и полностью. Никто ни жена, ни мать и даже ни Нарышкина не могут заменить её в его сердце. Этого Екатерина и добивалась.
Общество, надо сказать, восприняло Аустерлицкое поражение вовсе не так трагично, как ожидалось. Да, у многих погибли близкие люди, почти весь светский сезон пошел насмарку из-за того, что во многих домах был траур но если то была бы победа, разве всё обстояло бы не так? Кроме того, разгром корпусом Багратиона французского арьергарда при Шенграбене несколько компенсировал Аустерлицкую катастрофу в глазах света. А Аустерлиц воспринимался как «досадное недоразумение». «Лепя, лепя и облепишься», эта поговорка, сочинённая неким московским остроумцем, повторялась на все лады. И только император а также узкий круг его приближенных ведали настоящую цену этого события.
***
Граф Кристоф приехал в Петербург, как и обещал, к православному Рождеству, поздно ночью, больной и разбитый окончательно. Его ребро не спешило срастаться, боль не прекращалась, особенно по ночам, от неё хотелось выть и лезть на стенку. У него до сих пор шла кровь горлом. К тому же, в дороге, на одной из почтовых станций в Литве, его застигли письма. В одном, от сестры Катарины, сообщалось о смерти Эрики и о том, что они не знают, как нужно правильно сообщить об этом Гансхену написать ему или дождаться его возвращения и показать могилу невесты. В другом, от матери, кратко и сухо была изложена смерть его дочери. После таких вестей он долго сидел один в грязноватом зале станции и курил, хоть дым больно обжигал израненное лёгкое.
Надо было ещё подумать о том, что будет с его карьерой. Наверняка, ничего хорошего. В произошедшем была и его, Кристофа, вина. Он хлопотал за Вейротера, предложившего провальный план. Он впустил в свой Штаб генерала Савари, который мог втихую снять копии с диспозиций, подслушать разговоры, увидеть расположение войск и сделать соответствующие выводы, а потом передать всё, что узнал, своему повелителю. Он, в конце концов, не был рядом с императором во время этого бесславного события. Хороший же генерал-адъютант получается! А если бы Александра зацепила шальная пуля? А тут ещё вот такие дела Дочка его, Магдалена, красивая девочка, плоть от плоти и кровь от крови Как же так? Впрочем, маленькие дети и болеют, и, бывает, умирают. Как и юные девицы. Это жизнь. Причину смерти невесты Иоганна Катарина не указала, и граф отчего-то подумал чахотка. Было от чего Эрике впасть в чахотку, если честно Но как бы Гансхен не сделал чего с собой. Это он и отвечал младшей сестре: «Дождитесь его, не спешите сообщать, а если сообщите никогда не оставляйте одного». Матери он не стал писать скоро увидятся.
Итак, приехав в столицу, он зашёл в свой тёмный дом, сделал жест слуге, который было обрадовался его возвращению живым и решившему разбудить всех, сбросил шинель и шляпу на его руки, упал на диван в гостиной и заснул.
Проснувшись, почувствовал, что кто-то гладит его по волосам и плачет. Да, она. Та, о которой граф не думал. Дотти. Бледненькая, тоненькая, рыжая его девочка.
Адольф сказал, ты был ранен, шептала она.
Он преувеличивает. Пустяки. Пара переломанных костей, сказал он и встал.
Наша девочка начала жена.
Я знаю, оборвал он. Мать написала.
Было ещё темно. Граф не знал, который сейчас час, и не хотел узнавать. Он прошёл в свою спальню, шёпотом приказал слуге сделать ванну, сбросил с себя одежду и погрузился в тёплую воду. Потом лёг в кровать.
Доротея ждала его в постели. В свете ночника она казалась белым призраком, смутным духом. И она продолжала плакать сейчас её муж был особенно похож на её дочку, и, Дотти была уверена, сходство со временем усилось бы многократно. И да, он изменился. А может быть, она просто отвыкла от Кристофа.
