Море пугало миссис Стивенс, и она так и не смогла побороть свой страх. Больше всего оно пугало ее в полный штиль. Что-то внутри нее содрогалось при виде этой огромной, скользкой глади, уходящей в никуда, и голова начинала кружиться. На медовый месяц они по объявлению сняли комнаты на Сент-Мэтьюз-роуд у мистера и миссис Хаггетт. Пансион назывался Прибрежный, потому что из окна уборной была видна верхушка фонаря на набережной.
Мистер и миссис Хаггетт оказались необычной парой. Тучный и жизнерадостный мистер Хаггетт когда-то служил камердинером у человека, который оставил ему немного денег, вот на них-то он и купил Прибрежный. Он отличался покладистым нравом, на других поглядывал слегка снисходительно и выпивал. Миссис Хаггетт, в отличие от него, была худой и так заискивала перед гостями, что становилось неловко. Коренастая, кривоногая и рыжеволосая Молли, которая верой и правдой работала у Хаггеттов уже много лет, была их единственной служанкой.
Впрочем, дом содержался в порядке и в безупречной чистоте. Стивенсы вернулись туда на следующий год и с тех пор возвращались постоянно двадцать лет подряд, в дождливую и в ясную погоду, в жару и в холод.
Они часто говорили о том, что стоило бы поехать в другое место в Брайтон, в Бексхилл, даже в Лоустофт, но в конце концов Богнор всегда побеждал. Мало того, с каждым годом их все сильнее тянули туда сентиментальные воспоминания. Чернильное пятно на скатерти в гостиной, которое посадил Дик, когда был еще маленьким; небольшое панно, которое сделала Мэри, наклеив на открытку ракушки, перед отъездом его подарили миссис Хаггетт, и с тех пор каждый год, возвращаясь в Прибрежный, Стивенсы видели его на каминной полке в гостиной. На лестничной площадке стояло чучело усача, которое они называли мистером Ричардсом, потому что усач напоминал молочника, когда-то приходившего к ним в Далидже. Их связывали с Богнором и многие другие ниточки, которые, увы, иначе оборвались бы.
Однако с течением лет Прибрежный мало-помалу неумолимо менялся. Мистер Хаггетт, некогда цветущий, как деревья весной, начал чахнуть. Румяные щеки поблекли и покрылись сеточкой тонких лиловых прожилок. Однажды Стивенсы заметили, что его исхудавшие руки дрожат, когда он подписывает квитанцию, а кожа на костяшках пальцев стала дряблой.
Каждый год в один из вечеров, когда дети уже ложились спать, миссис Хаггетт заглядывала в гостиную Стивенсов и тревожным полушепотом, часто поглядывая на дверь, рассказывала своим постояльцам, как тяжело пришлось зимой мистеру Хаггетту все время в постели, то с бронхитом, то с другими загадочными болезнями, о которых миссис Хаггетт никогда не могла толком ничего сказать.
С каждым годом ее повествование становилось все длиннее и внушало все больший страх, пока однажды на Пасху Стивенсы не получили письмо с черной каймой. Миссис Хаггетт сообщала, что в прошлый вторник, в десять часов вечера, ее муж скончался.
В сентябре миссис Хаггетт встретила их в черном. Она рассказала, какая чудовищная погода была в тот вечер, когда умер ее муж, как ревело море, как хлопья снега кружились над дорогой, но, по ее собственным словам, смерть прекратила его мучения. С тех пор она носила траур.
Несколько лет назад мистеру Хаггетту пришлось отказаться от своей единственной обязанности (он менял электрические лампочки), потому что у него начинала кружиться голова. В последнее время толку от него в доме было мало. Но хозяйка пансиона тяжело переживала потерю: теперь, после смерти супруга, долгие зимние месяцы она проводила одна.
