Не спеши спрашивать! Лучше тебе о том не знать, тихо отвечала нищенка, чем позже узнаешь, тем лучше для тебя. Это тайна слёз, не спрашивай меня о ней, однако, ты её узнаешь. Но скажи мне, скажи, прибавила она живо, тут, в Кракове, никто тебя не расспрашивал, не зацеплял, не старался приблизиться к тебе?
Конечно, Агата, конечно Я молился ещё и плакал, увидев издалека Краков, когда мне уже незнакомые люди милосердием и милостыней начали приветствовать. Я принял это за доброе предзнаменование. Какая-то женщина, горожанка, дала мне сыр и кусочек хлеба, сразу потом получил милостыню от незнакомого шляхтича, которого сегодня встретил, и снова он меня одарил, а что больше, давал какие-то предостережния.
Кто же он? Кто такой? живо спросила женщина. Молодой? Старый?
Старый, седеющий. Русин, кажется, его называют Чурило.
Женщина сказала себе:
Теперь я знаю.
А ещё? спросила она. Больше никто тебя не спрашивал?
Еврей, которого вы видели и которого мне шляхтич велел остерегаться.
Остерегайся его, дитя моё, остерегайся, прошу. Что он тебе говорил теперь?
Велел мне прийти к нему.
Не ходи к нему, не ходи к нему! добавила она живо. Избегай его.
И, говоря себе, она встала:
Они ему уже заплатили, они поджидают сироту! Бедный ребёнок!
Кто они, Агата?
О! Не спрашивай меня, не спрашивай! Но слушай. Ты знаешь, что сюда я пришла к тебе, чтобы присматривать за моим ребёнком, которому поклялась быть матерью. И останусь в Кракове, чтобы тебя оберегать.
От кого, Агата?
О! Не спрашивай, не спрашивай Если с тобой приключится что-нибудь плохое, если тебе будут нужны совет или помощь, приходи ко мне, приходи. Я буду сидеть у костёла Девы Марии.
Просить милостыню?
Да, просить милостыню, дитя моё, для тебя и за себя. Найдёшь у меня помощь, найдёшь хлеб, найдёшь грош всегда. Мне так немного нужно, а ты так молод. Ты не пачкайся, прося на хлеб, будешь его иметь от меня, будь спокоен! Будет он у тебя, хотя бы мне пришлось красть!
Последние слова она выговорила с экзальтацией, схватила палку и хотела уходить.
Мацек её задержал.
Разве я мог бы жить твоей работой! Но я в этом не нуждаюсь; верь мне, Агата, люди тут честные и песнь жака скорее молитвы выпросит хлеб и еду.
Но я не хочу, чтобы ты попрошайничал!
Мы так все живём.
Все пусть так живут, но не ты.
Чем я их лучше?
Женщина хотела, кажется, что-то поведать, потом задумалась, смешалась и отошла на несколько шагов.
Подождите, ещё слово, слово Агата!
Завтра, завтра! Найдёшь меня у ворот Девы Марии, а теперь должна спешить.
Может, вам нужны деньги, сказал, подбегая к удаляющейся, жак, вот, что мне дал Чурило, возьмите, возьмите.
Я! От тебя? Да что ты! Благодарю! Я не имела бы совести!
И она вырвалась от него, желая уйти.
Затем в тихой улочке послышался глухой шум, шелест шагов несколько спешивших особ. Никого, однако, видно не было, когда вдруг из тесного переулка между двумя высокими каменицами вырвалось несколько нищих, направляясь к уходившей Агате.
Впереди шёл огромный, плечистый мужлан, с голой, обросшей чёрными волосами грудью, с растрёпанной головой, обёрнутой грязной тряпкой, с палкой в одной руке, длинным бичом в другой. Кусок гранатового сукна, завязанного под шеей, спадал ему на спину. Рваные ботинки, привязанные лыком и верёвками к израненным ногам, покрывали стопу неполностью. На жилистой шее, которую частично заслоняли волосы головы и бороды, висел оловянный медальон с Богородицей. Суровое морщинистое лицо, чёрное от солнца и ветра, покрасневшее на щеках и у глаз, светило белками, которые чёрным глазам прибавляли блеска и разбойничьего выражения. Торбы, свесающие с плеч, крест с чётками у пояса говорили о деде из-под костёла. Если бы не это, по лицу, по огромной фигуре и блеску чёрных глаз можно его было принять за разбойника.