Не терзай себя, проговорил он внезапно. Всё равно ты бы ничего не смогла сделать.
Что там было? спросила она, взглядываясь в лицо графа.
Ад.
Дотти поверила ему по её глазам было видно. Потом она задула свечу. Опять погладила его по волосам, по лицу, по шее, прикоснулась к тому месту, которое мучило его уже три недели. Как ни странно, боль начала куда-то отступать. И место боли начали занимать другие, куда более приятные ощущения.
Я не знаю, как я жила без тебя, шептала графиня. Мы никогда не должны расставаться. Никогда. И если что было раньше прости.
Это ты меня прости, сорвалось с его уст. Он прижал её к себе, теплую, живую, хорошую. «О тебе, моя радость, я мечтал ночами» откуда это? Сломанное ребро вновь напомнило о себе, он невольно застонал. Дотти отстранилась. И сделала всё сама, аккуратно, сев на него сверху, подарив ему и себе наслаждение. Никогда ни до, ни после они не были близки с такой трепетной нежностью. И потом, лёжа в объятьях друг друга, они продлевали это наслаждение.
Отчего умерла Эрика? вдруг спросил он. Чахотка?
Скарлатина, сказала Дотти с грустью.
Это же детская болезнь.
Болезнь детская, умирают от неё взрослые.
Потом она рассказала всё, что произошло. Рассказывала Дотти долго, взахлёб, словно её кто-то торопил. Кристоф заснул под её голос.
Утром она провела его в детскую. Показала сына. Он оглядел ребенка без каких-то эмоций большой, крепкий мальчик, с пухлыми ручками, непонятно на кого похожий. Волосы редкие, чуть вьются, рыжеватые, как у его матери, а глаза ярко-голубые.
Кто придумал назвать его Павлом? спросил он у жены.
Твоя мать. Я хотела в честь тебя, но фрау Шарлотта отговорила.
Правильно сделала, усмехнулся он. Не надо ему повторять мою судьбу.
Граф подошел поближе к своему мальчику. Ребёнок при его виде улыбнулся бессмысленно, но радостно. Кристофу захотелось взять сына на руки, но было жутко вдруг он его уронит и что-то сломает.
Он не пойдёт по военной части, отчего-то сказал он, после того как вышел из детской. Ни один мой сын не станет офицером.
«Что же он там видел?» подумала Дотти, когда они сидели за завтраком. Графиня ничего не ела, а смотрела на мужа и не могла понять: кто-то из них изменился, или она, или он, но Кристоф казался вовсе не таким, как раньше. Почему непонятно. Он не стал выглядеть старше, худее, мрачнее. Но в нём чувствовалась какая-то потерянность.
Жанно пропал без вести, произнес он скорбно. О другом он не мог говорить, а говорить отчего-то он понимал это было просто необходимо.
Я знаю, Дотти побледнела. Но мы надеемся на лучшее.
Я буду справляться о его судьбе. Не исключено, что он в плену. И да, он вынул из кармана небольшую шкатулку, протянул ей. Тебе.
В шкатулке лежал купленный им по случаю алмазный гарнитур красивое колье тонкой работы, серьги, инкрустированный гребень.
За что? вздохнула жена.
За сына. Наследника, произнес он.
Главное же, что ты вернулся, вздохнула Дотти. Сколько не вернулось
Никогда граф Ливен-второй не ощущал себя столь любимым. Ни «до», ни «после». Поцеловав жену, он ушел на службу. Работы оставалось ещё очень много. И ему было необходимо забыться в делах, чтобы не думать, не терзаться чувством вины, не грустить из-за потерь. Мир снова обретал для него привычные краски. И в этом заключалось его тихое счастье радоваться тому, что стало привычным.
Ревель, январь 1805 г.
