а доказательством вашего понимания явилось странное, непонятное, но вполне ощутимое блаженство полноты общения, точно вы встретились и поговорили с человеком, которого не видели двадцать лет,
только в одном случае полноте общения способствовуют минувшие годы, а в другом считанные минуты, однако результат почти один,
вот в такие именно минуты не умом одним, а всем нутром своим и начинаешь понимать, почему люди нас так часто разочаровывают, а домашние животные практически никогда,
и хотя из этого никак не следует, что животных нужно любить больше, чем людей, мы все-таки, точно назло кому-то, упорно продолжаем это делать,
между прочим ив качестве постскриптум благодаря немому диалогу с собакой на мосту вам, достигнувшим уже пространственно-временного центра, удалось продвинуться существенно дальше: к той космической сердцевине, что едина для всех живых существ,
вот только определить, из чего состоит эта сердцевина, вам никогда не удастся, потому что до сих пор никому это не удалось,
кстати, библейский Змей был вами на этот раз узнан, но это не значит, что вам когда-нибудь удастся от него отделаться,
да вы и сами в глубине души того не желаете.
VII. Классики не ошибаются
У Пушкина есть любопытная фраза: «У души нет глаз», и она настраивает на весьма своеобразный лад,
для сравнения портрет слепого из лермонтовской «Тамани»: «Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельма подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям»,
в самом деле, «что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз?», однако Лермонтов все же прочитал, его слепой и без глаз поразительно зрим и почти зряч, тогда как пушкинские персонажи и с глазами производят безглазое наподобие эллинских статуй впечатление, а между тем люди не сговариваясь как будто условились в том, что если и есть в человеке душа, то выражается она только в глазах: недаром, чтобы постичь самую суть человека, мы смотрим ему в глаза,
и все животные, чтобы постичь нас насколько это им дано тоже смотрят нам в глаза,
и лишь Пушкин вслед за античным гением выразился в обратном направлении, почему? надо полагать, таков был его стиль: чрезмерная энергийная заряженность творца не позволяла увидеть портрет творения в детали, как не позволяет сверхсильное эмоциональное волнение упокоиться взглядом на тех или иных подробностях,
так создается лик вещи вместо лица вещи, и здесь до иконописи один шаг: поэтому стилистически Пушкин православен как никакой другой художник, а психологически за исключением предсмертного покаяния далек от православия тоже как никакой другой,
вот вам, между прочим, еще одна великая антиномия, которая может послужить эпиграфом к нашей исконной культурной и исторической загадочности.
При чтении Пушкин производит сильнейшее впечатление, но едва томик отставлен в сторону, как читательский эффект убывает, точно туман рассеивается на глазах или как будто у волшебника Карла срезали чудодейственную бороду, а все потому, что у «нормальных» писателей описываемые феномены пахнут, как живые вещи, и оттого запоминаются, тогда как Пушкин подобен гениальному парфюмеру из романа Патрика Зюскинда, который мог улавливать все запахи мира, а сам не имел никакого запаха,
да, пушкинский художественный космос как бы приподнят над землей, и изъята из него его плотская пахнущая субстанция,
вещицы Пушкина энергийные сгустки, пластически очерченные до внятности телесных форм, они световоздушны, а их первичный материал суть напитанный субтильной энергией воздух, причем световая моделировка идет от содержания, формообразующее же начало черно-белое и графическое, пушкинское творчество голографично и оттого является величиной переменной,
Пушкин может казаться одним (подавляющему большинству русских) самым гениальным художником, а другим (почти всему миру в переводах и нашему великолепному Синявскому в оригинале) тем самым королем, который голый, и обе стороны будут по-своему правы,
да, в то время как у других писателей причем не обязательно реалистов на описываемых ими мирах можно (в воображении) ходить и плясать, у Пушкина точно протянут канат над улицей: по нему и идешь,
опереться не на что, ибо за строкой ничего не стоит, задний план начисто упразднен или, точнее, как будто гигантским шприцом втянут в план передний, вплоть до полного их отождествления, пушкинские образы, употребляя термин А. Ф. Лосева, эйдосны: пусть это и не идеи Платона, но, быть может, «золотая середина» между ними и поздним реалистическим портретом,
образы Пушкина еще раз духоносны и духовидны: естественно поэтому, что «обыкновенным» наблюдением, «обыкновенным» мышлением и «обыкновенным» творческим процессом их не создашь, а только вдохновением! почти на грани того, что на Руси зовется «веянием Духа Святого»,
ну а то обстоятельство, что Пушкин с его помощью вызывал к жизни любые образы в том числе и темные, роковые опять-таки подытоживает, как равно и предвосхищает центральный русский сюжет: воистину как «божественной любви и милосердию» здесь не встретиться лоб в лоб с «демонической ненавистью и братоубийством»? сюжет этот, кстати говоря, в зерне присутствует уже в Евангелиях, его будет бесконечно смаковать и обсасывать Достоевский, и его утвердит в апокалиптическом масштабе русская революция.
