Мама, ты откуда звонишь, из деревни, что ли? Откуда номер общаги у тебя? сбивчиво забормотал я.
Нет, не из деревни, сказала мама и всхлипнула. Па папа отпустил меня проводить тебя в армию. Я у дяди Яши. Иди сюда скорее, сыночек, я тут уточку варю
И я как стоял, так и сел на краешек стула, едва удержавшись на нем.
Но но зачем ты приехала? Столько денег потратила Я бы и сам в армию нормально ушел, то есть уехал
Да как же, сыночек! Ты же у нас первым солдатом будешь! с укором сказала мама (и это была сущая правда из трех братьев я был старшим). Поэтому, хочешь-не хочешь, а я тебя провожу
После еще одних проводин у дяди Яши (папиного младшего брата, у которого я какое-то время жил на улице Попова, пока не устроился на работу) на следующий день мы с мамой отправились на вокзал. Там уже кучковалась сколоченная еще в военкомате наша команда ноябрьских призывников в сопровождении одного из офицеров он должен был доставить нас на сборный пункт Егоршино под Свердловском. Я не один был с мамой других призывников тоже провожали даже по два родителя, а то и целая толпа родственников.
Мама все порывалась притянуть меня к себе, я, понятное дело, как истинный мужик и будущий солдат, всячески противился этому. Но вот прозвучала команда построиться на перроне, я с облегчением вырвался из маминых объятий и торопливо вышел из маленького и тесного помещения вокзала. Мама вышла следом и молча смотрела на меня в неровном, разношерстном строю из пары десятков призывников, и по лицу ее опять текли слезы. «Господи! с досадой подумалось мне тогда. Да откуда же она их столько берет?..» Но я все же был не каменным, мне, наконец, очень жалко стало маму за ее переживания, и я почувствовал, как и у меня защипало в носу и жарко стало глазам.
Я торопливо помахал маме на прощание рукой и полез за пацанами в свой вагон. Место мне досталось окном в противоположную от перрона сторону. И пока я устроился, поезд дернулся и медленно стал набирать ход. Я бросился в соседнее отделение вагона, чтобы еще раз помахать маме рукой, но, увы, ее уже не было видно
Отслужил я благополучно, правда, без отпуска не заслужил. Да у нас в части вообще мало кто удостаивался такой чести. Вот всего пару-тройку лет назад, когда срочную служили по три года, отпуска солдатам давали почти в обязательном порядке все же три года А нам повезло, мы пошли служить уже по новому, всего-то двухгодичному сроку. Но этих двух лет мне хватило, чтобы я очень сильно соскучился по своим родным братишкам и сестренке, отцу, маме. Хорошо, хоть она писала мне в часть девчонки у меня тогда такой, чтобы регулярно, как невеста своему жениху, слать мне письма, не было, и единственной связью с гражданским миром оставались для меня они, мамины письма и ее посылки.
Когда я вырос на пороге родного дома в шинели и кирзовых сапогах, с щеголеватым дембельским чемоданчиком в руке, мама прижалась ко мне, но что было поразительно при этом уже не плакала, а счастливо улыбалась.
Мама, я тебя не узнаю, сказал я, осторожно целуя ее в поседевший завиток, выпавший из-под сбившегося платка на щеку. Вот сейчас ты не плачешь. Почему?
Ах, сынок, вздохнула мама и погладила меня по плечу с черным погоном. Когда я тебя провожала в армию, у тебя из воротника пальто торчала такая худая, такая тонкая шейка как у цыпленка, что я все время думала: «Боже мой, ну какой же из него солдат? Разве же можно таких брать в армию?» Вот потому и плакала и про себя молилась, чтобы у тебя там, в армии, все было хорошо. А сейчас чего мне плакать? Вон ты какой вернулся плечистый, и шея уже не как у цыпленка, а крепкая, мужская. Вот я и радуюсь за тебя
А вот здесь уж я сам чуть не расплакался, несмотря на свою «плечистость» и крепкую шею. Если честно признаться, трудно мне было в армии, порой очень. И теперь я наверняка был уверен, что это болевшая за меня мамина душа, ее слезы и молитвы укрепляли меня в армейской службе, и я благополучно отслужил эти долгие два года и вернулся домой.
Спасибо тебе, мама, сказал я. И прости, что не всегда был внимателен к тебе.
Иди мой руки, ответила мама. Оладушки еще горячие
НОЖ
Вся наша жизнь это непрерывная цепь потерь и находок, порой самых невероятных. Вот одна из таких историй.
Как-то мы с одноклассником Генкой Шалимовым, когда учились в классе четвертом или пятом, поехали на велосипедах на рыбалку в Лобаново (место такое рыбное на старице Иртыша, километрах в семи от нашего села).
Там народ обычно копал живущих в норках на глинистом дне белесых личинок бабочек однодневок у нас их называют бормышами, для ловли стерлядей. В месте копки этих самых бормышей всегда вились стайки шустрых ельцов. Вот почему мы и решили в тот день порыбачить именно в Лобанове. И рассчитывали натаскать ельцов не менее чем по трехлитровому алюминиевому бидончику стандартной пацанской рыболовной емкости. А то и стерлядок на закидушки.
Когда мы с Генкой ранним июльским утром, безбожно гремя подвешенными на рули велосипедов этими самыми пустыми бидончиками и, вихляясь на педалях всем телом, подъехали к Лобаново, то оказались там не одни. На песчаном берегу стояла брезентовая палатка, рядом притулился синий «москвичок» и дымился незатушенный костерок. Трое явно не сельских мужиков, в добротной одежде и новеньких, блестящих на солнце резиновых сапогах- броднях, проверяли улов на своих закидушках.
