И только сейчас Пётр Петрович к своему удивлению увидел, что они со Сталиным практически одного роста!
Вождь народов давно подсознательно недолюбливал людей высоких, статных и красивых. С годами он стал недолюбливать, как старших товарищей и своих ровесников, слишком много знавших и помнивших из его прошлого, так и излишне молодых партийных выскочек и карьеристов.
В этом плане Пётр Петрович Кочет, по возрасту годившийся вождю в сыновья, и тоже бывший относительно небольшого роста, хотя бы в этом не раздражал Сталина.
«А я вас помню! Середина двадцатых, журнал «Красная молодёжь»! Моя беседа с членами редакцией о задачах журнала!» вдруг удивил всех своей памятью вождь.
«Да, товарищ Сталин!» не стал вдаваться в подробности несколько оробевший Кочет.
«Садитесь, садитесь!» указал хозяин кабинета на пустующее место между Молотовым и Агаянцем.
Ну, вот, сижу теперь как бы между молотом и наковальней! вдруг пронеслась в голове Кочета крамольная мысль.
Сталин задумчиво отошёл от гостей и вдруг обернулся, опять обращаясь к Кочету:
«А мой карандаш храните?!» вдруг спросил он.
«Да, храню!» покраснел оторопевший Кочет, поняв, что сейчас невольно соврал вождю, ибо уже давно позабыл про эту реликвию и теперь не помнил, где хранил её, во всяком случае, после войны её ещё не видел.
Ну и память у него?! Надо быть настороже! пронеслось в мозгу испугавшегося кремлёвского гостя.
Беседа началась с короткого разговора Сталина с Агаянцем, из которого Кочет с ужасом понял, что именно ему теперь предстоит частично заменить своего нового начальника на его прежнем посту в Париже.
Иосиф Виссарионович пояснил своим гостям, что придаёт большое значение развитию и улучшению отношений СССР с Францией, помощи французским коммунистам для движения их страны по социалистическому пути и последующему её отрыву от бывших западных союзников.
В то же время он предостерёг Молотова, что в компартии Франции силён дух оппортунизма и троцкизма, а у нас толком нет понимания их позиции одна текущая информация и никакого анализа и прогноза, и что нам предстоит нелёгкая борьба с этим.
Именно для этого теперь уже Петру Петровичу Кочету, имевшую мощную и всестороннюю теоретическую и идеологическую подготовку, уже секретарю-референту посольства СССР в Париже, поручалось установить теснейший контакт с руководством французской компартии, войти к нему в доверие и постараться понять всё изнутри. Для этого его второй ипостасью становилась параллельная работа собственным корреспондентом газеты «Известия Советов депутатов трудящихся СССР» в Париже.
«С Леонидом Фёдоровичем Ильичёвым этот вопрос согласован!» подтвердил Агаянц, имея в виду главного редактора этой газеты.
Надо же?! Они всё уже сделали за моей спиной! Всё согласовали! Видимо всё за меня просчитали? Ну, что ж? Надо, так надо! Поработаю! понял Пётр Петрович.
В заключение И.В. Сталин непосредственно обратился к П.П. Кочету, одновременно прося передать свой персональный привет Жаку Дюкло.
«Разведка это инструмент нашей внешней политики! Товарищ Кочет, мы надеемся на Вас!» неожиданно в конце услышал Пётр Петрович заветное и так возбуждающее многих на подвиги.
Коллеги возвращались в МИД в приподнятом настроении. Каждый был доволен по-своему и думал о своём.
Глава 2
Новоиспечённые (август 1947 1948 гг.)
Пётр Петрович, конечно, думал о только что состоявшейся в Кремле встрече со Сталиным и о предстоящей ему новой и интересной работе в Париже.
Надо же? Какая у Сталина память! А ведь, сколько перед ним проходит людей, лиц, бесед и проблем?! Даже за день!? Уму непостижимо! всё ещё восторгался он.
А, с другой стороны, я ведь тоже всё помню: и лица, и разговоры, и дела, и обстоятельства! Даже что было вокруг! Значит у меня память не хуже!? теперь радовался он.
Возвратившись в МИД, Кочет был вызван к Агаянцу, который провёл с ним длительную беседу, больше похожую на инструктаж, после которой Петру Петровичу стала понятна его миссия в Париже и задачи, поставленные ему руководством Комитета Информации.
