Дмитрий Гартвиг
Чёрные крылья
Пролог
Эндзиг
«Чёрные птицы слетают с луны,
Чёрные птицы кошмарные сны,
Кружатся, кружатся всю ночь
Ищут повсюду мою дочь.»
Соединённые Штаты Америки, Вашингтон, округ Колумбия. 6 января, 1945 год.
Франклин Делано Рузвельт умирал. Он чувствовал дыхание смерти, слышал своим старческим, слабым слухом её тихие, почти беззвучные шаги. Тридцать второй президент Соединённых Штатов Америки понимал, что времени у него осталось не так много. Дни, а может быть, даже и часы. И чем явственнее к нему приходило осознание скорой неизбежности, тем тяжелее становилось у него на душе.
Он проиграл. Проиграл позорно, с треском, без шанса на реванш. Всю жизнь он, как истинный американский патриот, боролся за благополучие и счастье своего народа. И, казалось, даже начал побеждать. Ещё вот-вот, ещё чуть-чуть и страна бы выползла из той клоаки, в которую привела её неуёмная жажда наживы.
Но все его усилия, все жертвы его многострадального народа, весь голод, монотонный и безрадостный труд всё это обесценилось, перечеркнулось размахом чёрных крыльев хищного орла Германии. Страны, от которой никто не ожидал беды. Страны, которую парализовали нерушимые оковы международных договоров, санкций и контрибуций. Страны, втоптанной в грязь после Великой войны. Той самой страны, что за какие-то жалкие шесть лет смяла железным кулаком весь цивилизованный мир.
Как же так вышло? Как получилось, что все союзы, все политические фронты и дипломатические меры безопасности оказались пустым звуком, дырявой ширмой, разошедшейся на куски сразу, как только германский хищник решил показать свои клыки? Почему те же самые люди, которые шагали по грязи Фландрии, дышали отравленным воздухом и вглядывались в километры ничейной земли, снова допустили подобное? Почему шкурный интерес, трусость и жадность вновь взяли верх в сердцах и душах людей? Разве недостаточно было одного урока двадцатилетней давности?
Впрочем, рыба всегда гниёт с головы, и престарелый президент прекрасно это понимал. Он не мог винить тысячи американских и европейских патриотов, отдавших жизни за свободу собственных стран. Франклин Делано Рузвельт мог винить только себя и своих коллег, людей из Франции, Британии, России и многих других государств, павших жертвой нацистского режима. Где был он и его Палата Представителей, когда солдаты Муссолини травили беззащитных абиссинцев газом? Где был сэр Чемберлен, когда легион «Кондор» разносил в пух и прах испанский городок Гернику? Чем занималось правительство Даладье, когда немцы вгрызались в глотку чешского народа? Чем думал советский министр иностранных дел Рыков, когда подписывал тот самый, роковой для России, договор с Риббентропом?
Слишком поздно, слишком несвоевременно и слишком глупо. Теперь все виновники катастрофы либо в могиле, либо в двух шагах от неё. Правительство Кирова, ещё не так давно братавшееся с Гитлером, теперь горько поплатилось за свою дружбу, а ошмётки Красной Армии откатываются к Уралу, теснимые с двух сторон немцами и японцами. Чемберлен в могиле, а его преемник Черчилль прячется где-то в горах северной Англии, пока измотанная и израненная двенадцатая армия генерала Монтгомери на руинах Лондона из последних сил отбивает яростные атаки немецкого Лиса пустыни. Правда, вероятнее всего, ему уже очень скоро дадут титул «Волк Альбиона», так как перед нынешними успехами Эрвина Роммеля на Британских островах меркнет даже его блистательная кампания в Северной Африке. Японцы вовсю хозяйничают на Гавайях, а их десант на Аляску едва удалось отбросить только у Анкориджа.
Старый мир умирал. Умирал вместе с иллюминированными магазинами, танцем чарльстон и сигаретами от «Американ тобакко». Взамен всем этим прелестям придут продуктовые талоны, грохот военных маршей и чад печей, день и ночь работающих в бесчисленных концлагерях.