В последующие годы Стивенсы не замечали в Прибрежном явных перемен к худшему. Миссис Хаггетт все так же волновалась и все так же суетливо, как и всегда, пыталась им угодить. Молли, казалось, не сидела на месте ни минуты и все-таки что-то было не так, каждый год происходили какие-нибудь мелкие неприятности. Несколько лет назад порвалась цепочка, к которой крепилась пробка для ванны; ее так и не починили, и теперь пробка валялась на дне. Год от года постельное белье ветшало и становилось все тоньше; однажды мистер Стивенс острым ногтем на ноге зацепил пододеяльник, разорвал его посередине и с тех пор каждый вечер, ложась в постель, случайно попадал ногой в дыру, которая от этого становилась еще больше.
Стивенсы никогда не жаловались и не говорили об этом вслух. Их многолетняя связь с Прибрежным, боязнь доставить лишние хлопоты миссис Хаггетт и, возможно, жалость к ней заставляли их молчать. В конце концов, они весь день проводили вне дома.
Но для миссис Стивенс перемены в Прибрежном были лишь малой частью волнений и тревог, которые доставляли ей эти две недели в году. Она ненавидела себя за то, что отдых не доставляет ей такой радости, как остальным. Необходимость делать вид, что она получает удовольствие, огорчала ее, потому что было в этом что-то притворное, нечестное. Когда Дик лет четырнадцати возился в песке в подвернутых шортах, открывавших его загорелые ноги, и время от времени внезапно подбегал к ней с восторженным: Как хорошо, правда, мам?, она отвечала: Правда!, и улыбалась, и ненавидела себя за ложь.
Но хорошим был только медовый месяц; с появлением детей эти две недели превратились в тяжкое бремя, а иногда и в настоящий кошмар. Дома дети принадлежали ей, любили ее, приходили к ней со всеми радостями и горестями. Но в Богноре они отдалялись от нее, становились совсем другими. Если она бралась за весла, они смеялись над ней и говорили, что она выглядит очень забавно. Дома они никогда так не делали.
Когда миссис Стивенс была моложе, она пыталась играть с ними в крикет на пляже, но не успевала вовремя заметить летящий мяч и поймать его. Они смеялись и вскоре она бросала игру и пряталась в шезлонге за журналом, а от жаркого солнца у нее начинала болеть голова.
Но хуже всего была сама дорога до Богнора: хотя дети, подрастая, доставляли все меньше хлопот, миссис Стивенс так и не преодолела ужас перед станцией Клэпем-джанкшен, где они делали пересадку.
Громыхающие тележки носильщиков, путаница с платформами, визг поездов, заблудившийся муж однажды, купив билеты, он вышел не с той стороны, ад предстал бы для миссис Стивенс раскаленной добела Клэпем-джанкшен, а черти в нем носили бы форменные фуражки.
Но если Клэпем-джанкшен была самым большим из ее страхов, то путешествие в поезде до предела истощало ее терпение. В первую субботу сентября, когда они уезжали, в вагоне всегда было полно народу. Однажды кому-то из пассажиров стало дурно, и он глухим голосом попросил открыть окно. А в другой раз несколько лет назад с одной женщиной в углу купе случилось нечто вроде припадка: она стучала каблуками по полу и стонала. Миссис Стивенс тогда вся похолодела от ужаса. Это происшествие продолжало время от времени сниться ей, и с тех пор она, садясь в вагон, первым делом с неизменной тревогой вглядывалась в лица попутчиков, отчаянно надеясь, что у них будет отменное здоровье и непринужденный вид. Если же кто-то казался бледным и болезненным, она старалась отгородиться от него, прячась за спинами других пассажиров и презирая себя за трусость.
Впрочем, одна неприятность по мере взросления детей отпала, потому что в детстве Мэри всегда тошнило в поезде тошнило с поразительной регулярностью, сразу после поворота на выезде из Доркинга. Миссис Стивенс пробовала не кормить ее, пробовала давать ей леденцы с резким мятным вкусом все безрезультатно. В конце концов ее соседка миссис Джек, чью маленькую Аду укачивало точно так же, поделилась с ней отличным планом. Перед путешествиями на поезде миссис Джек всегда клала к себе в сумочку два-три бумажных пакетика. Они быстро открывались, легко применялись по назначению, и их было удобно выбрасывать в окно. Миссис Джек научилась очень ловко обращаться с ними и иногда хвасталась, что успевает расправиться с пакетиком прежде, чем ее удивленные попутчики понимают, что произошло.
