Жить было нелегко, при такой перенаселённости жёсткая конкуренция была неизбежна. Магазинов было в десять раз больше, чем должно было быть, в десять раз больше портных, сапожников, парикмахеров, жестянщиков. Гой, если он потерпел неудачу в Полоцке, мог уехать в другое место, где уровень конкуренции был ниже. Еврей, обойди он хоть всю Черту, нашел бы те же самые условия, что и дома. За пределами Черты ему дозволялось посещать только некоторые разрешенные места после уплаты непомерно высокого сбора в дополнение к постоянному потоку взяток. И даже тогда ему приходилось жить, отдавшись на милость местному начальнику полиции.
Ремесленники имели право проживать вне Черты при выполнении определенных условий. Когда я была маленькой девочкой, мне казалось, что это легко, пока я не поняла, как это работает. Был один шляпник, который получил надлежащую квалификацию, сдав экзамены и заплатив за свои торговые документы, чтобы жить в определенном городе. Но начальнику полиции неожиданно взбрело в голову поставить под сомнение подлинность его бумаг. Шляпник был вынужден поехать в Санкт-Петербург, где он изначально получил квалификацию, для повторной сдачи экзаменов. Он потратил многолетние сбережения на мелкие взятки, пытаясь ускорить процесс, но увяз в бюрократической волоките на десять месяцев. Когда он наконец вернулся в свой родной город, то оказалось, что в его отсутствие был назначен новый начальник полиции, который обнаружил новый изъян в только что полученных документах и выслал его из города. Если бы он приехал в Полоцк, то увидел бы, что там одиннадцать шляпников делят между собой доход, которого едва хватило бы на жизнь одному.
Купцы были в том же положении, что и ремесленники. Они тоже могли купить право на проживание за пределами Черты, постоянное или временное, на условиях, которые не гарантировали им безопасность. Я гордилась тем, что мой дядя был купцом Первой гильдии, но это влетало ему в копеечку. Он должен был платить большой ежегодный сбор за звание и отчислять определенный процент от прибыли своего дела. Он имел право выезжать по делам за Черту дважды в год на срок не более шести месяцев. Если его находили вне Черты после истечения срока действия выданного ему разрешения, он должен был заплатить штраф, сумма которого могла превысить всё, что он заработал за свою поездку. Я представляла себе, как мой дядя путешествует по России, торопясь поскорее закончить свои дела в отведённый срок, в то время как полицейский идёт за ним по пятам, отсчитывая оставшиеся дни и часы. Это была глупая фантазия, но некоторые вещи, которые делались в России, действительно были очень странными.
В Полоцке случалось такое, от чего приходилось смеяться сквозь слёзы, как клоун. Во время эпидемии холеры городские власти неожиданно проявили рвение и открыли пункты по раздаче дезинфицирующих средств населению. К этому моменту четверть населения уже была мертва, и большинство умерших были похоронены, другие гнили в заброшенных домах. Оставшиеся в живых, некоторые из них были перепуганы до смерти, украдкой пробирались по пустынным улицам, шарахаясь друг друга, пока не пришли к назначенным пунктам, где они толкались и толпились, чтобы получить свои маленькие пузырьки с карболовой кислотой. Многие умерли от страха в те ужасные дни, но некоторые, должно быть, умерли от смеха. Ибо только гоям было позволено получить дезинфицирующее средство. Бедных евреев, у которых не было ничего, кроме вырытых для них могил, из пунктов раздачи прогнали.
Возможно, с нашей стороны было неправильно думать о своих соседях гоях, как о существах другого вида, но безумства, которые они творили, не прибавляли им человечности в наших глазах. Легче было дружить с животными в хлеву, чем с некоторыми из гоев. Корова, коза и кошка откликнулись на доброту и помнили, кто был к ним добр, а кто нет. Гои различий не делали. Еврей есть еврей, его было положено ненавидеть, плевать на него и безжалостно использовать.