Старый мир умирал. И вместе с ним умирал тридцать второй президент США. Старый, больной, немощный, не в состоянии уже что-то изменить и на что-то повлиять. Старик в инвалидном кресле, он напоминал эпоху, в которой жил и правил. Лоск, серьёзность намерений и жизнерадостность были лишь пиджаком на дряхлом теле, в котором на самом деле все эти двадцать лет, прошедшие со времён Великой войны, зрел гнойник. И гнойник этот, в конце концов, лопнул. Теперь его зловонная масса уже затопила почти всю планету, оставив нетронутыми лишь небольшие островки свободы.
Но он должен попытаться. Ради самой памяти о чём-то прекрасном, ради его страны и его народа, ради всех живущих в мире людей, он не должен отступать. Даже сейчас, на смертном одре он не имеет права сдаваться. Иначе все они окажутся правы. Все те мерзкие, крикливые и косолапые автократы, кричащие о том, что идеалы, которым Рузвельт когда-то поклялся служить, не стоят и ломаного гроша. Они попадут в точку, потому что главный носитель этих идей окажется слабаком и ничтожеством, который в самый ответственный момент отказался бороться и предпочёл опустить руки.
Тугой ком боли поднялся к его горлу. Президент понимал, что времени мало, но не думал, что настолько. Есть только один шанс всё изменить, повернуть всё вспять. Шанс, успех которого зависит уже даже не от него, и даже не от его народа. Шанс, который он вручает в руки людям, совершенно ему незнакомым, чуждым и непонятным. Но иначе нельзя. Борьба будет трудна, силы врага велики, а надежда на победу призрачна. Но нужно драться. Потому что иначе конец всему. Потому что иначе эндзиг, «окончательная победа германского народа», о которой так часто распинается Гитлер в своих речах, действительно свершится. И эта победа станет самым страшным поражением для всего человечества. Эту победу никак нельзя допустить. В этом два народа: его и тот, неведомый и далёкий, были солидарны полностью. Они доказали собственной историей, собственной кровью и собственным происхождением, что готовы идти до конца, не отступая ни перед чем. И сегодня, в самый тёмный день, пробил час доказать это.
Трясущейся, почти негнущейся рукой он потянулся к красной трубке телефона. С усилием приподнял её и поднёс к уху. Номер набирать было не нужно, линия была служебной. Через минуту томительного ожидания и тревожных гудков, ему наконец-то ответили:
Слушаю, господин президент.
Сухой голос на том конце телефонного провода не здоровался даже, информировал.
Мистер Даллес?
Горло у Франклина Делано Рузвельта пересохло. Он с силой сглотнул, стараясь выжать из своего умирающего организма хоть немного влаги для продолжения диалога.
Да, я слушаю вас, господин президент, говорите.
Сейчас или никогда.
Начинайте операцию «Вашингтон», мистер Даллес.
Тягостное молчание в трубке, длившееся несколько мучительно долгих секунд.
Вы уверены, господин президент?
Абсолютно.
Хорошо, вас понял. Первый доклад о ходе операции будет у вас на столе через два дня. До свидания, господин президент.
До свидания, мистер Даллес.
Президент положил трубку. Вот и всё. Теперь от него уже ничего не зависит. Приказ о начале операции он подписал заблаговременно, за пару часов до этого короткого, но такого важного телефонного разговора. Теперь у них у всех
Дыхание перехватило неожиданно. Хотя, это, конечно, неподходящее слово для человека, ожидающего смерть со дня на день. Тем не менее, агония наступила как всегда внезапно, вероломно и без предупреждения. Рузвельт захрипел, не в силах выдавить из себя ни слова, чтобы позвать на помощь, и упал лицом на большой лакированный президентский стол, прижавшись к его поверхности своей морщинистой щекой. Затухающий взор упал на их с женой совместную чёрно-белую фотографию. Переместился на массивные настольные часы. Циферблат показывал половину четвёртого дня.
«Помоги нам всем, Господь», была его последняя мысль.
Часть I
Глава первая
Стальное сердце
«Чёрные птицы из детских глаз
Выклюют чёрным клювом алмаз,
Алмаз унесут в чёрных когтях,
Оставив в глазах чёрный угольный страх.»