За ним шёл, как бы наперекор, низкий, горбатый, с искревлённой к плечу головой, чересчур большой и совсем лысой, другой нищий с палкой. Поставленные один к другому, они казались один выше, а другой ещё чудовищно меньше, чем были в действительности.
Горбун также держал в руке бич, и хотя он опирался на палку, живо подскакивал за идущим большими шагами гигантом. Сгорбленная баба в гранатовой епанче, с горшочком у пояса, шла за ними, а дальше ещё несколько дедов.
Женщина беспокойно указывала пальцем на Агату и кричала своим:
Это она! Это она!
Стой! Стой! зарычал гигант, махая бичом.
Подожди, бродяга! тонко повторил горбун.
И оба, подскочив к Агате, которая, поначалу бросившись наутёк, потом остановилась, подумав, сама подошла к преследователям. Мацек задержался и шёл за ней.
Иди себе, иди! отпихивая его, воскликнула Агата. Иди!
Но они
Не бойся за меня, возвращайся, иди
Жак, которого отпихнули, остановился в стороне.
Тем временем два нищих схватили женщину и лысый горбун безжалостно хлестал её бичом.
Кто ты? спросил, всматриваясь в неё, сморщившийся огомный дед.
Кто ты? повторил горбатый.
Кто ты? воскликнули все, обступая её вокруг, так, чтобы не дать ей убежать.
Вы всё-таки видите, кто я, смело отвечала Агата, если бы не была тем, чем есть, не клянчила бы на улицах.
А кто тебе позволил клянчить на нашем месте?
А у кого бедный должен брать разрешение клянчить?
Посмотрите! Притворяется невинной, проговорил лысый. Чёрт её не взял, о языке во рту не забыла!
Разве не знаете, приблуда этакая, что в столице и всё-таки в каждом честном городе, более того, и в деревне, руки вытягивать нельзя, пока не скажешь управлению. Разве вы на ярмарке, или что, где каждый проходимец пан? Если бы вы притащились в деревню, и там на паперти не сесть, не познакомившись со своими и не поклонившись приходскому священнику, а вы тут думаете свободно из-под носа хлеб наш забирать, не кивнув никому головой.
Поглядите на неё! закричали все.
В гостиницу, к братству, добавили другие, живо двигаясь. Осудить, обобрать и, отшлёпав, вон из города.
Хорошо тому, кто всю жизнь попрошайничал, смело ответила Агата, потому что знает, какие у вас там законы, а для меня это вещь новая.
О! Ты готова поклясться, что ходила по сию пору в золоте? сказал лысый.
В золоте, не в золоте, но, наверное, не в лохмотьях.
На тебе! А теперь, верно, какое-то несчастье, добросил он, смеясь и поднимая плётку. Муженёк её помер, которого никогда не имела, или имущество потеряла, невидимое. Ха! Ха!
Мацек бросился защищать женщину, но она его отпихнула.
Иди себе, иди, я справлюсь с ними, шепнула она, будь за меня спокоен, иди, заклинаю, и будь спокоен; найдёшь меня, где я тебе обещала.
Жак отступил, но не ушёл.
Ну, ну, моя королева! В гостиницу, воскликнули нищие, в гостиницу. Пусть Братство осудит. Достаточно нас тут и без тебя, что собираем милостыню, а каждый день их ещё наплывает со всего света. Но, славая Богу, есть на то закон и плётка.
Почему не явилась в гостиницу, прибыв в Краков?
А кто знает вашу гостиницу и обычаи?
Тем хуже тебе, что не знаешь о них.
Ну, дальше! Двигай!
Огромный дед, которого свои звали Лагусом, замахнулся бичом на Агату, а иные, окружив её, повели, крича, за собой.
Дёргая и толкая, вытянули Агату на рынок, миновали костёл Св. Марии, повернули в тыльную часть и узкой грязной улочкой поспешили к низким воротам одноэтажной каменицы, стоящей недалеко от построек прихода. Несколько старых деревьев свешивали ветви, убранные высохшими листьями, над крышей, покрытой зелёным мхом и травами, посередине которой высовывалась закопчённая потрескавшаяся труба, местами показывающая живые кирпичи и остатки штукатурки. В толстой стене этого дома неправильно чернели несколько неодинаковой величины продымлённых окон, укреплённых деревянной и железной решёткой.