Помимо нескольких интеллигентных людей, единственными гоями, которые обычно не смотрели на нас с ненавистью и презрением, были глупые крестьяне из деревни, которых с трудом можно назвать людьми. Они жили в грязных избах вместе со своими свиньями, и единственное, что их заботило как раздобыть еды. Это была не их вина. Земельные законы делали их настолько бедными, что им приходилось продавать себя, чтобы хоть как-то наполнить свои животы. Какая польза была нам от доброжелательности этих жалких рабов? За бочонок водки можно было купить целую деревню. Они трепетали перед самым подлым горожанином, и по сигналу длинноволосого священника затачивали свои топоры, чтобы использовать их против нас.
У гоев было своё оправдание их злодеяниям. Они утверждали, что наши торговцы и ростовщики наживались на них, а наши лавочники обсчитывали их. Люди, которые хотят защитить евреев, никогда не должны отрицать этого. Да, я подтверждаю, мы обманывали гоев всякий раз, когда осмеливались, потому что это было единственное, что нам оставалось. Помните, как царь вечно присылал нам указы вы не должны делать этого и не должны делать того, пока не оставалось практически ничего, чем можно было бы заниматься честно, кроме как заплатить дань и умереть. Он собрал нас вместе и держал взаперти, тысячи людей там, где могли жить только сотни, и все средства к существованию облагались максимальным налогом. Когда на одной территории слишком много волков, они начинают охотиться друг на друга. Мы, голодающие пленники Черты, жили по законам голодной волчьей стаи. Но наша человечность проявлялась в том, что мы проводили различия между нашими жертвами. При любой возможности мы щадили свой род, направляя против наших расовых врагов коварные уловки, на которые нас толкала горькая нужда. Разве это не кодекс войны? В тылу врага мы не могли действовать иначе. Еврей вряд ли смог бы заниматься коммерцией, если бы не выработал двойную совесть, которая позволяла ему делать с гоем то, что считалось бы грехом по отношению к собрату еврею. Подобные духовные деформации сами себя объясняют. Взглянув на законы Черты, невольно задумываешься, как вообще русским евреям удалось сохранить человеческий облик.
Могильщик из Полоцка
Любимой жалобой на нас было то, что мы жадны до золота. И почему гои не могли увидеть всю правду там, где они видели половину? Да, мы жаждали прибыли, сделок, сбережений, стремились выжать по-максимуму из каждой сделки. Но почему? Разве гои не знали причину? Разве они не знали, какую цену мы должны были заплатить за воздух, которым мы дышали? Если бы еврей и гой держали лавки по соседству, гой мог бы довольствоваться меньшими доходами. Ему не нужно было покупать разрешение на выезд в деловых целях. Он не должен был платить штраф в триста рублей, если его сын уклонялся от военной службы. Ему не нужно было платить, чтобы утихомирить подстрекателей погромов. Расположение полиции он покупал по более низкой цене, чем еврей. Его природа не заставляла его делать взносы на школы и благотворительность. Быть христианином ничего не стоило, напротив, это приносило ему награды и привилегии. Быть евреем было роскошью, платить за которую приходилось либо деньгами, либо кровью. Стоит ли удивляться, что мы держались за свои гроши? Что для войны щит в битве, то для еврея рубль в Черте.
Знание вещей, о которых я рассказываю, оставляет шрамы на теле и в душе. Я помню маленьких детей в Полоцке с лицами стариков и глазами с поволокой тайны. Я научилась хитрить, раболепствовать и лицемерить прежде, чем узнала названия времен года. И у меня было достаточно времени, чтобы поразмышлять над этими вещами, потому что мне нечем было заняться. Вот если бы меня отправили в школу но, конечно, меня туда не отправили.
