Что-то он долго ссыт.
Что?
Долго ссыт, говорю.
Ну так иди глянь!
А хули я?
А кто?
Ты иди!
Ну на хер!
Сука.
Степану вдруг показалось, будто сквозь шум дождя он услышал шорох снаружи. Буквально в полуметре от своей головы, прямо за тентом. Как будто под чьей-то ступней зашуршали камни. Как будто кто-то присел рядом с палаткой, слушая их разговор.
Где-то вдалеке пророкотал камнепад. Вспыхнула молния. Степан нашарил в темноте и нацепил на лоб фонарик:
Пойду гляну. Может, заблудился.
Басурмана он увидел, как только выбрался из палатки. Луч света выхватил из темноты бледную фигуру, и Степан не сразу понял, что Басурман абсолютно наг. Он стоял метрах в десяти дальше по хребту, а его одежда лежала разбросанная вокруг и напитывалась дождевой водой, струившейся меж камней. Басурман глядел вдаль, на север, приложив к уху спутниковый телефон. Степан сделал неуверенный шаг к товарищу, поскользнулся на раскисшем мху и замахал руками, пытаясь поймать равновесие.
Басурман обернулся к нему и опустил руку с телефоном. Бледные бескровные губы растянулись в улыбке.
Ты видишь? спросил он, перекрикивая дождь и ветер.
Пошли в палатку! махнул рукой Степан. Пойдем, простынешь, блядь!
Ты видишь? повторил Басурман и протянул руку вперед, указывая на укутанный мглой хребет.
Что вижу?
Не надо подходить к нему. Не стоит. Что-то случится. Что-то поганое. Не надо подходить.
Степан двинулся к Басурману, щурясь от капель, летевших в лицо.
Пошли в палатку, долбоёб!
Фонарь замигал и потух. На плечи опустилась темнота, рассекаемая струями дождя. Степан сделал еще пару шагов, споткнулся, упал на одно колено, тут же поднялся и обернулся, пытаясь разглядеть в темноте палатку, но тьма обволакивала все вокруг, и Степан едва мог увидеть собственные ладони, поднеся их к лицу. Он заметался и попытался позвать Угара, но из пересохшего от страха горла вышел только нечленораздельный хрип.
Голос Басурмана раздался прямо из-за левого плеча:
Смотри! холодные пальцы обхватили голову Степана и с силой повернули туда, где во мгле угольным пятном вырисовывался тянущийся на север хребет. Смотри! Ты видишь свет?
И Степан увидел. Он увидел сквозь воду, заливающую глаза, сквозь кромешную пелену ночи, сквозь стену дождя и неразличимые во мраке косматые тучи, свисавшие с небес. Далеко, на самой кромке небосвода, наливалось беззвездной темнотой и пульсировало черное пятно. Оно ширилось, заполоняя горизонт, выпускало ленивые протуберанцы и расползалось на юг, как клякса на листе бумаги. Пустота за пологом ночи, дождя и туч.
И эта пустота сияла.
Степан не мог понять, как, но чернота словно светилась изнутри, пронизывая все вокруг лучами, и не давая при этом ни капли света, и ему было больно глядеть на нее, как если бы он пытался сквозь бинокль смотреть на солнце в безоблачный прозрачный день. Сияние заполнило все небо, и уже не было ни туч, ни темноты, ни дождя. Лишь бесконечная сияющая пустота над головой, чужая, далекая и холодная.
Свет, сказал Басурман. Он ответил нам. Он помнит нас. Мы не одни.
Из-за спины выбился луч света и донесся лязг затвора, а вслед за ним и крик Угара:
Отпусти его! Стрелять буду!
И мир окончательно померк. То ли сам по себе, то ли в голове у Степана.
* * *
Степан очнулся в палатке от того, что его трепал за плечо Угар. Приподнялся на локтях, отбросил накинутый сверху спальник и охнул от холода, охватившего все тело, когда сырая ледяная одежда прилипла к коже.
Ты в порядке? Давай вставай. Ёб твою мать, только ж выздоровел. Угар подхватил Степана под локоть и помог сесть.
От этого движения тут же заныли застуженные суставы, и Степан вскрикнул.
Сколько времени? спросил он.
Утро. Семь, поглядел на часы Угар. Я тебя еле затащил сюда, извини, что переодеть не смог, сил уже не хватило.
Степан пополз к выходу и выглянул на улицу.
