Когда мы с Розалин вышли из палаты, я посмотрела налево, потом направо. Нам предстояло миновать пост медсестер на пути к выходу, но девушка в белом, казалось, ничего не замечала вокруг себя, поскольку увлеченно что-то писала.
Иди так, словно ты посетительница, шепотом велела я Розалин.
Когда мы были на полпути к стойке, девушка перестала писать и встала.
Вот параша прошептала я, схватила Розалин за руку и потянула в ближайшую палату.
На койке сидела крохотная женщина, старая, похожая на птичку, со сморщенным личиком цвета ежевики. Когда она увидела нас, у нее приоткрылся рот и язык загнулся, точно поставленная не на то место запятая.
Мне бы водицы, попросила она.
Розалин подошла к тумбочке, налила из кувшина воды и протянула женщине стакан, в то время как я, прижав вещмешок к груди, выглядывала в коридор.
Я проследила, как медсестра скрылась за дверью одной из палат дальше по коридору, держа в руках какую-то стеклянную емкость.
Идем, шепнула я Розалин.
Уже уходите? окликнула нас старушка.
Да, но я, наверное, вернусь еще до заката, сказала Розалин, обращаясь скорее ко мне, чем к старушке.
На этот раз мы не стали прикидываться посетительницами, а рванули оттуда со всех ног.
На улице я взяла Розалин за руку и потянула к тротуару.
Ну, раз ты все уже решила, то, наверное, знаешь, куда нам идти, выразительно сказала она.
Мы идем к шоссе номер сорок и доедем на попутке до Тибурона, это тоже в штате Южная Каролина. По крайней мере, попытаемся.
Я повела ее обратно к окраине городка, срезав путь через городской парк, по переулочку к Ланкастер-стрит, потом через три квартала к Мэй-Понд-Роуд, где мы вышли на пустырь позади «Бакалеи Гленна».
Сквозь заросли «кружева королевы Анны», как у нас называют дикую морковь, и какие-то пурпурные цветы на толстых стеблях мы пробирались вперед, к стрекозам и аромату каролинского жасмина, такому насыщенному, что казалось, стоит приглядеться и увидишь, как он завивается в воздухе, точно золотистый дым. Розалин не спрашивала меня, зачем мы собираемся в Тибурон, а я не стала говорить. Зато она спросила о другом:
Когда это ты начала употреблять слово «параша»?
Я никогда не ругалась, хоть и слышала немало бранных слов от Ти-Рэя, да и читала их на стенках общественных уборных.
Мне уже четырнадцать. Полагаю, я имею право его употреблять, если хочется, отрезала я, и мне в ту же минуту захотелось. Параша! громко выпалила я.
Параша, адово пламя, проклятие и сукин сын, подхватила Розалин, произнося каждое слово со смаком, точно лакомый кусочек.
Мы стояли на обочине шоссе номер сорок в клочке тени от полинялого билборда с рекламой сигарет Lucky Strike. Я поднимала руку при приближении каждой машины, но все они только прибавляли газу, едва завидев нас.
Цветной мужчина за рулем побитого жизнью грузовичка-«шеви», кузов которого был наполнен дынями-канталупами, сжалился над нами. Я забралась в кабину первой, и мне пришлось все тесниться да тесниться, пока Розалин усаживалась у окошка.
Водитель сказал, что едет в Колумбию навестить сестру, а дыни везет на фермерский рынок штата. Я в ответ рассказала, что собираюсь в Тибурон, чтобы навестить тетку, а Розалин едет вместе со мной, чтобы помогать тетке по хозяйству. Звучало это неубедительно, но он не стал спорить.
Могу высадить вас в трех милях[13] от Тибурона, предложил он.
Нет печальнее света, чем в закатный час. Мы долго ехали в его отблесках. Затихло все, не считая сверчков и лягушек, которые только-только расходились в сумерках. Я смотрела сквозь ветровое стекло на огненные краски, что заливали небо.
Фермер включил радио, и группа Supremes грянула на всю кабину: «Детка, детка, куда ушла наша любовь?» Ничто так не способно напомнить о том, что все, что есть в твоей жизни драгоценного, может слететь с петель, на которые ты с таким тщанием его навешивала, как песня об утраченной любви. Я опустила голову на плечо Розалин. Мне хотелось, чтобы она погладила меня и жизнь снова встала на место, но ее руки неподвижно лежали на коленях.