Для девочек не было бесплатных школ, и даже если ваши родители были достаточно богаты, чтобы отправить вас в частную школу, вы не смогли бы далеко пойти. В среднюю школу, которая находилась под контролем государства, еврейских детей принимали в ограниченном количестве только каждого десятого из ста претендентов и даже если вам повезло, трудности на этом не заканчивались. Репетитор, который вас готовил, говорил об экзаменах, которые вам предстоит сдать до тех пор, пока вам не становилось страшно. Вы отовсюду слышали, что самым умным еврейским детям отказывали в поступлении в школу, если экзаменаторам не нравился их крючковатый нос. Вы пришли на экзамен вместе с другими еврейскими детьми, на душе тяжело из-за переживаний по поводу носа. Конечно же, был специальный экзамен для еврейских кандидатов, девятилетний еврейский ребенок должен был ответить на вопросы, которые тринадцатилетний гой с трудом мог понять. Но это не так уж и важно. Вы были готовы к экзамену, рассчитанному на тринадцать лет, вопросы вам показались довольно простыми. Вы с триумфом написали свои ответы и получили низкую оценку, а обжаловать результат было нельзя.
Бывало, я стояла в дверном проеме отцовского магазина, жуя невкусное яблоко, и смотрела, как ученики возвращаются домой из школы парами и по трое: девочки в аккуратных коричневых платьях, чёрных фартуках и маленьких соломенных шляпках, мальчики в опрятной форме со множеством пуговиц. У них всегда было много книг в ранцах за спиной. Они брали их домой, читали, писали и учились всяким интересным вещам. Они мне казались существами из другого мира. Но у тех, кому я завидовала, были свои проблемы, как я часто слышала. Их школьная жизнь была сплошной борьбой с несправедливостью со стороны преподавателей, с жестоким обращением одноклассников и повсеместными оскорблениями. Те, кто благодаря героическим усилиям и невероятной удаче, успешно завершили курс обучения, наталкивались на новую стену, если решали двигаться дальше. Их не принимали в университеты, квота была три еврея на сто гоев, при тех же препятствующих поступлению условиях, что и в средней школе экзамены повышенной сложности, несправедливые отметки, или неприкрытый произвол при вынесении решения. Нет, царь не хотел, чтобы мы учились в школах.
Я слышала от матери, что когда её братья были маленькими мальчиками, дела обстояли иначе. У царя в то время возникла блестящая идея. Он сказал своим министрам: «Давайте просвещать народ. Давайте одержим победу над этими евреями с помощью государственных школ вместо того, чтобы и дальше позволять им упорно изучать иврит, который не учит их любви к своему монарху. Принуждение на них не действует, насильно обращённые всякий раз берутся за старое, как только осмеливаются. Давайте попробуем образование».
Возможно, мирное обращение евреев в христианство не было единственной целью царя, когда он повсюду открывал государственные школы и заставлял родителей посылать туда своих сыновей на обучение. Возможно, он просто хотел быть хорошим, и действительно надеялся, что это пойдет на пользу стране. Но евреям общественные школы казались дверью в бездну вероотступничества. Учителя всегда были христианами, преподавание было христианским, а правила поведения в школе, касающиеся расписания, одежды и манер, часто противоречили еврейским обычаям. Государственная школа прервала священное обучение мальчика в еврейской школе. Где бы вы нашли благочестивых евреев после нескольких поколений мальчиков, воспитанных христианскими учителями? Очевидно, царь охотился за душами еврейских детей. Закончив школьный курс обучения, все они должны были войти прямиком в дверь церкви. И все благочестивые евреи восстали против школ, и всеми правдами и неправдами не пускали туда своих мальчиков. Чиновник, назначенный для ведения реестра мальчиков с целью их зачисления в школы, разбогател на взятках, которые ему платили обеспокоенные родители, скрывавшие своих сыновей.
Через некоторое время мудрый царь передумал, или умер, возможно и то и другое, и школы были закрыты, а еврейские мальчики снова стали спокойно изучать свои книги на иврите, и носили талит* у всех на виду, и никогда не оскверняли уста свои ни единым русским словом.