Дождь закончился. Небо над головой было все еще затянуто облаками, но сквозь облака пробивался тихий солнечный свет. Степан поглядел на север. Туда, где ночью разливалось над горами черное сияние.
Где Басурман?
Убежал. Я шмальнул, конечно, но не в него. А он деру дал.
С такими друзьями и врагов не надо. Куда он двинул?
Извините, не сказал, язвительно скривился Угар.
Степан выполз наружу. Кряхтя, нагнулся, вытащил из тамбура рюкзак и принялся вытаскивать содержимое:
Он ночью по спутнику звонил. Может, вертолет вызвал? Пошли на базу.
Угар расхохотался:
По какому спутнику? Телефон без батареи. Аккумулятор в кейсе у него в рюкзаке.
Степан, хмурясь, выпрямился. Обошел палатку, глядя под ноги. Телефон валялся на земле рядом с одеждой Басурмана. Гнездо аккумулятора пустовало.
Значит, он ушел дальше на север. Надо за ним. Сворачиваем лагерь.
Угар не ответил и не двинулся с места. Степан оглянулся на него и вопросительно вскинул бровь:
Чего ждешь?
Угар поднял перед собой ладони в примирительном жесте:
Ты меня, конечно, блядь, извини, но я за этим ебанатом не пойду. Кто знает, что ему в голову стрельнуло, и где его теперь искать. Я на такую дичь не подписывался. Я возвращаюсь на базу и тебе советую. Ну его на хрен.
Степан кивнул. Далеко не факт, что Басурман ушел дальше на север. Не факт, что удастся его найти и тем более догнать. Не факт, что его вовсе медведь не сожрал уже.
И еще сказал Угар. Он голый ушел, прикинь. Там пиздец, что в башке, походу. Вот шмотьё его валяется
Он ответил нам.
Голый дебил сейчас скачет по горам, продолжал Угар. А нам его ловить? И где? Это тупо
Он помнит нас.
он уже на полпути до города может быть!
Мы не одни.
Степан посмотрел на небо. На гривку, тянувшуюся вдаль и терявшуюся в серой рассветной дымке. На соседние хребты, похожие на обломки костей, торчащие из рассеченной кожи. На Угара, растерянно крутившего смоляной вихор на затылке.
Он ушел на север, сказал Степан. Я иду за ним. Винтовку свою возьму, а Басурманов ствол и палатку тащи на лагерь сам.
* * *
Он шел по тропе, набитой тысячами бараньих копыт под кромкой хребта. Тропа то уходила вверх, то ныряла вниз, повторяя ломаные изгибы седловин и пиков. Временами сквозь осыпь вырывались наружу изъеденные ветром пальцы скальных останцев, и тогда Степан карабкался по скалам, чтобы не терять время, ища дорогу в обход. Далеко внизу по левую руку зеленела узкая полоса долины и где-то там, за переплетением стланиковых ветвей, журчал ручей, а за долиной вздымался соседний хребет, такой же серый и бесформенный, как тот, по которому шел Степан. Иногда Степану казалось, что он смотрит на зеркальное отражение своей гривки и вот-вот увидит самого себя там, вдалеке, карабкающегося на очередной подъем.
Солнце встало в зените, и его свет омывал Степана, грел голову под скатанной шапкой. Тропе не было видно конца, она уходила вдаль, истончаясь и теряясь среди камней и обломков скал, а сами эти камни и обломки складывались в хаотичную мозаику, от которой рябило в глазах. От усталости возникало чувство, будто это не он сейчас шагает по горам, будто не его тело переставляет одну за другой натруженные ноги. Или будто это вовсе и не горы. Будто они появились не из недр самой земли. Будто все вокруг когда-то очень давно упало с неба. Будто кто-то рассыпал эти камни и скалы взмахом гигантской ладони. Рассыпал, чтобы скрыть что-то, таящееся внизу, под покровом земли. Чтобы спрятать что-то от чужих глаз.
С каждым шагом все тяжелее было дышать. Все больнее натирал плечо ремень винтовки. Все сильнее тянул вниз набитый рюкзак. Все жарче горели стертые ступни. Все бледнее и бледнее становились вымывающиеся мысли, прыгавшие где-то в глубине черепной коробки.
