Что с тобой, сынок? спросила мама, заметив мой бледный вид.
Ничего, сумел я сказать. Ничего.
Автобус свернул и покатил дальше по пыльной проселочной дороге.
Кто бы сказал нам, людям, почему жизнь так беспощадна. Заплетает наши судьбы в косички, вяжет морскими узлами, свивает в канаты и развеивает по ветру. А мы идём, молчаливые и покорные, глотая этот ветер. С чётким горьким привкусом пепла. Продолжаем просыпаться по утрам, засыпать по вечерам, ходить на работу, влюбляться, расходиться. И даже не помним порой, откуда же этот постоянный вкус на губах, вкус тоскливый и неприятный, неуловимый и нестираемый ни алкоголем, ни поцелуями. Вкус пепла. Вкус сгоревшего счастья.
В следующий раз попал я в ту деревню пятнадцать лет спустя. Когда тётю Тоню хоронили. Два дома там осталось, и в одном из них и собрались поминки. Моя постаревшая мама молча хлопотала у деревянных столов. Древние, седые и непробиваемо спокойные старики и старухи, родня, знакомые и просто соседи из таких же полузаброшенных уже не деревень, хуторов, тихо переговаривались между собой. Я сидел в самом тёмном углу, машинально прислушиваясь к разговорам.
Страшно, ой, страшно теперича тут жить, гудел какой-то высокий худой старик. Особливо зимой. Сидишь в хате, а за окном воет и воет, и снегами заметает. Будто плачет кто. А иногда в дверь ка-а-ак стукнет, словно внутрь просится кто.
Свят, свят, торопливо перекрестилась сидящая рядом бабулька. Страсти.
А что страсти? негромко оборвала её соседка в черном платке. Правда-то. Старые люди недаром молвили про банников, про домовых, да ещё про кого. Батюшку бы вызвать, освятить всё, да разве ж поедет он? Тут на все дома святой воды не напасешься.
Землю русскую не переспорить, снова прогудел старик. Хоть освящай, хоть нет, а кто жил здесь знает. Бродят тут и лешие, и утопленницы, и другая какая нечисть. Вот дед мой рассказывал
За окнами было темным-темно. Старая обветшалая изба пахла нежилым духом, свечным воском и пылью. Ничего похожего на запах молока и трав, который я помнил. И всё равно, тоска внутри поднимала голову, кусала за душу, не давала покоя. Где теперь моя Алёнушка? Какое солнце гладит её косы жёлтыми пальчиками? Не зря ли не стал я её искать? Может, нужно было плюнуть на всё, сесть на автобус, да и вернуться той же пыльной дорогой обратно, сюда. К ней, к тому, что было.
Правда? как-то по-девчоночьи изумилась маленькая набожная бабулька. Так-таки и завела в лес и что ж, не нашли?
Почему не нашли? отозвался старик. Спустя года два наткнулись на него охотники. Решили, сам помер. Токмо дед говаривал, не сам.
Много знал твой дед, Иваныч, фыркнула суровая в чёрном платке.
Много, не обратив внимания на сарказм согласился дед. А вот ещё что было
Мне до одури захотелось свежего воздуха. Тихо выбравшись из-за стола, я вышел в сени, чуть прикрыв дверь, прислонился к косяку. Закурил. Огонёк сигареты чуть разогнал сумрак позднего вечера. За заборчиком печально замер старый яблоневый сад. Заборчик был полуразвалившимся, забытым и брошенным хозяйской рукой. Скоро и его не станет, развалится окончательно и сгниёт старыми палками в траве. Ничего скоро здесь не останется. Ни дома, ни сада, ни воспоминаний. Оборвётся последняя ниточка.
А вот ещё рассказывали, гудел старик за моей спиной. Его хорошо было слышно даже через прикрытую дверь в хату. Это, правда, деду его дед рассказывал, давнее дело. Видели в наших краях душу девичью, неупокоённую. Будто ходит она кругом деревень, да жертву себе высматривает. А как найдет кого одинокого, лучше мужика, так и начнет ему на горе своё жаловаться. Плачется, на шею кидается, голову дурит. А как поддастся мужик, пожалеет её, так и утопит в слезах.
Брехня, не оценила бабка в чёрном платке.
Свят, свят, снова испуганно закрестилась её соседка.
Может, и брехня, не обиделся старик. Сам не видывал, врать не буду.
Я выбросил окурок и вернулся к столу. На душе было муторно, словно на похоронах не одного человека, а целой жизни побывал. Может, и своей.
Мама с кем-то разговаривала у окна. Невольно зацепившись взглядом за её собеседницу, я вдруг узнал в ней тётку Тамару, соседку тёти Тони. Подойти? А зачем? Что теперь уже изменишь? Я раздумывал минут десять. За это время тётка Тамара договорилась о чём-то с мамой, доковыляла до стола, села на свободный стул. И я решился. Подошёл, присел напротив.
Здравствуйте. Вы меня помните?
Она подняла на меня старчески слезящиеся глаза. Всмотрелась, а потом закивала.
А как же, как же. Ты Тонькиной сестры внук. Помню, приезжал сюда погостить.
Приезжал, согласился я. Один раз. Тут у вас ещё дворов десять в то лето оставалось.
Помню-помню, старуха снова кивнула. Тонька ещё беспокоилась всё за тебя, переживала. Что ему тут делать, говорит одному-то, среди стариков да старух. Зря мамка его сюда отправила. Переживала.
Она достала откуда-то платок и вытерла глаза.
Бабушка Тамара, осторожно сказал я. Я чего спросить хотел
Слова не шли. Застряли, как чертополох в горле, пришлось выталкивать силой.
Я тогда с вашей внучкой познакомился, с Алёной. Расскажите, как у неё дела, где она теперь?
Тётка Тамара молчала. Нахмурила лоб, посмотрела на меня печально и помотала головой.
Ошибся ты, милок. Нет у меня внучки. Только внука два, да и те постарше тебя будут, взрослые.
Я не понял. Просто не понял её.
Ну, получилось растерянно, если не сказать жалобно. Как так? Внучка с косичками такая, синеглазая. Алёна.
Тётка Тамара молчала. Замолчал и я. Вокруг тихо разговаривали, снова что-то рассказывал гудящий старик, позвякивали посудой мама и какая-то помогавшая ей женщина. Где-то в подполе шуршали мыши. Я был ошеломлен и потерян. И ничего уже не понимал.
Сынок, потрогала меня за плечо мама. Принеси ведро воды с крыльца.
Я послушно поднялся и пошел, куда сказали. Снова окунулся в темноту ночи, в холодный осенний воздух, голова чуть прояснилась, но легче не стало. Я прислонился лбом к столбику крыльца и пробормотал в эту темноту:
Кто же ты, моя Алёнушка? Кем ты была? Где ты сейчас?
Никто не ответил.
Сынок, позвала мама. Я вздохнул, нагнулся над скамеечкой и поднял стоящее там ведро. Ладонь неожиданно кольнуло. Я отдернул руку и уставился на неё, боясь пошевелиться.
К коже прилип сухой цветочный лепесток. Синий-синий, как небо летом. Лепесток василька. Я снял его двумя пальцами, но не смог сделать это осторожно. Он сломался. Острые синие иголочки, такие мягкие и душистые летом и такие колючие теперь, осыпались с ладони синим крошевом.