А затем передумали евреи, некоторые из них. Они захотели отправить своих детей в школу изучать историю и науку, потому что обнаружили, что и в этих дисциплинах есть добро, как и в Священном Законе. Этих людей называли прогрессивными, но у них не было возможности прогрессировать. Все цари, вступавшие отныне на престол, упорно отстаивали старое представление о том, что ни одна дверь не должна быть открыта для еврея ни дверь за пределы Черты, ни дверь из их средневековья.
Глава II. Дети Закона
Когда я сейчас оглядываюсь назад, я вижу, что за стеной полицейского надзора, воздвигнутой вокруг места моего рождения, была ещё одна стена, более высокая, прочная и неприступная. Это та стена, которую царь со всеми своими прислужниками не мог поколебать, священники со своими орудиями пыток не могли пробить, толпа со своими подстрекателями не могла уничтожить. Эта стена внутри стены религиозная целостность евреев, крепость, воздвигнутая узниками Черты наперекор их тюремщикам; оплот, возведённый на руинах их разграбленных домов, и укрепленный кровью их убитых детей.
Преследуемый со всех сторон, ощущающий бесплодность любых своих усилий, ограниченный узкими рамками, почти потерявший человеческий облик русский еврей обратился к тому единственному, что никогда не подводило его к традиционной вере в Бога. Изучение Торы излечило все его раны, точное соблюдение традиционных обрядов стало выражением его духовных устремлений, а мечтая о восстановлении Палестины, он забывал о мире вокруг. Какое нам было дело в Шаббат или в праздник, когда наша жизнь была сосредоточена в синагоге, до того, какой царь сидел на троне, и какие злые советники шептали ему на ухо? Их волновали доходы, политика и всякие эфемерные пустяки, в то время как мы были полны решимости возобновить наш древний завет с Богом, чтобы Его обетование миру исполнилось, и на Земле воцарилась Божья справедливость.
В пятницу днем магазины и базары закрывались рано. Стихал гул торговли, оседала пыль тревог, и покой Шаббата разливался по тихим улочкам. Окна даже самой жалкой лачуги лучились священным светом, чтобы путник, идущий во тьме, увидел Дух Божий, снизошедший на скромный кров.
Озабоченность, страх и притворство спадали с каждого лица, как маска. В глазах стояли слёзы и мерцал огонёк сокровенной радости. Над каждой головой, склонившейся над священным писанием, сиял ореол Божьего присутствия.
Не только по праздникам, но и в будни мы жили по Закону, который был нам дарован через нашего учителя Моисея. Как питаться, как мыться, как работать всё было записано для нас, и мы стремились исполнять Закон. Изучение Торы было самым почитаемым из всех занятий, и те, кто занимался им, были самыми уважаемыми из всех людей.
Я не могу вспомнить того времени, когда я была слишком мала, чтобы знать, что Бог сотворил этот мир, и назначил учителей, чтобы они говорили людям, как в нём жить. Сначала пришел Моисей, за ним великие раввины*, и, наконец, рав* из Полоцка, который целый день читал священные книги, чтобы рассказать мне, моим родителям и друзьям, что делать, когда у нас возникали сомнения. Если моя мать, разрезав курицу, обнаруживала, что с ней что-то не так какая-то травма или отметина, которой быть не должно она отправляла служанку с курицей к раву, а я шла вместе с ней и видела, как рав заглядывает в свои большие книги, и что бы он ни решил, он был прав. Если он называл курицу «терефой», я не должна была её есть даже если пришлось бы голодать. Рав знал обо всем: о путешествиях, о ведении торговли, о женитьбе, о том, как очистить посуду для Песаха. Другим великим учителем был даян*, который выслушивал в религиозном суде жалобы и улаживал споры по Закону, чтобы не пришлось обращаться в суды гоев. У гоев всё было фальшивым судьи, свидетели и всё остальное. Они всегда благоволили к богачу в ущерб бедняку, к христианину в ущерб еврею. Даян всегда выносил справедливый приговор. Нохем Рабинович, самый богатый человек в Полоцке, смог бы выиграть дело против служанки, только если бы был прав.