Россия, Урал, окрестности Перми. 9 мая, 1945 год.
Не прекращать огонь, не прекращать огонь! орёт, захлёбываясь, наш комиссар.
Я, впрочем, останавливаться и не собираюсь. Нет, не из-за истеричных, мешающих сосредоточиться выкриков товарища Алеутова, отнюдь. Для того чтобы посылать в цепочки врага патрон за патроном, у меня есть другая, куда более важная причина.
«Кресты» продолжают наступать, но темпы своего наступления, к счастью, сбавили. Минут десять назад мы пожгли всю их бронетехнику, и горящие остовы «панцеров» теперь украшают опушку густого пермского леса. Правда, и мы сами заплатили за это страшную цену. Все наши немногочисленные танки и самоходки, которые мы с таким трудом смогли сохранить во время нашего отчаянного отступления к Уралу, сейчас либо точно также горели, чадя чёрным густым дымом, либо были искорёжены до такой степени, что не могли дальше продолжать бой. Впрочем, такая ситуация была по всему фронту. И мы, и немцы истощили свои силы до последнего предела. Между нашими позициями разлилось море огня и разворочённой стали, в котором островами служили закопчённые башни танков и фюзеляжи рухнувших самолётов.
Вся моя жизнь сжалась сегодня в тонкую линию, состоящую из серых пунктиров бетонных укреплений. Моё сердце это громада ДОТ-а, откуда гулко посылает свои смертоносные снаряды артиллерийское орудие. Мои лёгкие пара ДЗОТ-ов, откуда с трудом отхаркивают пороховую гарь два пулемёта. Мои вены траншеи, заполненные солдатами, что устало глядят воспалёнными красными глазами в прорезь прицела и из последних сил ловят врага на мушку. Мои уши это рёв моторов в вышине неба, звук отчаянной схватки израненных воробьёв против сытых и откормленных немецких ястребов.
Сегодня мы все герои. Каждый, кто ещё стоит, и каждый, кто уже лёг. Мы сделали по-настоящему невозможное. Выстояли, не дрогнули, перемололи, истощили наступающие немецкие части. Заставили их хвалёных панцергренадёров вылезти из-под защиты своих «непобедимых» и «неостановимых» танков и встретиться с нами, обыкновенной пехотой, лицом к лицу. Наши летчики принудили громады их безнаказанных бомбардировщиков с чёрными крестами на крыльях в ужасе повернуть назад, беспорядочно сбрасывая свой смертоносный груз. А их самые «правильные», самые «арийские» солдаты, те, что с двумя серебряными молниями на воротничках, лежат сейчас на нашей земле мёртвые, с обгоревшими лицами и выпущенными кишками.
А мы стоим. Из последних сил, изнурённые до предела, до самого нельзя, но стоим. Только вот есть одна проблема. Она состоит в том, что у нас больше нет резервов, нет подкреплений и помощи ждать неоткуда. А у противника за спиной вся мощь завоёванной Европы.
«Кресты» прут вперед широко растянутыми цепями, одна за другой, через огненную сибирскую просеку, совершенно не боясь нашего огня. Впрочем, бояться уже почти нечего. Пулемёт на правом фланге выдал последнюю свою печальную трель и замолк навсегда, а в моём подсумке уже виднеется дно. Не лучше, готов ручаться, дела обстоят и у моих товарищей. Выстрелы по обеим сторонам от меня становятся всё реже, всё прицельнее и экономнее. Раздающиеся в ответ автоматные очереди, наоборот, звучат всё бодрее, всё злее и наглее. Немцы приближаются.
