Нет, мы не можем терять впустую целых два дня! И никаких посторонних людей в это дело не впутывай! Завтра утром езжай на площадь и встречайся с агентом лично. Тем более, вы с ним уже наладили дружеские отношения он убивает, а ты ему грехи отпускаешь.
Котов наконец отошел от окна, сел в большое кожаное кресло и пристально посмотрел на следователя.
Ты сделал все хоть и незаконно, но правильно. И то, что догадался рассказать про Олега именно мне, а не пошел к непосредственному начальнику, тоже верно. Я думаю, вопрос о твоей ликвидации мы пока отложим. Кузнецов это наш ключ. Осталось только узнать, какую дверь он нам откроет.
Глава 9. Незадачливый поэт
(вторник, 22:00, четверо суток до Дня вакцинации)
В полумраке огромного, обшитого золотистым деревом кабинета главного редактора «Зари коммунизма» было тихо. Тишину нарушал лишь очередной кандидат в члены литературного кружка, который, волнуясь и не отрываясь от бумажки, декламировал свои выстраданные сердцем вирши представительному жюри. А по большому счету, даже и не всему жюри, довольно благосклонно относящемуся к творчеству доморощенных поэтов, а его суровому председателю редактору газеты Льву Абрамовичу Рубинштейну.
Сам Лев Абрамович был столичным литератором, которого непредсказуемая судьба закрутила после одного темного и никому не интересного происшествия, а потом разжевала и выплюнула на должности простого редактора глубоко провинциальной газеты. Вопреки опасениям местных журналистов, Рубинштейн воспринял неожиданный удар (а может и подарок) судьбы с пониманием, приехав в Шахтинск, своим столичным происхождением козырять не стал, а спокойно занялся привычным для него делом. Специалистом он оказался классным, очень быстро и легко влился в новый коллектив, поэтому через пару месяцев никто в редакции уже и не вспоминал о былых предубеждениях.
Именно Льву Абрамовичу и пришла в голову идея организовать при газете литературный кружок, в который можно будет набрать начинающих, непрофессиональных поэтов, огранить их талант и явить всему миру, ну или хотя-бы читателям Зари. Рубинштейн пошел со своим предложением к главному редактору, ожидаемо получил от того полную поддержку и начал действовать.
Через несколько дней на четвертой полосе «Зари коммунизма» появилось объявление о наборе самодеятельных авторов в литературный кружок, а также была назначена дата прослушивания кандидатов, из которых Лев Абрамович и намеревался создать костяк своего нового творческого союза.
Реальное количество доморощенных поэтов, решивших вступить в кружок, превзошло все, даже самые смелые ожидания. Никому не известные бухгалтеры Пушкины и токари Лермонтовы из провинциального Шахтинска вдруг наперебой захотели явить свой гений миру и начали атаковать как «Зарю коммунизма» в целом, так и Льва Абрамовича Рубинштейна в частности. Желающих оказалось настолько много, что прослушивание кандидатов пришлось проводить в течение нескольких дней.
Но увы, к огромному сожалению жюри, подавляющее большинство слесарей и инженеров, мнящих себя поэтами, таковыми и близко не являлись. Рубинштейн, будучи профессиональным литератором, с первых же строк, прочитанных очередным претендентом, моментально понимал, что брать тому в руки перо и бумагу категорически противопоказано. И на третий день прослушивания он уже еле сдерживался. За предыдущие два дня, среди утопившего Льва Абрамовича моря псевдопоэтов, он с трудом выбрал лишь трех-четырех кандидатов, которым в столице сразу бы дал от ворот поворот, но здесь, в глухой провинции, от безысходности решил с ними позаниматься.
И вот, в полумрак огромного, обшитого золотистым деревом кабинета вышел очередной претендент в члены литературного кружка. Здесь, наверное, надо пояснить, почему главный редактор отдал на откуп Рубинштейну и компании именно свое рабочее место, а не отправил членов жюри в зал заседаний. Однако причина этому была в то время всем хорошо понятна под предлогом занятости кабинета и невозможности выполнять свои прямые обязанности, Главный мог спокойно выпить пива в городском парке, имени то ли Чехова, то ли Горького, расположенном прямо напротив здания редакции.