Через девяносто миль[14] от того места, где мы забрались в грузовик, фермер свернул на обочину у дорожного знака с надписью «Тибурон 3 мили». Стрелка указывала влево, на дорогу, уходившую извивами прочь, в серебристый сумрак. Выбираясь из кабины, Розалин спросила, можно ли нам взять на ужин одну дыньку.
Да берите две, махнул он рукой.
Мы дождались, пока тормозные огни его грузовика не превратятся в пятнышки размером со светляков, и только тогда позволили себе говорить и двигаться. Я пыталась не думать о том, насколько мы теперь несчастные и потерянные. Никак не могла понять, лучше ли это, чем жизнь с Ти-Рэем или даже жизнь в тюрьме. На всем свете не было ни единой души, способной помочь нам. И все же я чувствовала себя до боли живой, словно в каждой клетке моего тела трепыхался крохотный язычок пламени, горевший настолько ярко, что обжигал.
Хорошо еще, что сегодня полнолуние, сказала я Розалин.
Мы тронулись в путь. Если вы думаете, что за городом по ночам царит тишина, значит, вы никогда не жили в деревне. Хватит и трех лягушек, чтобы пожалеть, что у тебя нет берушей.
Мы все шли да шли, делая вид, что ничего особенного не происходит. Розалин сказала: похоже, у фермера, что подбросил нас сюда, дыни в этом году здорово уродились. Я сказала: удивительно, что комаров нет.
Подойдя к мосту, под которым текла вода, мы решили спуститься к ручью и устроить ночной привал. Там, внизу, была совершенно другая вселенная, вода взблескивала подвижными крапинками света, и переплетения кудзу[15] свисали между соснами, точно гигантские гамаки. Мне вспомнился волшебный лес братьев Гримм, вызывая то же обостренное нервное восприятие, какое возникало у меня, когда я мысленно ступала в страну сказок, где невозможное становится вероятным и никогда не знаешь, чего ожидать
Розалин расколола канталупы о крупную гальку. Мы съели их, оставив только кожицу, потом стали горстями черпать воду и пить, ничуть не беспокоясь ни о тине, ни о головастиках, ни о том, что верховье ручья коровы могут использовать для туалета. Потом уселись на берегу и посмотрели друг на друга.
Вот хотелось бы мне знать, с какой радости ты из всех возможных мест выбрала Тибурон, сказала Розалин. Я о нем и слыхом не слыхивала.
Хоть и было довольно темно, я вытащила из вещмешка образок Черной Мадонны и протянула ей.
Эта картинка принадлежала моей матери. На обратной стороне написано: Тибурон, Южная Каролина.
Поправь меня, если что не так. Ты выбрала Тибурон потому, что у твоей матери была картинка, на обороте которой написано название этого городка правильно я понимаю?!
Ну, ты сама подумай, предложила я, должно быть, она в какой-то момент своей жизни побывала там, раз у нее была эта картинка. А если так, кто-то из местных может ее помнить.
Розалин подставила образок под лунный свет, чтобы разглядеть получше.
И кто это может быть?
Дева Мария, ответила я.
Ну, если ты не заметила, она цветная, сказала Розалин, но я поняла, что изображение произвело на нее впечатление, потому что она разглядывала его с приоткрытым ртом.
Я почти что читала ее мысли: Если мать Иисуса черная, то почему мы знаем только о белой Марии? Это все равно, как если бы женщины вдруг узнали, что у Иисуса была сестра-близнец, получившая половину генов Бога, но ни капли Его славы.
Она вернула мне образок.
Полагаю, теперь можно и в гроб ложиться, потому как я уже все повидала.
Я сунула дощечку в карман.
Знаешь, что сказал Ти-Рэй о моей матери? спросила я, желая наконец рассказать ей о случившемся. Он сказал, что она бросила меня и его задолго до того, как умерла. Что в тот день, когда произошло несчастье, она вернулась только за своими вещами.
Я ждала, что Розалин фыркнет, мол, чушь какая, но она смотрела, прищурившись, прямо перед собой, явно обдумывая такую возможность.
