Когда мироощущение стирается под кончиками пальцев, выбрасывая за буйки, когда под кожу словно проникают сотни раскалённых игл, пронизывающих тебя, подобно осколкам на минном поле.
На войне у тебя есть всего секунда, чтобы пролистать картинки своей жизни перед глазами перед тем, как ощутить нестерпимую боль от трескающейся кожи, изламываясь в агонии и позволяя этому поглотить тебя. Так и с людскими эмоциями мы себя собственноручно вспарываем, подобно диким зверям, вцепляющимся в самих себя в моменты вселенского отчаяния. Пронизываем плоть острыми клыками и миримся с этим, свыкаемся, обручаемся и понимаем, что этот брак самый крепкий из всех тех, которые может познать человеческая душа.
Глотать таблетки по утрам от головной боли, топить, заглушать и заполнять в себе те отголоски, что изо дня в день мир упорно пытается возрастить в тебе, даже не догадываясь, что почва давно засыпана солью и не пригодна для порабощения и освоения. Она не новая земля, а нерушимое государство с необъятными границами, намеченными прямой, идущей в неизвестность.
Пленница города, в котором дамы бесконечно сметают с полок брендовые вещи, спускают деньги на дорогие безделушки и каждое завоёванное сердце складывают в шкатулку, доставшуюся по наследству от прабабушки, запирают на ключ и не замечают, как раздают себя по частям каждому прохожему, под конец хороня пустоту за самыми прочными замками.
Я всегда мечтала проснуться распахнуть глаза и осознать, что жизнь, которую я проживаю, не принадлежит мне. Что эти обрывки неудач и падений, чёрными лентами обволакивающие мою шею, давят так туго, но не меня. Вместо этого парк, шесть скамеек по одной стороне и столько же по другой.
Одна из них сломана: перекошенная, с подбитой ножкой и частично оторванными тонкими и аккуратными брусками, на ней красуются глумливые рисунки подростков или детей, у которых не хватает денег на хорошие карандаши и плотные листы бумаги. Белоснежные и пахнущие новизной такие привозила мне мать с работы, вместе с холодом и порцией разочарования, что однажды поселилась в венах, и я по-прежнему не могу достать их оттуда. Поэтому подростки предпочитают заниматься мародерством, хороня своё предназначение глубоко в себе и засыпая сырой землей.
Но лавка не походила на чистый лист. Скорее, напомнила избитого жизнью человека и была похожа на меня, олицетворяя все то, что бушевало внутри: горечь, оцепенение, глухая тоска по прошлому и нерешительность вновь перечитать твое письмо, которое я нашла среди бумаг в старом комоде, а сейчас оно было бережно спрятано в кармане моего пальто.
Написанное твоими руками в далеком прошлом, пропахшее твоим ароматом, сливающимся с чернилами ручки, которую ты каждый раз вынуждал выводить аккуратные линии, пропитывая листы плотной бумаги собственным теплом и мыслями, которые расползались по некогда чистому полотну, образовывая целые фразы.
Ты никогда не писал мне писем, за исключением наших переписок в сети, которые больше походили на выстрел в вечность, непреодолимую и бесконечно долгую не прожить и не переплыть. Но даже то, что не поддавалось прикосновениям и не имело абсолютно никакой формы, поселялось во мне необъяснимым теплом и трепетом. Ты пронизывал от макушки до кончиков пальцев ног, посылая вибрацию по позвоночнику и покалывание под ногтями (до 15 лет я считала, что это вызвано холодом, но после выяснилось, что чрезмерная чувствительность скрывается в деталях). Скитаясь по городам и странам, позволяя своей души мигрировать и превращаться в обедневшего туриста, которому не хватает даже на стаканчик растворимого кофе в грязной забегаловке, с тобой я впервые ощутила себя дома.
Если бы меня попросили привести множество синонимов к слову «обитель», я бы назвала твоё имя. Это не стены, не высокий потолок, а твои руки, твоё имя, звук твоего голоса и аромат, который не выдворить из легких, ибо он навсегда поселился там, не спрашивая разрешения на прописку.