Итак, очередной кандидат вышел в свет, вытащил из кармана мятую бумажку, и в наступившей гулкой тишине полились очередные волшебные строки:
Мой час настал! Моя душа поет!
А тело бренное летит вперед!
Иду я на завод и не дождусь,
Когда же в цех родной опять вольюсь!
Еще что-нибудь есть? хрюкнул Рубинштейн, сдерживаясь из последних сил.
Да, из философского! скромно сказал кандидат в поэты, перевернул листок другой стороной и прочел:
В моей душе бумаги пустота!
В моей руке чернила расплескались!
Но как мне выразить дыханье молотка?
И как мне показать станка усталость?!!!
И тут Лев Абрамович сорвался.
Голубчик, простите, ради бога, но я Вас перебью, предельно вежливым тоном сказал он, а почему Вы решили, что стихи про дыханье молотка будут людям интересны?
Кандидат растерянно посмотрел на Рубинштейна и замялся.
Представьтесь, пожалуйста, попросил Лев Абрамович обманчиво ласковым голосом.
Я Лопатин Алексей Романович, мне двадцать восемь лет, работаю на заводе «Красный октябрь» слесарем пятого разряда, ответил кандидат.
Слесарь Вы, наверное, неплохой, Рубинштейн ободряюще улыбнулся, а вот стихи Ваши, Алексей Романович, не очень Еще раз спрошу с какой стати Вы решили, что они будут людям интересны и их непременно следует явить всему миру? Зачем Вы поведали нам о скрытом от руководства завода живом молотке? И оповестили всю страну о не выспавшемся станке?
Кандидат совсем растерялся, покраснел, что-то тихо промычал себе под нос, но ничего членораздельного сказать не смог. А Лев Абрамович лишь начинал набирать обороты.
Я совершенно не подвергаю сомнению Вашу квалификацию, уважаемый Алексей Романович! повысил он тон, вы, наверное, прекрасный слесарь! Ведь пятый разряд кому попало не дают! Ну так идите, возьмите в руки молоток и постучите им со всей дури по этому Вашему уставшему станку, только не сломайте пожалуйста! Ни станок, ни молоток! А то вдруг молоток перестанет дышать, придется вызывать ему скорую помощь, делать искусственное дыхание, к Склифосовскому с сиренами везти!
Лев Абрамович уже кричал.
Вы знаете, как тяжело оживлять молотки, дорогой мой Алексей Романович? Наша советская медицина до сих пор не умеет этого делать!!! Вся надежда исключительно на Ваш поэтический дар!!! На то, что молоток услышит Ваши стихи и оживет! Хотя потом он, конечно, пойдет и утопится с горя, чтоб Ваших виршей никогда больше не слышать! Молотку это не сложно, скажу Вам по секрету, он железный бульк, и утонул! А производство по Вашей вине потеряет ценный и нужный инструмент!!! Да и станок так и не ляжет спать, а всю ночь будет ворочаться, в переживаниях о молотке!
Лев Абрамович, спустив наконец пар, отпил воды из стакана, немного отдышался и продолжил уже спокойным, деловитым и дружелюбным тоном.
Алексей Романович, дружище, послушайте моего доброго совета пожалуйста, никогда больше не сочиняйте стихов. Ваши вирши дерьмо, а Вы отличный слесарь, но дерьмовый поэт. Пишите лучше инструкции по эксплуатации молотков Следующий!
Глава 10. Болевые точки
(вторник, 22:30, четверо суток до Дня вакцинации)
И тут Иван Иванович проснулся. Он ждал Штыка, который вот-вот должен был прийти с отчетом об устрашении Бабушкина, и сам не заметил, как уснул в своем уютном кресле. И ему снова приснилась та глупая и приключившаяся с ним без малого сорок лет назад история, которая, как он всегда считал, навеки забыта и надежно похоронена в глубине его памяти. Давным-давно умер Лев Абрамович Рубинштейн, вернувшийся во время перестройки обратно в столицу, много лет назад распался литературный кружок при «Заре коммунизма», да и все его члены давно умерли, не достигнув, к сожалению, ни малейших творческих высот, а жив остался лишь постаревший Иван Иванович, тот самый незадачливый поэт, попавшийся когда-то под горячую руку бесцеремонному литератору Рубинштейну. После той страшной и публичной экзекуции молодой слесарь никогда в жизни не пытался писать стихи. И он считал всегда, что эта старинная история давно им пережита, положена на дальнюю пыльную полку его обширной памяти, и никогда больше не сможет задеть какие-либо чувствительные струны его замшелой души. Но, как выяснилось недавно, Иван Иванович очень сильно ошибался.
