Финлей посмотрел на нее, и его глаза расширились от удивления. От запястья до локтя рука чудовищно опухла и покраснела в диагнозе не было ни малейшего сомнения. У Ча была флегмона острое гнойное воспаление подкожной клетчатки.
Сведя все свои эмоции к чисто профессиональным, Финлей приступил к осмотру. Он измерил температуру Ча. Когда он ловко сунул термометр в рот пациента, Ча заметил:
Ты что, за страуса меня принимаешь?
Однако, при всем притворном хладнокровии Ча, температура тела у него была 103,5 градуса по Фаренгейту[5].
Головная боль есть?
Не-а, соврал Ча. И не надейся, что ты мне ее подаришь.
Помолчав, Финлей взглянул на миссис Белл.
Мне придется дать ему понюхать хлороформ и разрезать руку, бесстрастно заявил он.
Ни за что на свете, сказал Ча. Никакого хлороформа. Если ты собираешься зарезать меня, то можешь и просто так это сделать.
Но боль
Ой! Какого черта! презрительно перебил его Ча. Ты прекрасно знаешь, что хочешь сделать мне больно. Давай попробуй заставить меня визжать. Теперь у тебя есть шанс хоть чуток отомстить.
Кровь бросилась Финлею в лицо.
Это ложь, и ты это знаешь. Просто подожди. Сейчас я тебе помогу. А потом преподам урок, который ты никогда не забудешь.
Он резко отвернулся и, открыв саквояж, стал готовить инструменты к операции. В ответ Ча начал насмешливо насвистывать «Голубые колокола Шотландии».
Но вскоре Ча умолк, как бы ни хотелось ему продолжить.
Когда тебе вскрывают такой огромный гнойник без анестезии это дико больно.
Он оцепенел, а лицо стало грязно-серого цвета, когда Финлей сделал два быстрых глубоких надреза, а затем начал выдавливать гной.
Гноя было очень мало, плохой признак из дренажных отверстий сочилась лишь какая-то темная серозная жидкость, хотя Финлей изучал ее чуть ли не с болезненной скрупулезностью, прежде чем наложить на рану марлю, пропитанную йодоформом.
Когда он закончил, Ча вытащил из-за уха окурок сигареты, закурил и сурово посмотрел на свою забинтованную руку.
Ты сделал из нее просто отличный фарш! усмехнулся он. Но чего еще мы могли ожидать?
Затем, с сигаретой в руке, он потерял сознание.
Разумеется, он вскоре пришел в себя, но был далеко не в лучшей форме. В тот же день, зайдя еще раз, чтобы проверить состояние пациента, Финлей застал его в тисках септической лихорадки. Началось заражение крови. Ча был в бреду; температура 105, пульс 140 ситуация довольно серьезная, но миссис Белл решительно воспротивилась его отправке в больницу.
Ча этого не позволит! Ча этого не позволит! повторяла она, ломая руки. Он хороший сын, несмотря на всю свою грубость. Я не пойду против него теперь, когда ему плохо.
Так что вся ответственность за этот случай легла на Финлея.
Целую неделю он боролся за жизнь Ча. Он ненавидел Ча и все же чувствовал, что должен спасти его. Три раза в день он приходил в дом на пристани и тщательнейшим образом перевязывал его руку; он специально посылал к Стирроку в Глазго за неким новым антитоксином; он даже заходил к Пакстону на Хай-стрит и заказывал правильную еду все только для того, чтобы помочь Ча выжить.
Это был не труд любви, можете не сомневаться. За неимением подходящего выражения назовите это трудом ненависти.
Наконец, после ужасной недели, у Ча на восьмой день наступил кризис. Сидя поздним вечером у постели Ча, Финлей ждал признаков того, что Ча пойдет на поправку. И действительно, ближе к полуночи Ча пошевелился и открыл запавшие глаза, исхудавший и небритый, он уставился на Финлея. Ча смотрел и смотрел, а потом усмехнулся, едва двигая бледными губами:
Вот видишь, мне становится лучше, в пику тебе.
Затем он заснул. По мере выздоровления Ча снова обретал наглость. Чем крепче он становился, тем возмутительнее себя вел.