Затем старший помощник министра Борис Фёдорович Подцероб вручил Петру Петровичу Кочету официальное письменное распоряжение министра иностранных дел В.М. Молотова, в котором поставленные ему конкретные задачи были завуалированы формально-бюрократической фразой:
«Предпринимать конструктивные шаги для оказания позитивного воздействия на решение некоторых вопросов за рубежом к выгоде СССР».
Опять бюрократические подвыверты!? А если мои шаги будут восприняты руководством не как конструктивные, и толку от них не будет? И никакой выгоды СССР не получит!? Тогда, стало быть, скажут, что я не справился?! Ну, ладно! Как говорится: поживём, увидим, посмотрим! рассуждал новоиспечённый политический разведчик.
Сообщив об отъезде брату и Лизе по телефону, дома возбуждённый Пётр рассказал жене о встрече со Сталиным. И Алевтина обрадовалась такому вниманию к её мужу, тем более со стороны самого вождя.
И начались у них непосредственные сборы в дорогу. Пётр объявил соседям о своём отъезде вместе с супругой в загранкомандировку, и об опечатывании домоуправлением его комнаты на годичный срок.
И рано утром в субботу 23 августа на новеньком автомобиле «Москвич-400», предоставленным министерством, они выехали от дома в аэропорт «Внуково», откуда на самолёте Ли-2П в числе двух десятков других пассажиров вылетели сначала до Берлина, а потом и до Парижа.
Услышав в самолёте, что они пересекли государственную границу СССР и теперь летят над Польшей, Пётр Петрович встрепенулся и взглянул в квадратный иллюминатор. Но за низкими и редкими облаками земли почти не было видно.
Надо же!? Я сейчас лечу над своей родиной! Может даже над родными Пилипками? А отец и вся его семья смотрят на небо и видят мой самолёт? оживился он, тут же вспомнив о взятых с собой в Париж двух письмах от родных с родины.
И Пётр Петрович решил ещё раз перечитать их.
В первом письме, наконец, полученном от отца в конце марта 1947 года, Пётр Васильевич сообщал, что письмо от него он получил и обрадовался ему, особенно первым его строкам. Но сразу ответить не мог, так как всю зиму проболел и фактически провёл её в кровати, отчего очень ослаб. Он считал, что его сначала подкосила весть о недавно установленной гибели в 1940 году семнадцатилетнего сына Дмитрия. А добила смерть во время родов его двадцатисемилетней дочери Паши в декабре 1945 года. С вдовцом Фёдором Монаховичем остались трое детей-погодков от двух лет до новорождённого. Поэтому он выражал озабоченность неудачной беременностью Алевтины и отсутствием писем от Бориса, семье которого просил передать привет. Пётр Васильевич предполагал, что жизнь его уже кончается и выражал желание увидеться ещё хотя бы разок.
А в начале апреля Пётр получил ещё одно письмо из Пилипок, но на этот раз написанное другой рукой.
Ну, всё! Отец наверно умер?! молниеносно пронеслось тогда в его голове, сразу от страха бросив в пот.
Но нет! В письме сначала сообщалось о получении ответа от Петра на предыдущее письмо из Пилипок и благодарность за него. Из первых строк Пётр Петрович узнал, что все живы и здоровы, но отец всё ещё слаб, однако стал выходить во двор под яркое солнце. Зима у них была небывало суровая, даже с сорокоградусным морозом. Но зато было много снега. Сугробы намело до полутора метров высотой, что теперь привело к разливу реки и к затоплениям. Петра поздравляли с новой семьёй и с Пасхой, и просили передать поздравления семье Бориса. Сообщали, что у них всё спокойно, но за 45 километров западнее от них на деревни и города нападали бандиты Миколайчика пособники недобитых буржуев. Петра больше всего обрадовало сообщение, что даже в его родной деревне Пилипки была создана ячейка Польской партии рабочих, в которую вступили двадцать два жителя их деревни. Такое же было и в других деревнях. Но всем их деревенским делам мешала партия Миколайчика, которой, по их мнению, скоро будет «пиец». Далее в письме сообщалось, что дом они ещё не построили и для этого им надо будет продать осенью кабана на мясо, откормив его пудов на пятнадцать, и может ещё и две коровы и какие-нибудь вещи для покупки леса или готового дома. При этом всё равно у них останется полуторагодовалый бычок, тёлка, телёнок, три здоровенных свиньи, почти два десятка овец, одна лошадь и полтора десятка кур. Петра просили прислать фотографии свои, жены, дочери и членов семьи Бориса. А в заключение автор письма зять Иван Кучинский передавал привет от отца и матери, самого младшего брата Николая, теперь единственной сестры Любови, её сына Александра и дочери Зинаиды.