Секретарь антиваксеров, надо сказать, всегда относился к своему главному противнику в стане врага довольно-таки равнодушно, хотя причин для искренней ненависти к Андрею Николаевичу Бабушкину у него, казалось, было в избытке. Ведь неожиданное возрождение «Зари коммунизма» стало сильнейшим аргументом в пользу власти для тех горожан, которые пока еще не определились со своим отношением к вакцинации, или, проще говоря, для колеблющихся. Всех этих людей могла и должна была привлечь на свою сторону партия антиваксеров, но все они, благодаря умелой пропаганде Андрея Николаевича, перешли в стан подлых вакцинаторов.
Однако, Иван Иванович не испытывал ненависти к Бабушкину по двум простым причинам. Во-первых, вся эта людская пена, колышущаяся туда-сюда, для секретаря антиваксеров не представляла никакой ценности. Человек, не имеющий собственных убеждений, или постоянно меняющий их под воздействием устного либо печатного слова, по мнению Лопатина не заслуживал ни внимания, ни уважения. А во-вторых, даже хорошо, что Бабушкин своими действительно талантливыми статьями перетащил эту пену на сторону власти. Ведь в противном случае колеблющиеся стали бы частью его, Ивана Ивановича выстраданной и выпестованной команды. А при малейшей опасности они бы сбежали в стан вакцинаторов, или сделали вид, что оказались в партии случайно. А таких людей секретарь особенно ненавидел. Настоящих, идейных врагов он искренне уважал, а проституток, еженедельно меняющих мнение от дуновения ветра, всего лишь презирал. Поэтому у него и не было абсолютно никакой ненависти к Андрею Николаевичу Бабушкину. До одного недавнего момента, который все изменил
Неутомимый Андрей Николаевич практически в каждом номере «Зари коммунизма» демонизировал образы и главы, и секретаря антиваксеров. Эта сладкая парочка то совращала молодых членок партии, пользуясь своим высоким положением (читая такое, Иван Иванович всегда мечтательно крякал), то разворовывала партийный бюджет, собранный с последних копеек нищих и голодных пенсионеров-антиваксеров, то лично подрисовывала усы фигуре Первого вакцинатора, сидя на его шее и демонически хохоча, то вообще планировала взорвать памятник, чтобы осколками рухнувшего монумента засыпало как можно больше привитых горожан на Площади торжеств, то короче, объять всю величину коварных замыслов двух друзей-антиваксеров было невозможно. В каждом номере Зари они придумывали очередную гадость власти и вакцинированным гражданам. Конечно, доставалось от Бабушкина и другим членам партии, но уже гораздо меньше, по остаточному принципу.
Но Иван Иванович, каждый день читая про свои залихватские похождения, довольно улыбался. Вся эта газетная чернуха шла ему лишь на пользу. Ведь в результате ее воздействия на умы шахтинцев, в партии остались только по-настоящему лояльные и верные люди, не подверженные влиянию официальной пропаганды. Количество антиваксеров, благодаря Бабушкину, невольно переросло в их качество. И все они были холодны и готовы к борьбе.
Однако, в один прекрасный день, месяца три назад, Иван Иванович, как обычно, раскрыл свежий номер «Зари коммунизма» и настроился получить от него очередной заряд бодрости. Но, вскоре после начала чтения, секретарь партии внезапно испустил дикий вопль, изорвал газету в мелкие клочья, швырнул в висящее на стене зеркало бутылку из-под минеральной воды, совершенно разбив и первое, и вторую, а потом затрясся от бессильной ярости в своем уютном кресле. А причиной тому стали несколько строк, написанные подлой рукой Андрея Николаевича.