Я думал, ты отрежешь мне руку, чтобы было легче меня поколотить! Или: Думаю, ты бы меня прикончил, если бы у тебя хватило смелости на это!
Нет, Финлей вовсе не собирался терпеть все это отнюдь! Никакого стоицизма с его стороны! Когда Ча был уже вне опасности, Финлей отбросил все свое профессиональное достоинство и позволил себе полностью расслабиться. И, отпустив вожжи, они со всей страстью принялись безжалостно оскорблять друг друга молодой клепальщик и молодой доктор, пока миссис Белл, в ужасе зажав уши руками, не выбежала из комнаты.
Наконец, когда Ча был уже на ногах и собирался отбыть на месяц в Ардбег-Хоум, Финлей демонстративно отвел его в сторону:
Твое лечение закончилось. Тебе уже лучше. Ты поедешь на море набираться сил. Ну что ж, когда ты вернешься абсолютно здоровым, загляни ко мне в приемную. Я дам тебе то, о чем ты и не подозреваешь.
Отлично! вызывающе кивнул Ча. Это меня вполне устраивает.
Четыре недели тянулись медленно. В самом деле, они тянулись слишком уж медленно.
Финлей считал дни. Он так ненавидел Ча, что скучал по нему. Да, он действительно скучал.
Жизнь была довольно бесцветной без презрительной усмешки Ча и его дерзкого, язвительного языка. Но в конце концов, в последнюю субботу месяца, Ча вернулся и ворвался в приемную, загорелый, коренастый, подтянутый и такой же сильный и насмешливый, как и прежде.
Он подошел к Финлею. Они смерили друг друга взглядом. Последовала пауза. Но то, что произошло дальше, было ужасно настолько ужасно, что едва можно выразить словами.
Финлей посмотрел на Ча. И Ча посмотрел на Финлея.
Они смущенно улыбнулись друг другу, а затем обменялись дружеским рукопожатием.
6. Потерянная память Коротышки Робисона
Если бы вечер пятницы не был таким чудесным и располагающим к прогулке, Финлей легко отложил бы до утра визит к Робертсонам на Барлоан-толл.
Он подозревал что-то тривиальное, поскольку Сара Робертсон была такой заполошной. Крупная, грудастая, неповоротливая женщина с некрасивым плоским лицом и золотым сердцем, она вечно полошилась по поводу своей старшей дочери Маргарет и своего коротышки-мужа Роберта, пока Роберт наконец не перестал считать свою душу своей.
Она проветривала его фланелевые штаны, вязала ему носки, провожала в церковь, выбирала галстуки на распродаже, строго следила за его диетой («Нет-нет, Роберт, тебе, может, и нравится этот творог, но ты же знаешь, дорогой, что от него у тебя всегда запор. Фу-фу, забери тарелку у отца, Маргарет!»).
В ближнем кругу друзей на Барлоан-толл она по праву считалась образцом.
Наш брак самый счастливый на свете! часто восклицала она, поджимая губы и восторженно закатывая глаза.
Она была самой лучшей из всех преданных жен. Или самой худшей.
Но сколько бы ни способствовала собственническая любовь Сары ее авторитету, недоброжелателей в Ливенфорде а их было, пожалуй, не много отчасти забавляло то, что Роберт ходит с жениным хомутом на шее.
Он затюканный женой маленький дьявол, заявил однажды в клубе Гордон.
И Пакстон, усмехнувшись, согласился:
Да, это она носит мужские портки.
Хотя Роберт и преподавал в гимназии, он не числился в членах клуба. Ему было любезно сказано, что курение и выпивка это не для него нет и нет!
На самом деле невероятно, сколько разных вещей не подходило Роберту. Казалось, он почти нигде не бывал: ни на футбольных матчах, ни в боулинге, ни в Глазго с другими учителями, ни в театре.
Это был маленький, кроткий, непритязательный человек лет сорока четырех, довольно сутулый и молчаливый вне школы. У него были глаза как у собаки, карие, беспокойные, а также прекрасный тенор. В классе его ласково называли Коротышка Робисон.