Тогда, в первых числах апреля, Петра охватила жуткая тоска от потери единокровных брата и сестры. И на будущее Николая, с которым он виделся и общался в 1940 году в Пилипках, они тогда вместе строили большие планы.
А красавицу сестру Пашу он, со своих четырнадцати лет, три года нянчил ещё в Серпухове и потом в 1940 году принимал её в Москве.
И сейчас П.П. Кочет заново переживал потери своих близких, словно их души, висевшие над родными полями и лесами, над их общей родиной, сейчас были рядом с ним, за бортом самолёта. От набежавшего на атеиста страха, он даже поёжился.
Так они, что? Зовут меня?! И я, и все мы сейчас погибнем в авиакатастрофе?! невольно пронеслось в его расстроенной голове.
Не может быть! Это чертовщина какая-то! отогнал он от себя страшную мысль, украдкой покосившись на жену.
Да-а! Бедные женщины! Они страдают больше нас, мужиков! Опять же, у Аленьки был выкидыш! Надо будет мне повнимательней быть к ней! повернулся он с ласковым взором к страдающей жене.
Хотя оба супруга летели впервые в жизни, но в отличие от мужа, Алевтина переносила полёт с трудом. От тошноты её спасала лишь вода, но не всегда.
Однако всё когда-нибудь кончается. И почти через одиннадцать часов после взлёта в Москве и обеда в Берлине, от которого Алевтина вынужденно отказалась, их самолёт приземлился в аэропорту Ле Бурже.
Оттуда супругов Кочет и ещё двух пассажиров их самолёта повезли в южном направлении в центр столицы Франции. Но натерпевшаяся в самолёте Алевтина всё ещё страдала от укачивания, но теперь ещё и в автомобиле.
«Петь, но я больше самолёт не выдержу! Меня даже в машине укачивает!?» пожаловалась она мужу после остановки, выйдя из автомобиля бледной и с весьма кислым выражением лица.
«Так это будет не скоро! А ты видела, какая красота по дороге?!» спросил, успокаивая и отвлекая Алевтину от дурных ощущений, Пётр Петрович.
«Нет! Не до того было! Я в окно почти не смотрела боялась, что опять вырвет по дороге!» несколько раз глубоко и с наслаждением вздохнула она тёплый городской воздух, наконец, продышавшись.
Их маршрут завершился в Почётном дворе дома 79 на улице Гренель VII-го округа Парижа особняка советского посольства во Франции, бывшего таковым с небольшими перерывами на революцию и войны, почти восемьдесят четыре года.
Посольство размещалось в старинном особняке XVIII-ro века под названием «Отель д Эстре», расположенном в аристократическом квартале Сен-Жермен.
С улицы за парадными воротами посольства размещался Почётный двор. По бокам к центральному зданию особняка примыкали два служебных флигеля, а сзади был разбит живописный сад, спланированный во французском стиле, которому присущи симметрия, и геометрические формы, соответствующие идее подчинения природы человеку.
Сам особняк с застеклённым навесом над парадным входом, сделанным уже в конце XIX-го века, был построен в стиле классицизма.
А его интерьер соответствовал стилю Второй французской империи середине прошлого века имелось множество резных позолоченных украшений, огромных зеркал, хрустальных люстр, бархатных портьер, антикварной мебели в основном в стиле Людовика XVI-ro, и старинных картин. Картины русских художников XIX-го века, из которых Пётр Петрович узнал лишь Айвазовского, висели в зелёном салоне посольства.
Этот особняк был куплен русским правительством в декабре 1863 года, и до революции в нём размещалось посольство царской России. В 1896 году в нём останавливался последний русский император Николай II-ой, приезжавший в Париж на торжественную закладку моста «Александр III-ий» через Сену.