Итак еще раз есть ли душа, и, если есть, есть ли у нее глаза? рассуждаю так: все мы по жизни играем те или иные роли и кроме этого по сути ничего не делаем и делать не можем, и все-таки, как бы безукоризненно ни сыграл человек свою роль (или многие роли) и как бы ни был он непредставим помимо нее (или их) витает над ним некий неразложимый ни на какие составные части остаток его сути и его существования,
и заключается он, быть может, в смутном, но очевидном прежде всего для него самого предположении, что возможна была альтернативная роль (или роли), какая (или какие) мы никогда об этом не узнаем, и рассуждать о сем предмете есть самая праздная вещь на свете, просто была возможна альтернатива и все, так подсказывает нам наша интуиция,
а если так, то существует, просто должно существовать, и некое метафизическое человеческое лицо, которое могло бы играть эти предположительные роли, что это за лицо мы тоже никогда не узнаем, и рассуждать о нем тоже есть самая праздная вещь на свете, просто оно, это метафизическое лицо, возможно и все, так подсказывает нам наша интуиция,
и вот это самое наше метафизическое лицо, оформляющиее как сыгранные, так и не сыгранные роли, и есть, быть может, наша душа,
разумеется, она пребывает всегда в гипотетическом измерении, оттого ее никогда не могли обнаружить (астральное тело еще не есть душа), однако, поскольку вероятность есть всего лишь особая и пограничная форма действительности, постольку и любое высказывание о душе следует по-хорошему ставить в сослагательное наклонение,
вот Пушкин так всегда и поступал: потому, пожалуй, и догадался, что у души нет глаз.
Мы же, музыкально откликаясь на эту благую пушкинскую весть, склонны, в свою очередь, читая его, непрестанно делать паузы,
я не знаю другого писателя или поэта, при чтении которого так неудержимо тянет отложить книгу в сторону и погрузиться в блаженную «беспредметную задумчивость»: или это всего лишь моя личная склонность и к Пушкину не имеет никакого отношения? как бы то ни было, но только заметил я за собой, что в паузе от чтения вообще и Пушкина в частности как-то сразу и насквозь постигаются все основные (философские) вопросы жизни: в том смысле, что раз и навсегда осознаешь, что любое серьезное и глубокое размышление ни к чему, собственно, не ведет и вести не может, а закономерно оканчивается метафизическим тупиком,
то же размышление, которое приводит к каким-то окончательным выводам, попросту недостаточно серьезно и глубоко, хотя само по себе размышление, если оно идет в равной мере от ума и от сердца, драгоценно, и его нужно ценить и любить: также и этому учит нас Пушкин,
бурный, мятежный, противоречивый, зачастую циничный и местами откровенно развратный, он, как известно, в процессе писательства а быть может даже и читательства преображался, становясь поистине благородным и просветленным,
и вот, читая его, мы как бы идем по его стопам, и если на его челе мы знаем это доподлинно покоилась в творческие часы печать особой духовной красоты, то смутный и легкий оттиск этой печати мы с удивлением обнаружим и на наших лицах, если взглянем на себя в этот момент в зеркало,
право, ни о чем вроде бы не думаешь, а в глазах столько проницательного и самодостаточного размышления, словно решаешь краеугольные вопросы бытия.
Наверное, это грех находить в иллюзии жизни едва ли не большую отраду, чем в самой жизни, но что тогда сказать о тех великих мудрецах, которые саму жизнь объявили иллюзией? и как знать, быть может, только пребывая в вымышленных мирах хотя разве не любое восприятие действительности есть всего лишь вымысел воспринимающего? мы впервые и по-настоящему у себя дома, потому что сама биография наша подобна книге, которую мы пишем и читаем одновременно,
так что не исключено, что вся задача искусства только к тому и сводится, чтобы научить нас, наконец, этому поначалу парадоксальному, но по сути совершенно точному взгляду на себя и свою жизнь, когда же мы это поняли, внутренняя потребность в буквальном и кропотливом восприятии искусства отпадает,
и тогда достаточно взять книгу в руки, перечитать пару страниц, а то и вовсе лишь пару строк, и дальше, отложив книгу в сторону, задуматься даже не о содержании книги, а о чем-то другом: своем и близком, или чужом и дальнем, или о том и другом вместе, неважно, просто задуматься и все,
великая эта, если присмотреться, задумчивость: так читал и задумывался Пушкин,
в конце концов, каждый, кто пережил смерть близкого и любимого человека, вряд ли сможет отныне принимать жизнь также легко и безоговорочно, как прежде, но вряд ли сможет ее окончательно и бесповоротно и отвергнуть, а интерференция обоих противовоположных взглядов как раз и дает вечную и беспредметную задумчивость,
и вот, как бы подготавливаясь заранее к финалу, мы инстинктивно все чаще во второй половине жизни отвлекаемся от чтения и вообще любого восприятия искусства спасаясь в паузу: только в ней можно все видеть, никуда не глядя,
так точно смотрит душа по Пушкину, у которой нет глаз.