Мне шестнадцать лет. Летом, если я, конечно, до него доживу, будет семнадцать. Воюю я уже почти год, с лета сорок четвёртого. Призвали меня в то страшное и беспокойное, даже по нынешним меркам, время, когда остатки тридцать девятой армии командарма Ефремова обречённо дрались в окружённой со всех сторон Москве, а маршал Тухачевский приказал пустить газ в Чебоксарском направлении. Чёрные, беспросветные, кромешные дни. Тогда казалось, что всё вот-вот окончательно рухнет: фронт развалится, армия разбежится, а немцы бодрым маршем прошагают до Свердловска, где и встретятся с японцами. Но, слава Богу, обошлось. В последнюю секунду, но обошлось. Командование сумело взять себя в руки, стабилизировать положение и вдохнуть уверенность в солдат. Цена за это была, прямо скажем, специфичная, но, по-моему мнению, оправданная. Михаил Николаевич же, из-за ошибки которого Красная Армия понесла неоправданные потери от собственного же химического оружия и была вынуждена призывать в свои ряды подростков, очень быстро поплатился за свою оплошность жизнью. Я был одним из тех, кого военкомат оторвал от заводского станка и смены в четырнадцать часов, всучил в руки винтовку и отправил прямо на линию фронта, неумолимо откатывающуюся тогда к Уралу. Многие бы назвали наших командармов сволочами и убийцами, но я говорю им искреннее спасибо. У фронта, пусть здесь и свищут пули, пусть громыхают танки и визжат пикирующие бомбардировщики, есть одно очень важное достоинство по сравнению с жаркими и душными оружейными заводами. Здесь я действительно могу убивать немцев.
Ну, вот и всё. Этот был последний. Патроны у меня закончились, а гитлеровцы уже почти вплотную подошли к траншеям. Что же, так даже лучше. Я до сих пор не особо хорошо умею обращаться с винтовкой. Всё из-за моего неважного зрения. Но зато, моя близорукость не помеха для моего штыка
Я падаю на колени и судорожно начинаю искать среди трупов товарищей, таких же молодых и безусых юнцов, как и я, хотя бы одну завалявшуюся обойму, хотя бы один нерасстрелянный патрон, как вдруг, где-то надо мной, за земляной стеной траншеи раздаётся взрыв. Я сжимаюсь в клубок и закрываю голову руками. По моей спине больно бьют большие и чёрные комья обугленной земли, но осколки, слава Богу, проходят мимо. Впрочем, радоваться рано. Вслед за землёй, в траншею падает небритый и чумазый гренадёр, в испачканной сажей форме цвета фельдграу. Он, стоя на коленях, судорожно трясёт головой, а вместе с ней в такт болтается и новенький сорок пятый «гевер», висящий у него на шее. Контузия. Значит, времени у меня мало.
Из полусидячего положения, отталкиваясь руками от стоптанной земли, я резко выпрыгиваю вперёд, врезаясь своей тощей, костлявой головой гренадёру в подбородок. Слышу, как он охает, чувствую, как оседает и падает на землю. Я же, не давая ему продохнуть, громозжусь на него сверху. Его замыленные, контуженные глаза непонимающе смотрят на меня снизу вверх.
Нож я достал ещё в прыжке. Теперь же быстро поднимаю его на уровень глаз и резким движением втыкаю «кресту» в горло. Гренадёр захлёбывается булькающим криком, извивается от боли, стучит ногами в тяжёлых армейских ботиках, пытаясь меня сбросить. У него это не получается. Я же, тем временем, продолжаю своё благородное дело. Простой солдатский клинок поднимается и снова опускается, направляемый моей рукой, оглушает поле боя ещё одной порцией криков немецкого солдата. Я бью сильно и размашисто, отводя локоть за затылок, чётко чувствую каждое попадание. Я ощущаю, как из твари, что пришла на эту землю в поисках места под солнцем, фонтанами уходит жизнь. Ещё чуть-чуть и эта дрянь перестанет осквернять своим существованием мой дом. Ещё чуть-чуть и этот немец перестанет дышать.
Наконец, он успокоился. Ещё один труп, ещё один гроб, который придётся сколотить Вермахту. Ещё одна похоронка для его курвы-подружки, что сидит где-то в Германии и волнуется за своего наречённого. Это обстоятельство, стоит сказать, меня несказанно радует. Они все здесь останутся. У нас очень большая страна, самая большая в мире. Места под могилы хватит для каждого. Никаких проблем. Тем более, их можно даже и не отпевать.