Одна дверь, сводчатая, низкая, испачканная руками, облепленная грязью, с выступающим порогом, отворялась посередине. Рядом с ней, между дверью и окном, висела, натянутая на две палки, смытая дождями, бледная картина, некогда представляющая Лазаря с перевязанной головой, лежащего на гнойном ложе, которому собаки лизали ноги. Немного выше вытягивало руки деревянное чёрное распятие. Над окованной копилкой, вставленной в стену, раньше была надпись, теперь полностью стёртая.
Все внутренние комнаты были из толстых неоштукатуренных стен, низких и сводчатых. Красные кирпичи, покрытые копотью, приняли цвета грустные и мрачные. Местами испачканная белая штукатурка светила только остатками прошлой краски. Тёмные сени делили гостиницу на две части.
Справа и слева отворялись две малоосвещённые комнаты, из которых левая, значительно больше и приличней, служила местом сходки так называемого Братства Милосердия, то есть сборища нищих, вписанных в официальный реестр.
Справа была комната баб и дедов из-под костёла Девы Марии, имеющих преимущество среди сброда.
Комната с левой стороны, освещённая двумя низкими окнами, из-за толстой стены мало впускающими света, имела по кругу дубовые лавки, а посередине стол, у двери чёрную печь, окружённую вылепленным из глины сидением. У стены в глубине был шкаф, закрытый на несколько замков, на котором три креста и буквы C. B. M. виднелись издалека.
Тут Лагус, хлестая бичом Агату, окружённый всё увеличивающейся толпой нищих, гнал её, ругаясь и толкая, чтобы поспешила.
Женщина, покрасневшая от гнева, шла живо, кутаясь в своё одеяние и потихоньку бросая проклятия.
Они вошли, наконец, в дверь и ввалились без порядка в тёмную комнату сходок.
Чего хотите от меня? воскликнула Агата, останавливаясь посередине. Если вам можно попрошайничать в Кракове, можно и мне.
Вот в том-то и дело, что нет! закричал, вылезая из угла седой старец, седящий там над книжкой, убранный в серый гермак, кожаный ремень и чётки у ремня, с крестом на шее, висящими на чёрной верёвке.
Вот в том то и дело, что нет! повторили за ним все, с уважением расступаясь.
Пусть пан писарь судит и скажет, что нам делать с этой негодницей. С каждым днём этих бродяг тут всё больше, так что настоящим нищим кусочка хлеба вскоре не хватит.
И Лагус вместе с лысым горбуном, которого звали Хелпа, ударили её бичами. Агата крикнула и бросилась к тому, которого называли писарем, как бы взывая к его помощи.
Прочь, бичовники! Прочь! сказал писарь. Я её расспрошу.
И, повернувшись к столу, он важно сел, собираясь scrutinium, а деды расступились и сели на лавки, под печью, окружая издалека Агату. Лагус и Хелпа встали с обеих сторон обвиняемой с бичами, словно готовые к порке.
Почему, сказал писарь, прибыв в Краков, ты не представилась правительству?
Какому правительству? спросила женщина.
Нашему. Ты должна знать, что не только в Кракове, но и во Львове, и Вильне, и во всех больших городах есть Братства Нищенствующих, в книги которых нужно вписываться, чтобы иметь право руку под костёлом вытянуть.
Я не знала об этом, отвечала женщина.
Как ты могла об этом не знать, закричал Лагус, когда и на деревне не только нищий, но даже пилигримы и кающиеся, идущие в святые города, должны объявлять о себе пробощам и иметь свидетельства с печатью от своего начальства, чтобы спокойно просить милостыню в государстве?
Я не знала об этом, повторила женщина, а это потому, что первый раз в жизни попрошайничаю и что пришла прямо с Руси, где не спрашивают бедных, откуда и что делать, чтобы иметь милостыню, ибо Господь наш Иисус Христос не приказал следить за убогими и спрашивать, а помогать.
Ну! Ну! Довольно этого, сказал писарь. Ты знаешь теперь, что нельзя тебе просить милостыню без позволения Братства. Покажи бумаги.
Нет никаких.
Отхлестать и выгнать, воскликнули все.
Тихо! крикнул писарь, стуча по столу. Откуда ты?
И, сказав это, он стал всматриваться ей в глаза, поднялся, лицо его выражало удивление, провёл рукой по глазам, потёр лоб, сел, задумался.
Из Руси, я говорила вам, и тем более вы должны поверить, что брат Гроньский мог бы вспомнить ту, которая стоит перед ним.
Писарь остолбенел, все смотрели на женщину и шептали.
Этого быть не может! И откуда вы? воскликнул писарь Гроньский. Этого быть не может! Вы! В этом одеянии, у нищих?