VIII. Постскриптум к вышесказанному
Вопреки мнению Пушкина, что у души нет глаз, мы по-прежнему убеждены, что если и есть в человеке душа, то выражается она во взгляде, в чем же еще? да, мы постоянно смотрим друг другу в глаза, как будто стремимся заглянуть в самую душу,
и хотя знаем заранее, что взгляд слишком подвластен сиюминутным настроениям, что он вполне зависим от ситуации, и что не может быть в нем больше, чем просто соотношения черт характера и положения дел, мы все-таки, хотим того или не хотим, пытаемся увидеть в нем саму душу или по крайней ее «правую руку»: так называемое внутреннее Я,
действительно, все самые важные решения жизни один человек сообщает другому прямо глядя в глаза,
и если он отводит взгляд, значит что-то не так: немыслимо, например, чтобы мужчина, признаваясь женщине в любви, смотрел в сторону, и точно так же плохи его дела, если женщина отвечает ему отводя глаза,
с другой стороны, если сообщение о прекращении любовного отношения сопровождается прямым и честным взглядом, отношение это не то что из любовного может перейти в дружеское: нет, обычно этого не происходит, но бывшие партнеры уносят с собой хотя бы частицу той общечеловеческой порядочности, без которой вопрос о превосходстве людей над животными, например, не имеет права быть даже поставлен.
Также и ненависть, струящаяся из глаз, не так страшна и опасна, как та же ненависть, расправляющая змеиные кольца в спину и помимо прямого зрительного контакта,
да и все положительные чувства, сопровождаемые взаимным взглядом, усиливаются, тогда как эмоции противоположные и негативные, будучи выражены в искреннем взгляде, странным образом ослабляются,
каждый знает по опыту, как трудно лгать, глядя в глаза, и как нелегко зрительным контактом выражать симпатию, если человека терпеть не можешь,
когда же связь между людьми глубокая и полюбовная, то при внимательном и беспричинном взгляде друг на друга они, как правило, испытывают некоторую приятную неловкость, которая сопровождается зачастую вопросом: «Что-нибудь не так?»,
но если вопрос, не дойдя до языка, так и остался в глазах, то подобный взгляд я бы отнес к самым интимным, самым запоминающимся и по этой причине самым прекрасным среди людей.
IX. Триптих о сияющих в темноте глазах Анны Карениной
1. Зимнее созвучие
Тихим декабрьским вечером, после работы и на прогулке, остановившись под фонарем, где особенно обращается внимание на кроткие и по-неземному падающие снежинки, вы не в первый раз задумываетесь об иных мучительных сновидениях, давно уже вас и без вашего приглашения навещающих,
и вот тогда вы поневоле вынуждены предположить, что они (сновидения) в какой-то мере неотделимы от вас, как ваше лицо или походка,
и подобно тому, как Анна Каренина видела в темноте свои блестящие глаза, вы ясно видите, что глаза ваши в тот момент странно суживаются и приобретают как бы остекленевшее выражение, вместо того, чтобы расширяться, как это бывает, когда человеку предстоит какой-нибудь важный жизненный опыт,
здесь, впрочем, всего лишь простая логика: ведь неизбежная конфронтация со своим привязавшимся сновидением представляет собой не столько соприкосновение с неким объектом пусть даже и потусторонним сколько погружение в собственное внутреннее бытие,
так именно суживаются глаза женщины, когда в ее жизни появляется посторонний мужчина, который, как она заранее предчувствует, внесет в ее жизнь мучения и беспокойство, однако и предотвратить их, как в кошмарном сновидении, для нее совершенно невозможно,
но не потому невозможно, что не хватает силы воли, а потому, что она в глубине души убеждена, что любовная катастрофа есть апогей и как бы некое благословение свыше любой женской судьбы.
2. Прикосновение к критической точке
Как в теле, так и в душе человека есть некая таинственная потому что невидимая так называемая «критическая точка», прикосновение к которой чревато либо смертью физической, либо смертью духовной,
и та и другая сопровождаются, как правило, взглядом, в точности напоминающим угасание свечи,
по части физической смерти, положим, это мое предположение, что же касается смерти духовной, то я ее испытал на собственном опыте,
и вот как это было,
когда я учился в третьем классе, учительница по литературе попросила меня однажды остаться после уроков и в разговоре наедине сообщила мне, что некий мой одноклассник очень хотел бы со мной дружить, но не решается сделать первый шаг,
так не пошел бы я ему навстречу? тот мальчик плохо учился, отличался уединенным нравом, но был мне скорее симпатичен, чем наоборот, и я согласился,
и он начал захаживать ко мне домой, мы все что-то строили: кажется, какие-то кораблики, заодно я, конечно, помогал ему в учебе,
но как-то раз, катаясь вечером на коньках, он нашел оригинальную палку, которая неизвестно чем мне приглянулась, и я очень захотел ее иметь,