Миссис Стивенс ненавидела эти поездки. Она никогда особенно не любила читать. Погрузиться с головой в книгу или журнал она не могла. В дороге она до рези в глазах разглядывала багажную полку и зловещую сигнальную цепочку красного цвета.
И все же сейчас, хлопоча над ужином, поднимая крышку кастрюли и переворачивая вилкой кипящую говядину, она была счастлива и почти ликовала от того, что вечером неожиданно проглянуло солнце, она была счастлива, потому что отпуск приносил огромную радость остальным. Она очень ждала их возвращения домой; ей не терпелось отправиться в дорогу и в то же время не хотелось уезжать, когда дом на один вечер стал лестницей, ведущей к свободе.
Была и еще одна причина, по которой в этом году она побаивалась отпуска чуть меньше. Дик и Мэри росли. Дику было уже семнадцать, а Мэри почти двадцать. Пару раз за последний год Дик туманно намекал, что хочет сходить с друзьями в поход, а Мэри заговаривала о том, как весело несколько девушек из ее швейного ателье провели время на ферме.
Теперь Дик и Мэри часто гуляли по вечерам. Каждый четверг они ходили на танцы в Сент-Джонс-холл, но были у них и другие развлечения. Дома в последнее время все стало не так, как раньше, и отпуск должен был не разлучить их, а наоборот, сплотить. В прошлом году Дик только заканчивал школу, а теперь уже устроился на работу. Похоже, эта работа ему не слишком нравилась. Отпуск пойдет ему на пользу, и, возможно, все уладится. Один Эрни, третий и самый младший ребенок, все еще учился в школе: Эрни было всего десять лет, и в последние два года, сам того не осознавая, именно он задавал настроение отпуска, веселясь и вовлекая остальных в шумные игры.
К счастью, намеки на то, чтобы провести отпуск по отдельности, кончились ничем, потому что, когда настал день заказывать комнаты, никто не сообщил о других планах. Дик как будто рвался в Богнор еще больше с тех пор, как начал работать, и это казалось миссис Стивенс немного странным.
Дождь совсем прекратился; светило солнце. Миссис Стивенс достала из кухонного ящика скатерть и пошла в столовую.
Эрни, наконец выбравшийся из дома, играл с теннисным мячом, кидая его в стену.
Ноги промочишь! крикнула миссис Стивенс.
Тут сухо! отозвался Эрни.
Часы на местной церкви Святого Иоанна пробили шесть. Cкоро вернутся все остальные. Как хорошо, что они все-таки смогут провести отпуск вместе! Будет чудесно, если в течение этих двух недель погода не испортится и все насладятся отдыхом, как и раньше.
Глава II
Итак, сказал мистер Стивенс, пододвигая стул. Список очень важных дел. Ужин был окончен. Миссис Стивенс и Мэри уже убрали со стола. С мытьем посуды придется пока подождать. Список очень важных дел был одной из семейных шуток. Точнее, шуткой было само это название, потому что смысл в нем заключался самый серьезный. Перед тем как уехать на две недели, нужно переделать много дел, а чтобы избежать лихорадочной суеты, следует придерживаться плана.
Мистер Стивенс достал лист бумаги, сверху донизу исписанный карандашом. Это был результат тщательно отобранного многолетнего опыта, который накапливался и совершенствовался с каждым отпуском, пока не получился безупречный в своем роде список, о каком можно только мечтать. Иногда они даже давали его друзьям.
Мистер Стивенс снова зажег трубку, смахнул со стола табачный пепел и прочистил горло. В последние дни семья редко собиралась за столом, и он с энтузиазмом ухватился за эту возможность.
Дик сидел напротив отца, выставив локти вперед и подперев подбородок ладонями. Миссис Стивенс, напоследок окинув комнату беглым взглядом, спрятала судок со специями в буфет, заняла свое место в кресле у камина и безучастно уставилась на бумажный веер, лежавший на решетке в пустом очаге. Ее руки вспорхнули к вырезу блузки и быстро опустились на колени, как будто этот короткий жест уже утомил их.