Что вообще произошло с Басурманом за эти два дня? Куда он забрел, когда ходил на разведку, и что там увидел? Почему он вернулся таким странным? Что это вообще было прошлой ночью? Действительно ли он пошел на север? Что стало с Басурманом? Почему он не храпел? Каким он вернулся? Что на самом деле изменилось в нем? Куда он пошел? Что на севере? Что с Басурманом? Куда он пошел? Свет. Что там на севере? Где Басурман? Ты видишь свет? Что ждет на севере? Что с Басурманом? Ты видишь свет? Что на севере? Он ответил нам. Что на севере? Мы не одни. Что на севере
И когда все мысли, что одолевали Степана, сократились до одной короткой мантры, когда слова этой мантры потеряли смысл и стали просто набором букв, когда глаза покраснели, и веки опухли от заливавшего их пота, когда пересохшее горло болело от каждого вдоха, когда ток крови заглушил рокот ручья внизу тогда Степан увидел первую вещь.
Это был ботинок. Коричневый кожаный ботинок. Мужской. Поношенный, но вполне целый. Он лежал посреди тропы, и вокруг не было никого, кто мог бы его оставить. Ни единого следа. У Басурмана такой обуви не было. Он ушел вообще без обуви.
Степан долго сидел прямо на тропе, курил и разглядывал ботинок. Смотрел, как по потрескавшейся коже ползает одинокая мошка, привлеченная запахом человеческого пота. Когда кончились сигареты, он поднялся, обошел брошенную обувь и продолжил путь.
Метров через сто он наткнулся на второй ботинок. Следом за ним на куртку, а уже через километр вся тропа была усеяна одеждой так, что не было видно самой тропы. Брюки, свитера, кроссовки, туфли, женские блузки, футболки, нижнее белье все многообразие одежды пестрело под игривыми солнечными лучами, сохло на камнях, и уже невозможно было ступить так, чтобы не поставить ногу на чью-то брошенную вещь.
А потом тропа забрала вверх и перевалила на другую сторону хребта.
Степан уложил рюкзак между камней, скинул карабин, дослал патрон, проверил запасной магазин в кармане и россыпь патронов в другом, вздохнул и крадучись стал подниматься, поминутно прислушиваясь.
Тропа сваливалась с хребта в цирк, окольцованный двумя пологими отрогами. Выходя на хребет, Степан сперва пригнулся, а затем и вовсе пополз по-пластунски, чтобы его силуэт не вырисовывался на фоне неба.
Барана он увидел сразу, как только выполз на вершину. Зверь стоял буквально в нескольких десятках метров ниже по склону, перетаптываясь на набитой лежке. Баран смотрел вниз, куда-то на дно цирка, но Степан и со спины понял, что это тот самый зверь, о котором говорил Басурман. Горделивый, крупный, тонконогий, с широкой грудиной, круглым налитым брюхом и толстой шеей. Оба его рога, покрытые древесной смолой, были обломаны на самом излете витков, но Степан и так видел, что барану, по меньшей мере, лет пятнадцать. Шкура его, в отличие от сородичей, была не бурой под цвет камня, а темной, как бездонное ночное небо. И на этой шкуре не было видно ни единой мушки, которые обычно кружат вокруг зверей жужжащим назойливым облаком.
Степан осторожно, стараясь не шуметь, подтянул винтовку и прижался щекой к прикладу, держа зверя на прицеле. Он ждал, когда баран повернется боком. Рано или поздно он повернется. Наверное, лежал после кормежки и услышал что-то внизу, вот и поднялся. Сейчас успокоится и будет укладываться обратно. Он обязательно повернется.
Баран пошел вниз по склону. Он шагал все быстрее и быстрее, а потом и вовсе перешел на бег и скрылся за складкой спуска. Степан выматерился, вскочил на ноги и побежал следом.
Он остановился на кромке складки, вскинул винтовку, пытаясь поймать в прицел скачущего прочь зверя. Закусил губу от напряжения, щелкнул флажком предохранителя. И опустил оружие, не веря собственным глазам.
Внизу были люди. Сотни людей. Они усеивали подножья отрогов, теснились на крутых берегах бегущего с ледника ручья, стояли вплотную на самой шапке ледника так тесно, что за их телами не был виден снег. Они просто стояли и смотрели вверх, обнаженные и недвижные. Мужчины, женщины, старики, дети все те, чья одежда осталась лежать на тропе позади Степана.
Степан снова поднял винтовку. Подкрутил прицел, настраивая кратность, и навелся на столпившихся внизу. Он переводил прицел от одного лица к другому, и все сильнее хотелось бежать прочь, пока держат ноги, все жарче наливался в паху страх, все сильнее сводило от ужаса ребра. Люди смотрели на него.