На голос Роберта, по-видимому, был спрос, так как Сара, его законная жена, всегда заставляла мужа петь, когда у них бывали гости, и, благодаря более внушительному, чем его собственный, авторитету Сары, он год за годом имел особую честь иначе это и не назовешь разучивать с детьми приходской церкви разные песнопения, в том числе и псалмы, которые регулярно исполнялись на Рождество.
Таков был Коротышка Робисон, и все это промелькнуло в голове Финлея, когда он направлялся к Барлоан-толл, уже различая в вечернем аромате, разлитом вокруг, сладкое дыхание раннего лета.
Он позвонил в дверь дома Робертсонов, и его не заставили долго ждать: миссис Робертсон поспешно подбежала к двери и впустила его.
Должна сказать, доктор, я ужасно рада, что вы пришли! воскликнула она в гостиной, где в преданных заботах о Робертсоне ее поддержала большая, неуклюжая девятнадцатилетняя Маргарет, почти точная копия своей матери.
Сам же Робертсон, сидящий под люстрой, выглядел смущенным, и под пытливыми взглядами всех присутствующих он беспокойно заерзал в кресле.
Надеюсь, ничего серьезного, миссис Робертсон? приветливо спросил Финлей.
Абсолютно ничего, смущенно пояснил Робертсон. То есть абсолютно! Я не понимаю, зачем они вас вызвали.
Лучше помолчи, отец! строго оборвала его Маргарет. Пусть мама скажет.
Робертсон замолчал, и Финлей вопросительно посмотрел на миссис Робертсон, которая в своей супружеской озабоченности издала долгий, с присвистом, вздох.
Ну, в общем, вот что, доктор Финлей. Я не говорю, что это серьезно, понимаете, это далеко не так, но все же я беспокоюсь за своего Роберта. Он слишком перетрудился в последнее время! Мистер Дуглас, учитель из класса на год старше, по какой-то причине отсутствовал, и Роберт взял на себя оба класса. Это такая обременительная ноша, скажу я вам. Так и в могилу себя можно свести. А кроме того, эти песнопения. В субботу дети выступают с представлением «Леди Озера» по случаю церковного юбилея. Все это просто одно за другим свалилось на бедняжку, и понятно, что я, как самая преданная жена на свете
Да-да, но какое все это имеет отношение к тому, что вы меня вызвали сюда? улыбаясь, перебил ее Финлей.
Да прямое, доктор! возразила миссис Робертсон с видом величайшей озабоченности. Все это привело Роберта в такое нервное состояние, что он сам не понимает, что делает. Готова поклясться, что он теряет память.
Ради бога, женщина, пробормотал Робертсон, какие пустяки. Ты же знаешь, что я всегда был рассеянным.
Ну отец снова укоризненно перебила его Маргарет.
Нет, на сей раз не как всегда, продолжала миссис Робертсон, подаваясь к Финлею в очередном приступе супружеской озабоченности. Теперь он не помнит, что ему надо сделать. Сегодня он забыл купить мне шерсть, о чем я его просила. Вчера он забыл позаниматься музыкой с Маргарет. И так одно за другим то одно забудет, то другое. Он в таком состоянии, что скоро забудет, где живет.
Так что, доктор, подытожила миссис Робертсон, будьте добры, возьмите беднягу под свой контроль и скажите ему, чтобы не перетруждал себя, вел себя как следует, и все такое, потому что я очень беспокоюсь. Я бы ни за что не позволила ему пропустить выступление с кантатой в церкви.
От слов миссис Робертсон Финлей едва не расхохотался. Подобная чудовищная озабоченность казалась ему бессмысленной, и все же он пребывал в сомнении.
Возможно, Робертсон действительно переутомился. Он был таким маленьким и забитым, что на него, вероятно, все и сваливали, но, кроме того, он в самом деле выглядел странновато: нервничал, не знал, куда деть руки, взгляд тревожно блуждал по стенам и потолку.
Финлей опустился на стул и в своей обычной манере, как хозяин положения, заговорил с ним. Он порассуждал об опасности переутомления, которое может привести к умственному расстройству. Он сама доброжелательность заверил в благополучном решении этой проблемы, а под конец, прежде чем встать и попрощаться, в порядке назидания рассказал о случае, который в самом деле имел место в его практике.