Так вот, это неправда! сказала я. Мой голос стал выше, словно что-то ухватило его снизу и начало выталкивать в глотку. А если он думает, что я поверю в эту историю, то у него дырка в так называемых мозгах! Он придумал это, только чтобы меня наказать. Я знаю точно!
Я могла бы добавить, что у матерей есть инстинкты и гормоны, которые не дают им бросать своих детей, что даже свиньи и опоссумы не бросают свое потомство, но Розалин, наконец обдумав вопрос, сказала:
Наверное, ты права. Зная твоего отца он на такое вполне способен.
А моя мать ни за что не смогла бы поступить так, как он сказал, добавила я.
Я твою маму не знала, проговорила Розалин. Но видела ее иногда издалека, когда выходила из сада после сбора персиков. Она развешивала стираную одежду на веревке или поливала растения, а ты всегда была рядом с ней, играла. Я только раз видела ее одну, когда ты не путалась у нее под ногами.
Я понятия не имела, что Розалин вообще видела мою мать. У меня внезапно стало пусто в голове, не понятно, то ли от голода, то ли от усталости, то ли от этого нежданного откровения.
А что она делала в тот раз, когда ты видела ее одну? спросила я.
Она была за тракторным сараем, сидела там на земле, уставившись в пустоту. Когда мы прошли мимо, она даже не заметила нас. Помню, мне показалось, что она чуточку грустна.
Ну а кто не был бы грустным, живя с Ти-Рэем? сказала я.
И тогда я увидела, как лицо Розалин озарилось, словно лампочкой, этакой вспышкой понимания.
Ох ты ж, пробормотала она. До меня дошло. Ты сбежала из-за того, что твой папочка сказал о твоей матери. Это не имело никакого отношения к тому, что я сидела в тюрьме. Я тут, понимаешь, места себе не нахожу, думая, что ты сбежала и впуталась в неприятности из-за меня, а ты, оказывается, так и так сбежала бы! Что ж, очень мило с твоей стороны, что ты меня просветила.
Она выпятила нижнюю губу и посмотрела в сторону дороги, отчего у меня мелькнула мысль, что сейчас она встанет и вернется тем же путем, каким мы сюда пришли.
Ну и что ты планируешь делать? спросила она. Ходить из города в город, расспрашивая людей о своей матери? Это, что ль, твоя блестящая идея?
Если бы мне нужен был человек, который критиковал бы меня с утра до ночи, я могла взять с собой Ти-Рэя! огрызнулась я. И, к твоему сведению, никаких особых планов у меня нет.
Ну, когда ты была в больнице, у тебя точно был план. Приходишь туда и говоришь: вот, мы будем делать то-то, и мы будем делать то-то, а я, значит, беги за тобой, как собачка. Ты ведешь себя как моя надсмотрщица. Как будто я тупица-негритоска, которую ты спасаешь.
Взгляд ее прищуренных глаз был тяжел.
Я вскочила на ноги.
Это несправедливо!
Гнев вытеснил воздух из моих легких.
Намерения у тебя были благие, и я рада, что убралась оттуда. Но ты хоть раз меня-то спросить подумала? сказала она.
Ах так? Так вот, ты и есть тупица! заорала я. Это какой же надо быть тупой, чтобы вот так взять и вылить табачную жижу на ботинки мужчинам! А еще тупее не извиниться, если это спасет тебе жизнь! Они собирались вернуться и убить тебя, а то и что похуже сделать! Я вызволила тебя оттуда, и вот твоя благодарность?! Ну и ладно!
Я содрала с себя кеды, схватила вещмешок и вошла в ручей. Холод моментально вгрызся в мои голени. Я не хотела оставаться с ней даже на одной планете, не то что на одном берегу ручья.
Отныне ищи свою дорогу сама! крикнула я через плечо.
На противоположном берегу я плюхнулась на поросшую мхом землю. Мы уставились друг на друга через русло ручья. В темноте Розалин напоминала валун, который формировали пятьсот лет бурь. Я легла на спину и закрыла глаза.