Ужин прошел прекрасно. Поначалу они, пожалуй, слишком усердно пытались создать праздничное настроение, как будто побаиваясь, что за прошедший год очарование последнего вечера перед отъездом могло улетучиться, но постепенно все пошло своим чередом, и дух прежних вечеров вернулся, как по волшебству.
Они забрасывали друг друга вопросами, в ответ получая встречные вопросы. Будет ли там опять дядя Сэм и его менестрели?[1] По меньшей мере лет пятнадцать дядя Сэм совсем не менялся, а ведь он наверняка ужасно старый. А те самые Пьеро будут? Не перекрыли ли пешеходную дорожку, которая вела к морю через лужайку клевера, говорили, на ней собираются что-то строить? Будет ли опять играть настоящий военный оркестр? Слушать его куда интересней, чем обычный. Мистер Стивенс время от времени умолкал, потому что был уже далеко пробирался по холмам с тростью и трубкой, в расстегнутой рубашке, подставляя грудь и непокрытую голову солнцу и ветру.
Вечернее небо прояснилось; солнце спускалось за Железнодорожную насыпь, начинавшую уже темнеть, и в окна маленькой столовой просачивалось бледно-золотистое сияние. Время от времени оно меркло, когда мимо проезжал поезд, но даже тогда между вагонами вспыхивали солнечные молнии.
Однако ужин был окончен, и впереди ждали дела.
Эрни, наевшийся до отвала, лежал на диване, пытаясь высечь искры из шерсти Пушка и наблюдая за маленькими пылинками, которые поднимались вверх и лениво поблескивали в угасающих лучах.
Мэри вышла из кухни и остановилась у камина. Каждый приготовился выслушивать указания и запоминать обязанности, которые традиционно поручались ему.
Все готовы? спросил мистер Стивенс, оглядывая их поверх очков. Он еще раз откашлялся и начал: Первое. Сарай. Смазать лопату, вилы и совок. Закрыть дверь. Ключ повесить на крючок в кухне.
Он поставил аккуратную галочку напротив этого пункта.
Так. Я сам позабочусь об этом сегодня. Второе. Джо. Отнести Джо к миссис Хейкин. Не забыть ванночку, корм и два панциря каракатицы.
Мистер Стивенс смущенно взглянул поверх очков на дочь:
Сходишь, Мэри?
Брать на себя обязанность отправлять канарейку Джо к миссис Хейкин, их соседке, не хотелось никому. В голосе мистера Стивенса прозвучали беспокойные нотки, потому что в прошлом году они из-за этого чуть не поссорились.
Дело в том, что эта обязанность требовала поблагодарить миссис Хейкин, задержаться у нее и побеседовать пару минут; однако миссис Хейкин, несмотря на свою доброту, была женщиной довольно бестолковой и суетливой и по десять раз повторяла, как она любит ухаживать за Джо, потому что это вовсе не доставляет ей хлопот, и какая же прелесть этот Джо, и как он красиво поет по утрам, так что слушать его одновременно и радостно, и грустно.
Поблагодарить миссис Хейкин и уйти было не так-то просто. К тому же на душе у вас становилось тяжело, и вы чувствовали себя эгоистом, потому что сама миссис Хейкин никогда не ездила в отпуск.
Она жила одна.
Раньше, как говорили соседи, у нее были муж, трое сыновей и дочь, и кто-нибудь постоянно то приходил к ней, то уходил. Но это было давно до того, как здесь поселились Стивенсы.
Она выходила из дома всего один раз в день. Иногда можно было краем глаза заметить маленькую фигурку мелькнули растрепанные волосы, и вот она уже исчезла. Но почему-то ни разу не получалось увидеть, как она возвращается. Прежде Стивенсы время от времени заглядывали к ней в гости, но она приходила в такое волнение, так радовалась и говорила так быстро а иногда даже смеялась и плакала, что их визиты становились все менее регулярными. В конце концов Стивенсы стали встречаться с миссис Хейкин только для того, чтобы поручить ее заботам канарейку; они посылали к ней кого-то одного, и эти встречи были настолько редкими, что казались еще тягостнее.