Одна тысяча девяносто пять дней без тебя, тянущиеся, словно столько же жизней, прожитых под бесконечными дождями, не имеющих начала и конца. Одно письмо, которое почтальон в своей фирменной фуражке доброжелательно сунул мне в руки с таким видом, будто знал его содержание наизусть, обладая сокровенной для других способностью просвечивать плотно запечатанные конверты насквозь, подобно рентгеновским лучам, самым бестактным образом заучивая строки, которые после будет долго пересказывать коллегам, треща об этом без умолку. Жизнь с детства давала мне самые сложные уроки, которые оставили неизгладимые отпечатки, иногда возникало желание крикнуть, что есть мочи: «Это нечестно! Нечестно, что кому-то постоянно выпадает что незаурядное, у меня же вереницы заданий, помеченных звездочкой!». Но бесполезно кричать, когда вокруг бескрайнее поле и свод горизонта, выжженная солома, которая когда-то была зелёной и сочной травой, пускающей пахнущий летом сок на пальцы, стоит, заливаясь смехом, выдрать охапку из влажной почвы. С пустотой разговаривать бесполезно она может быть немым слушателем, который отвечает, если ты долго смотришь в его глаза, пускает ответы снегопадами и желтой листвой, черными полосами, событиями и хрониками, что образуют жизнь, имеющую форму, запах, диктующую свои правила, подобно голосу, доносящемуся из старой пластинки, скулящему и скрипящему иногда от потёртостей и царапин на блестящей поверхности. Сейчас даже она молчала. Оставалось нарисовать на календарном листе грустный смайлик и перевернуть страницу.
В Питере вновь облачно. Северная столица словно скованна родственными узами с Лондоном, в который с необычайным отчаянием мечтает вырваться каждый, но только не тот, кто имеет возможность дышать её влажным воздухом, кутаясь в шарфы получше. Для них красные телефонные будки, знакомые по всему миру, изображенные на страницах учебников, которые преследуют на уроках английского, теряют свою яркость, походя больше на консервные банки, а Тауэрский мост напоминает средневековую развалюху, нависающую своей мрачностью над холодной гладью Темзы. Люди не отличаются своим постоянством и логикой: живущий в Мурманске мечтает купить билеты в Москву в один конец, а французы, бесконечно спорящие в своих национальных различиях с итальянцами, были бы рады перебраться в венецианский рай на месяц-другой.
Передо мной сидит Романтик. У него клетчатые рубашки, широкие свитера и очки в странной оправе она абсолютно не подходит к его типу лица, искажая общий вид, но его, несомненно, всё устраивает куда больше тех, кто встречает его на своем пути, считая нужным ткнуть именно в эту деталь его продуманного до мелочей образа. Романтиком его прозвали, потому что он жить не может без милых безделушек, ассорти комплиментов, вырывающихся у него изо рта чаще, чем пожелание доброго утра пожилой соседке, на которую он любит, якобы между прочим, пожаловаться всем без исключения, и своими взглядами на жизнь. Ничего не смыслящий в любви, но не упускающий возможность посмотреть на звёзды, название каждой из которых он знает наизусть. У него нос со смешной горбинкой, которую он практически презирает, и слишком звонкий голос.
Кто-то твердит, что у него ко мне чувства, я же этот факт стараюсь игнорировать, не акцентируя на нём внимание. Мы знаем друг друга год и три месяца. Он верит в приметы и вызывает во мне смех мой цинизм не ладит с его мировоззрением, у них бесконечные войны и они без двух минут враги. Иногда он покупает мне кофе и рассказывает о своих любовных неудачах, о которых я бы без труда смогла написать книгу в трех томах, не боясь осуждений и критики в свой адрес.
Твоя мать нашла способ достать даже меня. Не знаю, что ей было нужно, но она отчаянно названивала мне вчера весь вечер. Пока мой мобильник добросовестно переадресовывал все её звонки на автоответчик, Романтик поправляет очки, улыбается лучезарно и мне хочется сделать также, но почему-то одна мысль о той, которая должна вызывать во мне приступы тепла, дарит разочарование.