Во сне я снова перенеслась на персиковую ферму, сидела за тракторным сараем, и, хотя дело было ясным днем, в небе висела огромная, круглая луна. Все там, наверху, казалось таким совершенным! Я какое-то время разглядывала ее, потом прислонилась спиной к сараю и закрыла глаза. А потом услышала треск, какой издает река при ледоходе, и, подняв взгляд, увидела, что по луне бегут трещины и она начинает разваливаться. Мне пришлось спасаться бегством.
Я проснулась с ноющей болью в груди. Поискала взглядом луну и обнаружила ее, целехонькую, по-прежнему льющую свет в ручей. Бросила взгляд на другую сторону в поисках Розалин. Ее нигде не было.
У меня сердце перевернулось в груди.
Пожалуйста, боже! Я не хотела обращаться с ней как с собачкой. Я пыталась спасти ее. И только!
Нашарив кеды и пытаясь натянуть их, я ощущала ту же застарелую печаль, какую каждый День матери чувствовала в церкви. Мама, прости.
Розалин, ты где? Я подобрала вещмешок и побежала вдоль ручья к мостику, едва сознавая, что пла́чу. Запнувшись о мертвый опавший сук, плашмя упала во тьму и не стала подниматься. Я представляла Розалин в нескольких милях отсюда, шагающую по шоссе, бормочущую: Параша, клятая дура-девчонка!
Подняв голову, я заметила, что дерево, под которым я упала, было почти голым. Только жалкие клочки зелени там и сям да пышная поросль серого мха, свисавшего до самой земли. Даже в темноте было видно, что оно умирает и умирает в одиночестве посреди всех этих равнодушных сосен. Таков был всеобщий порядок вещей. Утрата рано или поздно пускает корни внутри всего и прогрызает все насквозь.
Из ночной тьмы донеслась мелодия без слов. Не какой-то конкретный церковный гимн, но по духу как раз он. Я пошла на звук и обнаружила посреди ручья Розалин, на которой не было ни нитки. Вода бисером сбегала по ее плечам, сверкая, как капельки молока, а груди колыхались под напором течения. Такое зрелище не скоро забудешь. Я едва сдержалась так мне вдруг захотелось подойти и слизнуть молочные капли с ее плеч.
Я открыла рот. Мне чего-то хотелось. Не знаю чего. Мама, прости. Это единственное, что я сумела почувствовать. Прежняя, застарелая тоска распростерлась подо мной, точно гигантские колени, надежно удерживая меня.
В сторону полетели кеды, шорты, блузка. Я замешкалась было на трусах, потом стянула и их.
Вода вокруг моих ног показалась тающим ледником. Должно быть, я ахнула от этого ледяного ощущения, потому что Розалин подняла глаза и, увидев, как я, нагая, иду к ней по воде, захохотала.
Ох, видела бы ты себя! Идет такая, сиськами трясет!
Я окунулась рядом с ней, из-за кусачего холода воды невольно задерживая дыхание.
Я была неправа, сказала я ей.
Знаю. Я тоже, ответила она. Потянулась ко мне и похлопала кругляш моего колена, как ком бисквитного теста.
Благодаря луне ручей просматривался насквозь, до самого дна, покрытого, как ковром, мелкой галькой. Я подобрала один камешек рыжеватый, округлый, гладкое водяное сердечко. Сунула его в рот, словно пытаясь высосать из него костный мозг, сколько там его ни было.
Откинувшись назад и опираясь на локти, я опускалась в воду, пока она не сомкнулась у меня над головой. Задержала дыхание и прислушалась к тихому скрежету воды в ушах, погружаясь настолько глубоко, насколько было возможно, в этот мерцающий темный мир. Но думала я по-прежнему о чемодане на полу, о лице, которое никак не могла разглядеть, о сладком запахе кольдкрема.
Глава третья
Новичкам-пчеловодам говорят, что обнаружить неуловимую матку можно, если вначале найти круг ее приближенных.
«Королева должна умереть: и другие дела пчел и людей»
Вторым моим любимым писателем после Шекспира был Торо. Миссис Генри задавала нам читать отрывки об Уолденском пруде, и потом у меня были фантазии о том, как я ухожу в тайный сад, где Ти-Рэй меня никогда не найдет. Я начала ценить матушку-природу, то, что она делала для мира. В моем воображении она была похожа на Элеонору Рузвельт.