Советский посол во Франции ещё с 1940 года, сменивший на этом посту Якова Захаровича Сурица, Александр Ефремович Богомолов, бывший старше Кочета на пять лет, пришёл в НКИД в 1939 году с должности инструктора отдела руководящих работников партийных органов ЦК ВКП(б), на которой работал с 1938 года. До этого он был доцентом и заведовал кафедрами диалектического и исторического материализма МГУ и Всесоюзного института кожевенной промышленности.
Поначалу, ещё в 1939 1940 годах, хоть и недолго он был заведующим 1-ым Западным отделом НКИД СССР, и хорошо знал референта Петра Петровича Кочета, частенько обращаясь к нему за профессиональным советом по Франции. Поэтому их встреча получилась душевной.
«Пётр Петрович! А ведь это я просил прислать вас сюда!» обрадовал он Кочета при первой их встрече.
Ну, надо же?! Так что же получилось? Сначала, видимо, Гусев и Подцероб пропихнули меня на языковые курсы к военным переводчикам! А потом Богомолов с помощью Агаянца заполучил меня сюда! Прекрасно! обрадовался Пётр Петрович.
После плотного и даже праздничного позднего ужина, на котором Алевтина Сергеевна узнала, что тоже будет работать и даже почти по своей специальности в библиотеке особняка, вновь испечённым сотрудникам посольства отвели комнату в его западном флигеле.
Сытые, довольные, но уставшие от долгой дороги и эмоций, первую ночь в Париже они спали долго.
Воскресенье супруги провели в знакомстве с сотрудниками и службами посольства, распорядком их работы и планировкой особняка с флигелями. Однако в некоторые специальные служебные помещения вход им был закрыт.
А интересно!? Что же всё-таки там находится? Насколько были обоснованы слухи об этих помещениях? раздумывал Кочет.
И действительно, ещё перед войной в Москве ходили разные слухи о тайных комнатах советского посольства в Париже.
Считалось, что в одном из полностью изолированных боковых флигелей особняка находись служебные помещения ОГПУ, используемые им для разведывательной и подрывной деятельности.
По слухам, они были хорошо защищены от несанкционированного проникновения и оборудованы новейшей техникой, в том числе для пыток и убийств. Причём перечень этих специальных инструментов и инвентаря, помимо оружия разных систем и назначения, варьировался в зависимости от знаний и воображений рассказчиков.
Именно с этими помещениями иностранные репортёры связывали исчезновение в Париже лидеров русской белой эмиграции и антисоветской оппозиции, в частности генералов Кутепова и Миллера.
С одной стороны, для придания большей правдоподобности, а с другой стороны, для подчёркивания всесильности всемогущего ОГПУ и объяснения отсутствия реакции советского руководства, в этих слухах подчёркивалось, что всё это происходило за спиной Валериана Савельевича Довгалевского, бывшего советским полпредом в Париже с 1927 по 1934 год. При этом сюда приплетались, как соучастники, и французские коммунисты.
А во время оккупации Парижа немцы добавили в эти слухи своего гебельского перца, обнаружив, якобы, их доказательство, приведя пикантные подробности невольно из опыта своего гестапо.
Поэтому, по приезде в посольство, Пётр Петрович Кочет надеялся со временем выяснить и этот вопрос. И вскоре он понял, что все эти слухи, как ранее о них писал Илья Эренбург, «распускаются для поражения воображения доверчивых кретинов!».
А разобрался он в этом вопросе с помощью завхоза посольства и своих коллег из разведки.
В первый же день Пётр Петрович и Алевтина Сергеевна познакомились со своими непосредственными начальниками и обязанностями, полдня погуляв по ближайшим улицам Парижа.
И с понедельника 25 августа Пётр Петрович уже приступил к изучению накопившихся на его столе газет, журналов и документов.
Для начала ему предстояло здесь на месте изучить послевоенную обстановку в Париже и во всей Франции. Но, в основном, место и роль ФКП во внутриполитической жизни страны, её влияние на события и граждан, на внутреннюю и внешнюю политику. Он должен был разобраться и понять истинные и возможные цели и задачи французских коммунистов и их противников, возможности ФКП, трудности и политическую обстановку, складывающуюся вокруг её деятельности, а также роль русских эмигрантов во всех этих процессах. В общем, работы предстояло много.