Моя мать найдет способ достать кого угодно. Считай, что ты, подобно смелому рыцарю, взял мою жестокую участь на себя.
Ты невыносима.
Он смеется.
Телефон вибрирует. Я смотрю на имя и внутри все холодеет.
Всё в порядке? Ты выглядишь так, словно кому-то на голову внезапно упал кирпич.
Порой мне кажется, что мои страдания успешно завершились бы, прилети этот кирпич именно на мою голову.
Перестань бросать такими ужасными словами.
Романтик хмурится, теребит пачку красного Marlboro в нагрудном кармане своей рубашки, в которой практически тонет, и укоризненно смотрит на меня.
Перестань быть таким суеверным. Кирпич не упадет на голову, если его кто-то случайно не подтолкнет.
Он замолкает (на самом деле, его зовут Азве, но для меня это практически непривычно), позволяя мне вновь остаться наедине со своими назойливыми мыслями, которые, подобно букашкам, неприятно лезут в глаза, жалят колени и вынуждают кожу неприятно зудеть до образования волдырей. Подобное случилось, когда в детстве, проводя лето на даче, я случайно устроилась в муравейнике. Тогда мои ноги были искусаны, а бабушка обтирала их травами, стараясь унять дискомфорт.
Помню, как однажды мать решила нанести визит без предупреждения. Казалось, я слышала звук её каблуков и тяжелых шагов уже на лестнице, ведущей на второй этаж. Тогда мне пришлось затаиться в ванной, стоя там и практически не дыша, пока назойливый стук в дверь не прекратиться.
Вернуть телефон к привычному режиму, чтобы еще около пяти минут слышать звуки уведомлений, подобно тому, как Турция однажды открыла границу с Сирией и предоставила сирийским беженцам свободный проход в Европу в течение следующих 72 часов, а четыре миллиона желающих сразу же ринулись занимать своё место под солнцем. Из них три миллиона сообщений от одного человека, которому я хотела отвечать меньше всего.
В моей семье люди не умели долго находиться на одном месте, желая руками обхватить весь мир и побывать на каждой улочке мира. Они верили в приметы, гадания и могли без труда спустить все купюры на якобы счастливую монетку, которую мужчина в глумливой шляпе со странными усами и тростью сможет им предоставить. Счастливая монетка, чаще всего, оказывалась обычной, много радости не приносила, кроме осознания горечи утраты и собственной глупости, её небрежно бросали при покупке пачки самых крепких сигарет, чтобы забыть и вновь всё повторить месяцем позже.
С какофонией мыслей кофе постоянно остывал, пушистая пенка исчезала, и это была не самая дурная из всех моих привычек. Я часто рисовала на салфетках, не верила в судьбу и по утрам старалась вставать исключительно с правой ноги. Юношеские заморочки не ушли окончательно, оставляя четкий и максимально ощутимый след.
Как тебя отпускать в Стамбул? Я всё ещё помню, как горячо ты проклинала этот город, эту страну, ненавидя всё, что с ним связано. Вдруг с тобой что-то произойдет?
Ничего со мной не произойдёт. Перестань. Меня ведь уже отпустило. Частично. По крайней мере, я не буду пытаться жечь костры в центре города, Азве.
Однажды тебе хотелось, да?
Я не смотрю на него, тупя взгляд в стол. Однажды мне хотелось, ведь от обиды и злости мои мысли доходили до еще большего абсурда.
Буквально бредила этой идеей. Но прошло уже достаточно времени. Я не должна убегать. Жизнь любит смелых.
Ты же знаешь, что всегда можешь звонить мне, если это будет нужно?
Знаю, но впервые хочу положиться только на свои силы.
Графит приятно соприкоснулся с шершавой поверхностью бирюзовой салфетки, которые в этом месте всегда стояли в центре стола, охваченные пленом аккуратных подставок. Фоном играл джаз, ближе к вечеру скопление людей испарялось, как капли дождя на оконных стеклах автомобиля, не способные выжить под напористым действием прямых солнечных лучей, и было легче дышать, словно тебя внезапно переставали душить, впуская в вены адреналин и пробуждая желание, подобно Наполеону, завоевать весь мир.