В очередной передовице Бабушкин охарактеризовал оппонента так «и секретарь этой жалкой и мерзкой партии, бездарный и никчемный человечишка, слесарь-дилетант, любитель топить казенные молотки, мнящий себя поэтом, но не умеющий толком срифмовать даже двух строк в стихотворении».
Да, да, да! Андрей Николаевич, который когда-то работал корреспондентом в «Заре коммунизма», оказывается тоже присутствовал на том самом неудачном прослушивании в качестве члена жюри, хотя несчастный поэт об этом даже и не подозревал. А главный редактор Зари, как заправский фокусник, через сорок лет вспомнил ту глупую и давно всеми забытую историю, и достал ее из рукава своей бездонной профессиональной памяти. Пусть никто сейчас, кроме него самого, да разъяренного Ивана Ивановича, совершенно не понимал, о чем шла речь в статье (ну подумаешь, могли сказать читатели, взрывает секретарь памятники, значит может и чужой молоток утопить), но глупые слова вновь всколыхнули давнюю обиду, которая, как внезапно оказалось, совсем даже не забыта. Напротив, статья задела такие глубокие струны в ранимой душе несостоявшегося поэта, что после ее прочтения он дал себе клятву Бабушкин должен горько пожалеть о своей чудовищной выходке.
Мысли Ивана Ивановича прервал условный стук в дверь. К нему с докладом наконец-то пришел Штык.
Глава 11. На все, что происходит, существует несколько точек зрения
(вторник, 23:00, четверо суток до Дня вакцинации)
Ошарашенный страшным известием секретарь растерянно смотрел на стоящего перед ним невозмутимого Штыка.
Что значит, Бабушкин мертв? переспросил он, не веря своим ушам, и как вы умудрились его убить?
Штык появился в партии совсем недавно, месяца три назад. После очередного несанкционированного мероприятия его притащил к Лопатину Востриков. Размахивая руками и захлебываясь от возбуждения, доцент поведал остросюжетную детективную историю о том, как на митинге его хотели поймать полицейские подонки с дубинками, как он пытался спастись от них, но не смог, и как озверевшие сатрапы в конце концов прижали несчастного доцента к забору, намереваясь предать его лютой смерти. Не имея пути к отступлению, Востриков стал смеяться в лицо негодяям в бушлатах, и выкрикивать антиваксерские лозунги, твердо решив погибнуть, но не сдаваться на милость победителя. Однако в этот критический момент откуда ни возьмись вынырнул Штык, перекинул доцента через забор и увел его от неминуемой смерти одному ему известными ходами. Звери с дубинками, шумно дыша и изрыгая проклятья, долго гнались за героями, но так и не смогли их догнать Востриков и Штык сумели затеряться в темноте узких проездов гаражного кооператива, граничащего с Площадью торжеств. Закончив рассказ и немного успокоившись, доцент попросил немедленно принять своего неожиданного спасителя в партию и лично поручился за него.
Штык стоял возле Вострикова с каменным лицом и молчал. Он сразу понравился Ивану Ивановичу своим ледяным спокойствием, хотя и несколько напрягал секретаря холодным и слишком уж уверенным взглядом серых пустых глаз. Штыку исполнилось двадцать пять лет, после службы в армии он пытался устроиться в полицию, но из-за наличия судимого родственника его туда не взяли. Поэтому он работал в шиномонтажке, недалеко от Площади торжеств, а на митинге оказался случайно, идя домой после смены. Но, увидев толпу омоновцев, с улюлюканьем гоняющих по площади доцента, словно зайца, Штык вдруг решил помочь несчастному и спасти его от расправы, ведь полицейских он немного недолюбливал, после того как сам не сумел вступить в их ряды. Он не был привит хозяин шиномонтажа сертификатов не требовал, а Штык такую инициативу не проявлял, считая, что с его богатырским здоровьем не справится ни одна зараза. «Зарю коммунизма» он никогда не читал, да и вообще не знал о существовании такой газеты. Он сказал свое настоящее имя Лопатину, а для всех других остался просто Штыком.