Иоганн фон Ливен выслушал сбивчивый рассказ сестры о смерти своей невесты. Словам было сложно поверить всё напоминало какую-то нелепую случайность, какую-то выдумку, наскоро состряпанную, чтобы скрыть Что можно скрыть? Граф часто слышал о «венчании увозом», и ему в голову пришла сумасбродная мысль, что Эрику увёз какой-нибудь проезжий молодец, а ему сообщают о её смерти, чтобы не марать его честь. Поэтому он не спешил ни гневаться, ни отчаиваться. Его странное «равнодушие» удивило Катхен. Она подумала наверное, всё было не так, и любви там великой не было, и вообще, всё сложно.
После того, как сестра рассказала ему обо всем, что случилось месяц тому назад, не стесняясь лить слёзы, Иоганн отправился в замок Разикс. Вилли осмотрел его с ног до головы, грустно улыбнулся и проговорил:
Такая вот судьба.
Его проводили на кладбище. Он встал на колени, прямо в снег, вспомнил когда-то это уже было или не было или должно было быть. Почувствовал, что очень хочет умереть. Потом понял, что уже ничего не хочет. Эрика должна быть его женой, матерью его детей, хозяйкой Керстенхоффа, но вместо неё, живой и тёплой могильная плита с длинным перечнем имён и краткой надписью «И от роду ей было семнадцать лет». Небо над ним висело свинцовое, балтийское. Сырость пробирала до костей. Он посмотрел на своё тонкое запястье. Увидел браслет, сплетённый из волос его невесты. «И всё равно не верю, что тебя больше нет» прошептал он. «Но как же я хочу быть с тобой. И я буду с тобой».
Все, словно сговорившись, не оставляли его наедине с самим собой. Гансхен ходил по Ревелю, как неприкаянный, о чём-то говорил и долго пил с Кристофом фон Бенкендорфом, слушал какие-то слова, просыпался каждое утро, переодевался, думал о своих будущих назначениях в общем, дел хватало. Но ночью наступала тоска, настолько сильная, что напоминала боль физическую, и он вспоминал о том, что может в любой момент зарядить пистолет, покончить со всем этим и уйти туда, куда ушли слишком многие. Граф думал не только о том, что остался, по сути, один, так же, как начинал, но и о бессмысленности дальнейшей своей жизни. Кто он? Чего он добился? Да, нынче числится в генерал-майорах, но вовсе не за боевые заслуги, а потому что «так вышло». Более ничего в его жизни значимого не произошло. Даже на войне он не смог проявить себя. Затем ему пришло письмо от матери. И он поехал в Петербург, сам не зная, зачем.
Оказавшись в столице, граф Иоганн пришел к брату Кристофу. Тот сидел в своём кабинете, одетый в шлафрок и в красивую шёлковую рубашку, и курил.
Ты разве не на службе? спросил Гансхен, чтобы было, с чего начать разговор.
Я слегка болен и ныне решил взять день, отдохнуть, произнес Кристхен, пристально глядя на брата. У матери был?
Нет ещё.
Ты знаешь? старшему Ливену даже не хотелось упоминать, что его брат мог знать.
Иоганн кивнул.
Я должен был утонуть, тихо произнес он. Ещё два месяца тому назад.
Никогда такого не говори, отчеканил Кристоф. Он поморщился от тупой боли в груди, к которой уже привык.
Ему очень не нравилось то, что прошел месяц, а улучшения в его состоянии не наблюдалось. Граф боялся, что всё это выльется в чахотку. От чахотки умирают долго и мучительно. Смерти ему сейчас не хотелось. Некая злость подстёгивала его жить дальше, продолжать борьбу, получать всё, что уготовлено ему, исправлять ошибки, какие были допущены, бороться за место под солнцем; болезнь путала все карты и списывала его в утиль. А если она обещает быть долгой и мучительной тем более. Поэтому в очередной раз видя расплывшиеся на своём батистовом платке бурые пятна крови, он досадовал и злился на собственную глупость и неосторожность. Как мальчишка, право слово И, главное, его тогдашняя отвага ни на что не повлияла. Штабные должны сидеть в Штабе, тем более, если они этим Штабом командуют а не мчаться на поле боя со шпагой наголо.