Но до Наполеона было слишком далеко. Я пыталась изобразить твой образ, как ты однажды делал это, прежде чем нас разбросало расстояние, рассадило по разным местам, не давая право выбора, а нам ничего не оставалось, как покорно следовать этому. В твоей квартире всегда был запах цитрусовых и кофе, ноты карамели и абсента, что присутствовали в моём парфюме. Оттуда видны башни города и изобилие балкончиков. Окна большие и просторные, впускающие ночь и весну. Ты варишь кофе без рубашки, я смотрю на тебя и чувствую то, что едва решилась бы высказать словами.
3
Большое окно, приглушенный свет. Удобный диван и стол. Кипы бумаг в углу, карточки и карандаши, разбросанные в хаотичном порядке. Я ловлю себя на мысли, что доплатила бы ему ещё около тысячи сверху, позволь он мне убраться здесь и, пообещав помолчать хотя бы несколько минут. Вычурная отделка, напоминающая бархат, что приятно подстраивается под кожу, стоит прикоснуться, и большое количество стеллажей с книгами не спасают ситуацию. Отсутствие нормального света дарит ощущение нахождения на самом дне. Здесь я ещё более остро ощущаю себя тонущей в мыслях и страхах, что берут своё начало если не из детства, то с момента моего рождения.
После сеансов с мистером Петергофом каждый раз складывалось ощущение, словно мою голову промыли с антисептическим средством, умело разбавленным водой один к одному. Запах сандала на долгое время въедался в мои упругие локоны, и после таких встреч я часами стояла под прохладными струями душа, усердно пытаясь вытравить из себя его въедливый образ.
О чем вы думаете? голос, отдающий хрипотцой, красивые руки и педантично выглаженные рубашки, по линии пуговиц которой я проделываю путь несколько раз в минуту, наматывая хаотичные круги.
О том, как бы ваш галстук смотрелся на моей абсолютно обнаженной шее, чувство недосказанности развеивается, стоит фразе слететь с губ, покрытых алой помадой, имеющей неудачный вишневый вкус.
Мой психотерапевт говорит, что это своеобразная защитная реакция я ему не верю. Снисходительно усмехаюсь и предпочитаю отмалчиваться, рассматривая планшет с бумагами в его руках. У него нет кольца на безымянном, и меня почему-то этот факт раздражает, потому что о наличие жены в его жизни знают все. От него пахнет дорогим алкоголем и морозным утром, он не терпит подобных выходок в свою сторону и невежественных пациентов, но в силу излишнего профессионализма стойко терпит каждого из них, включая меня.
Вы пытаетесь отвлечь меня от попыток вас анализировать, либо же хотите соблазнить? Я не сплю с пациентками, Алиса.
Тогда я больше не хочу быть вашей пациенткой.
Взгляд пронзительных глаз касается моей щиколотки и ведёт строгую линию вверх, задерживаясь на обнаженном колене. Я привыкла, что слова мои расценивают, как очередной приступ безумства, вызванный пережитым стрессом, но понимание, что я действительно не отказалась бы проверить на прочность рабочий стол своего доктора, сделанного из тёмного дуба, вытесняет всё прочее.
Он покидает своё место, стараясь не уделять слишком много внимания моему вызывающему виду. Он мог бы поспорить, что на мне нет белья, прокручивая в голове момент, когда его ладонь коснётся гладкой кожи, пробираясь под невесомую ткань платья прямиком по внутренней части бедра. Но вместо этого, большим пальцем он касается моих губ, ведя по ним с нажимом правее, оставляя после столь неопределенного действа красную линию помады к аккуратной, но выраженной скуле. Закрепить это жёстким поцелуем в нижнюю губу и выпрямиться, позволяя мне ощутить, как вмиг лёгкие начинают отказывать нормально функционировать.