Оказалось, что это были омичи, они приезжали порыбачить на выходные. У самого берега на их куканах в серо-зеленой иртышской воде медленно шевелили хвостами остроносые темноспинные, бугрящиеся костяными шипами стерлядки штук по шесть-восемь на каждого.
Ого! сказали мы с Генкой почти хором и с завистью. И тут же полезли в воду копать бормышей лопату мы взяли из дому. Пока возились с добычей наживки, омичи свернули свою палатку, сели в машину и уехали. В почти прогоревшем костре продолжали тлеть головни, а рядом на песке лежал не до конца использованный хворост. Продрогнув, я решил погреться и, выйдя из воды на берег, подкинул в костер сухого тальника. Он немедленно занялся почти бесцветным огнем, весело затрещал.
Повеселел и я, поворачиваясь к костру то одним, то другим мокрым боком. И тут моя босая подошва наткнулась в песке на что-то твердое и гладкое. Я посмотрел под ноги и не поверил своим глазам: из песка торчала рукоятка ножа в черных ножнах. Поднял свою находку, потащил за рукоятку и обомлел: в широком, не уже спичечного коробка, зеркальном лезвии отражалась моя изумленная, всклоклоченная физиономия с большим пятном сажи под носом.
Такой красоты я еще в жизни не видел! Это был настоящий охотничий и, по-видимому, дорогой нож. С очень острым лезвием (я даже не заметил, как порезал один из пальцев), с толстым обушком, канальцем для стока крови, длинным хищным острием. Но как он блестел! Даже Генка с реки заметил блики ножа, который я вертел в руке и, бросив лопату на берег, пришлепал в мокрых трусах к костру.
Дай посмотрю, дрожа не то от холода, не то от нетерпения, протянул он мне руку.
На, поколебавшись, неохотно протянул я ему свою необычную находку.
Генка бережно принял нож и так же, как и я, с открытым от восхищения ртом стал вертеть нож в руках, размахивать им как мечом, колоть невидимых врагов.
Давай меняться, наконец сказал он. Ты мне нож, я тебе велосипед
А ну отдай, требовательно протянул я к нему руку. А я, по-твоему, на чем сюда приехал?
Ну, у тебя тогда будет два велосипеда, безо всякой надежды сказал Генка, все еще сжимая рукоятку ножа. Отдашь один брату своему. А?
Нам одного хватает. Отдавай давай! добавил я металла в голос. Кто его знает, этого Генку? Он вообще-то здоровей меня, выше почти на полголовы. Но тут такое дело за этот нож я ему точно нос расквашу, пусть он мне потом даже ответит вдвойне. Однако Генка только вздохнул с большим сожалением и вернул нож. Я бережно вложил его в ножны.
Хорошая вещь, вдруг кто-то сказал за моей спиной. Я даже подпрыгнул от неожиданности и оглянулся. Всецело захваченные созерцанием моей изумительной находки, мы с Генкой и не заметили, как к нам подошел какой-то светловолосый рослый парень с садком в одной руке, в котором еще трепыхались живые ельцы и даже пара подъязков, и с парой удочек-донок на плече. Видимо, возвращался с утренней зорьки в Ивантеевку, деревеньку всего в полукилометре от Лобаново. Он сказал с доброжелательной улыбкой.
Дай посмотреть.
Я недоверчиво посмотрел на него, потом на Генку. Генка пожал плечами: мол, как хочешь. Подумав с минуту, я все же осторожно вытащил нож и протянул его парню. Тот опустил садок на землю, принял нож и так же, как и мы, с нескрываемым удовольствием стал рассматривать блестящий клинок. Сразу было видно, что рукоятка ножа ему как раз по руке: если я запросто мог держать его двумя руками, то широкая ладонь этого ивантеевского парня полностью накрыла рукоятку. Он поднес клинок ко рту, выдохнул на него зеркальное лезвие затуманилось быстро исчезающей испариной.
А как он в ножнах сидит? Туго или болтается? по-прежнему очень приветливо спросил незнакомец.
Да вроде нет, не чувствуя подвоха, ответил я.
А ну дай примерю, попросил он.
Ну, я отдал ему и ножны. А этот козел аккуратно спрятал сверкающее лезвие в ножны и, улыбчиво поглядывая на нас с Генкой, также не спеша затолкал мою находку себе за брючный ремень, поднял с земли садок, на дно которого налип песок, и неторопливо пошел в по утоптанной тропинке в сторону своей вонючей Ивантеевки. Кажется, он что-то даже насвистывал при ходьбе.
Мы оторопело смотрели ему вслед. Еще немного, и этот гад поднимется на берег и навсегда исчезнет за крутым склоном.
А ну стой! крикнул я ему в широкую спину, покрытую серой курткой с капюшоном. Отдай мой нож.
Парень даже не прекратил свистеть и продолжал подниматься на берег. Я бросился за ним, догнал и вцепился в его руку с садком. Этот грабитель, даже не оборачиваясь, широко и сильно махнул рукой, и я упал и покатился вниз, под берег.
Бесполезно, сказал мне, помогая встать на ноги, Генка. До этого он все время молчал. Я оттолкнул его руку.
Знаешь, кто это? Колька Овсянников! Его вся Ивантеевка боится. Он в десанте служил.
От обиды и горькой досады такой был сказочной красоты нож! меня начали душить слезы. Но я сдержался, молча оделся какая уж тут рыбалка, поднял лежащий на песке велосипед и покатил в гору. А наверху оседлал его и поехал, вихляясь на раме, домой. Тут уж я заревел во весь голос. Пока не услышал за спиной дребезжанье Генкиного велика. Я перестал всхлипывать и на ходу одной рукой утер слезы.