А у вас, брат Гроньский, была ли судьба лучше? Не помните весёлых лет?
Старый писарь вздохнул и, как бы отталкивая навязчивые воспоминания, обратился к женщине:
Что было, то было; но как же вы дошли?
Беда лучше гонит, чем ваши бичёвники и хуже них хлестает, произнесла женщина, хоть и у них мало милосердия к своей братии!
Таков закон, сказал тихо писарь, что хотите! Каждый должен сначала вписаться, прежде чем мы позволим ему сесть под костёлом. Это делается для нашего спокойствия и безопасности, чтобы бродяги, ведьмы, разбойники и поджигатели не спрятались среди нас и не вредили бы всему Братству. Также каждый из нас, сколько нас тут видите, имеет на назначенный костёл и улицу, за границу которой, кроме некоторых дней, выйти не может. И даже в домах просить милостыню нельзя, кроме Дня Всех святых, Дня поминовения усопших и Пасхи. Такой это закон!
Впишите меня в своё Братство, сказала Агата, и позвольте сидеть у Девы Марии.
У Девы Марии! воскликнул лысый горбун. Хо! Хо! А как вы пронюхали, где лучше! Это место нас, старших, какой-нибудь бродяга не может сесть перед заслуженными. Мы там сидим. Поблагодарите, если вам на Клепаре или Казимире назначат костёльчик, и не думайте тут нам закон писать.
Брат Гроньский, сказала женщина, вы это сделаете для меня.
Пан писарь тут не король, а закон старше него, произнёс Лагус, которого переступать не годиться.
А какой же это закон?
Кто самым последним приходит, занимает оставшиеся места, поблагодарите, когда вас из города палками и бичами не выгоним.
Агата пожала плечами. Писарь спустя минуту раздумья пошёл к шкафу, отцепил ключи, отворил его и достал книгу, начал быстро переворачивать страницы, потом громко воскликнул:
Принимаете её в Братство?
Нет! Нет! воскликнули все. Выгнать из города, отхлестать. Неизвестно, кто такая!
Я её знаю, сказал Гроньский, перед моим паломничеством в Рим и Кампостели я видел её на Руси. Я ручаюсь за неё.
Да воздаст вам Бог, брат Гроньский!
Пусть идёт, куда хочет! Нас тут и так достаточно, воскликнули Лагус и Хелпа, и, небось, за то, чтобы вписаться, ей нечем заплатить.
За вписывание заплатить? воскликнула удивлённая Агата. А много?
Деды и бабы покрутили головами.
Десять грошей в копилку Братства за умершие души и которым не откуда ждать спасения, и для Братства, и калекам и больным, на
Агата начала искать под платьем узелок и развязывать его.
И позвольте мне сесть подле Девы Марии.
Но это быть ни в коей мере не может, потому что это место старших, сказал сам писарь тихо.
Я больше за вписывание заплачу, а позже
Болтушка! кричали другие. Этого быть не может.
Агата неведомо откуда, потому что не из узла, достала, блестящую золотую бляшку и, поднимая её пальцами вверх, воскликнула:
Столько дам за вписывание.
Писарь нетерпеливо стянул губы, а деды стояли в недоумении.
Если ей золото ничего не стоит, сказал Лагус, видно, имеет возможность приобретать его! Ведьма! Ведьма! Врачиха какая-то! Не хотим ни денег, ни её! Отхлестать!
Я ручаюсь за эту женщину, сказал писарь.
Лагус покрутил головой.
Как хотите, ручайтесь, не ручайтесь, а помните, чтобы из этого худа не было.
У Девы Марии? спросила Агата.
Садись, где хоччешь, воскликнул Лагус, только не подле меня, чтобы дьявол, который тебя задушит, ко мне не прицепился.
Агата бросила золотую бляху на стол и стояла, ожидая. Писарь перевернул страницу, поднял голову и спросил:
Агата?
Пишите: Агата Русинка.
И добавьте, сказал горбун, Ювелирша, это будет её крестное имя в Братстве.
Агата грустно улыбнулась.
А раз вы счастливо вписались, сказал грубовато Лагус, пусть же пан писарь прочтёт вам права, чтобы вы их придерживались, потому что для этого выбраны мы, старшие, и названы бичёвниками, чтобы закон наш бичом охранять.
Только кончился этот обряд и писарь отступил немного в сторону, шепча что-то Агате, когда с башни костёла Девы Марии зазвонили колокола и деды спешно начали рассеиваться.