Его отвлек стук копыт о камни. Баран поднимался обратно. Он замер напротив Степана, не дойдя десятка метров, и склонил голову набок, изучая пришельца. Степан медленно перевел ствол на барана. Тот всхрапнул и ударил землю копытом. Мотнул башкой, не сводя глаз с противника. Снова ударил копытом. Фыркнул и склонил голову, выставив вперед выщербленные от множества схваток основания рогов.
Степан выстрелил, и выстрел прокатился по чаше цирка, отражаясь от стен. Зверь сделал неуверенный шаг вперед, а на втором шаге его колени подломились, и он рухнул на землю. Заскреб задними лапами, силясь подняться, но жизнь уже покидала его сквозь рану в грудине. Баран завалился на бок, из пасти тонкой темной струйкой полилась кровь, и он покатился вниз по склону. В наступившей тишине слышались лишь шуршание оползающей вслед за телом осыпи и перестук рогов о камни.
Степан снова перевел прицел на людей внизу.
Сотни пар глаз смотрели на него. Безучастно. Безразлично.
Небо остановило свой бег над котловиной цирка. Голубой полог побледнел, словно на выцветшей фотокарточке, и за ним вытянулась в спираль воющая бездна.
Сотни ртов раскрылись, и недвижный воздух раскололся от единого голоса:
ОТВЕТЬ, ТЫ ВИДИШЬ?
И люди двинулись вверх по склону туда, где стоял Степан. Они делали первые шаги неуверенно, словно только учились ходить. Они спотыкались, падали на острые камни, и камни окрашивались вишневым. Никто не помогал упавшим подняться, но они сами вставали на ноги и продолжали карабкаться вверх. И они карабкались все быстрее и быстрее, как будто их тела вспоминали нечто давно забытое и погребенное под годами неподвижности и бездействия. Как будто они проснулись после долгого, векового сна. Степан бросился прочь.
ТЫ ВИДИШЬ МЕНЯ? билось в стенах цирка эхо. Я ЗДЕСЬ. Я ЖДУ.
Он бежал по тропе, по которой шел сюда утром, спотыкаясь и путаясь в брошенных вещах, а из-за хребта слышался грохот осыпающихся камней. Степан достиг первого скального отрога, где обрывалась тропа, полез наверх, обдирая ладони об острые края трещин и, забравшись на широкий уступ, обернулся.
Волна обнаженных людских тел вспенилась на гривке и, не успев остановиться, обрушилась вниз. Люди падали и катились, раскраивая черепа и ломая кости. На первых упавших валились следующие, а на них новые и новые, и этот снежный ком нарастал и катился вниз, только набирая скорость. Люди перемешивались, перемалывались в этой давке, и к подножию сползали уже не отдельные изломанные тела, а розово-белая мешанина из того, что когда-то было людьми. Никто из них не издал ни звука, и эхо доносило лишь влажные удары, хруст костей и треск лопающихся сухожилий. Немногие выжившие бились в последних судорогах, силясь подняться, но тут же скрывались под валом новых тел.
Степан сидел и смотрел, как склон усеивается трупами, и чувствовал, как внутри начинает дрожать и вибрировать зарождающийся смех.
Небо над ним вытянулось в глубину, свернулось спиралью, и в центре этой спирали пульсировала темнота.
Сотни глоток издали восторженный вой:
Я ЗДЕСЬ, ОТЕЦ. Я ЖДУ. Я ПРОБУДИЛСЯ.
Те, кто шел следом за первой волной, выскочили на тропу и бросились по ней вслед за Степаном. Их ступни, изрезанные скальником, оставляли красные следы, и вскоре вся тропа под их ногами окрасилась в багровый. Они приближались, и Степан вскинул винтовку, уже не понимая, что и зачем он делает.
Первый выстрел сразил бегущего впереди мужчину, сплошь покрытого синими татуировками, того отбросило назад, под ноги остальным, и остальные втоптали его в камни. Вторым выстрелом Степан попал в ногу толстой женщине с всклокоченными волосами, и та, нелепо взмахнув руками, свалилась с тропы, заколыхалась, перекатываясь, и ее голова раскололась от удара о камень ниже по склону. Третий выстрел выбил затылок парнишке лет пятнадцати, и его худосочное тело просто столкнули вниз. Ни один из бегущих не замедлил шаг.