Знаете, сказал Финлей, настоящее перенапряжение действительно иногда отключает память. Мы называем это афазией. И это происходит совершенно неожиданно. Помню, когда я служил в клинике «Роял», то был свидетелем такого случая. С одним бизнесменом. Он забыл, кто он такой, или, вернее, считал себя кем-то другим. Он приехал из самого Бирмингема и прожил две недели в Глазго, пока его близкие не связались с ним.
Боже мой! чуть ли не с испугом в глазах воскликнул Робертсон и выпрямился в кресле. Это правда, доктор?
Правда, подтвердил Финлей.
Вот видишь, вставила Маргарет, так что будь осторожным, отец, и делай то, что говорит мама.
Никогда бы не поверил, выдохнув, произнес Робертсон опять же странноватым тоном и глядя перед собой, как человек, потерявший рассудок.
Ну что ж, может, теперь наконец поверишь, с чувством удовлетворения сказала довольная миссис Робертсон.
Провожая Финлея до двери, она поблагодарила его за откровенность.
* * *
На следующее утро Роберт проснулся рано после крайне беспокойной ночи.
Была суббота, прекрасный день. В открытое окно с Уинтон-Хиллз дул приятный ветерок. Роберт тихо лежал в постели, уставившись в потолок.
Ему предстояла репетиция кантаты в Рехабит-Холле, где пятьдесят с лишним детей обоих полов больших и маленьких, сопливых и без соплей, тех самых детей, на которых он ежедневно тратил свои последние силы, будут ждать его появления с камертоном и маленькой канторской палочкой.
Он встал, оделся и позавтракал. Сара проводила его до двери и дала последние наставления:
Будь осторожен, дорогой. Днем, когда вернешься, мы с тобой посидим в саду. Потом, может быть, немного прогуляемся вместе. Там, в витрине, я присмотрела шляпку, которую мы могли бы купить для Маргарет.
Робертсон покорно кивнул, затем повернулся и пошел вниз по дороге, через Коммон к Рехабит-Холлу.
Но в конце Коммон случилось нечто странное. Внезапно в его лице произошла перемена. Он оторвал взгляд от земли под ногами, куда обычно и смотрел, и, словно загипнотизированный, устремил его в бесконечность. Он инстинктивно ускорил шаг и, не доходя до Рехабит-Холла, повернул и направился к Черч-стрит.
На Черч-стрит, с той же странной гипнотической сосредоточенностью, он вошел в банк и снял со своего счета тридцать фунтов.
Выйдя из банка, он повернулся и пошел прямо к вокзалу. Встретившиеся ему на пути Дугал Тодд, художник по вывескам, и старый Леннокс, мясник, окликнули его в знак приветствия, но на лице Роберта не отразилось ничего похожего на узнавание.
Он, как деревянный, поднялся по ступенькам на платформу вокзала и без малейшего колебания вошел в вагон только что подошедшего поезда.
С бесстрастным видом он занял пустое купе первого класса, оказавшись среди непривычной для него роскоши. Затем он снял шляпу, изрядно помятый котелок, который носил уже лет десять, и положил его на сиденье рядом с собой.
Он смотрел на мелькающую за окном сверкающую панораму зеленых полей и лесов, на открывающийся эстуарий и красивый залив.
Через полчаса поезд остановился. Это была станция у Крейгендоранского пирса. Роберт вышел из поезда и направился прямо через пирс, как будто намеревался в самом конце шагнуть за край. К счастью, там стоял пароход. Это был «Властелин долин», и Роберт ничтоже сумняшеся поднялся на борт.
Мгновение спустя концы были отданы, сверкнули лопасти колес, и судно отчалило. Весело заиграл оркестр. Дул легкий свежий ветерок, светило солнце, и нос парохода был нацелен на Кайлс-оф-Бьют.
С непокрытой головой, поскольку шляпа осталась в поезде, маленький человечек расхаживал по палубе, так что волосы его развевались на ветру, а затем спустился в ресторан и плотно поел: суп, холодный лосось с огурцом, ростбиф, пудинг, печенье и сыр. Далее, слегка раскрасневшийся, он снова оказался на палубе и все так же странно, то есть машинально, принялся расхаживать взад-вперед.
Билеты, пожалуйста, билеты, пожалуйста.