Прочтя письмо, воспротивилась Полина Ивановна отъезду племянницы. «Город большой, поди разберись, что у людей в головах-то. Вероотступники там. Не отпущу Машеньку, а коли уедет, в монастырь подамся. Не место мне в миру без неё. Анфисе я клятву дала, что пуще матери буду Машеньке».
Андрей Иваныч не стал сестрины доводы слушать, на своём настоял. Да и Маша была не против. Хотелось ей на Петербург посмотреть.
Сдержала слово Полина, ушла в монастырь на сухие хлеба. Обняла Машу, молитву сотворила:
«Ты обо мне вспоминай, Машенька. Я за тебя бога просить буду».
Уговаривала её Маша остаться напрасно. Собрала Полина кое-какие вещи, Сидора кучера велела довезти до Вырицы, там и след её простыл.
ГЛАВА 3
Отец Димитрий (в миру Михайло Иваныч) долго на чашку дул, чтобы чай немного поостыл. В монастыре-то любят чаи распивать, за чаем и разговор ладится. Чувствовал: не очень-то его встретили в Каменке. Совсем для отца Димитрия стало неожиданным, что братец его Андрей старую веру принял, суровым стал, лишний раз не улыбнётся.
Сколько уже воды утекло с тех пор, как покинул Михайло Каменку! Эх, да что там. Всё здесь изменилось, другим стало каким-то, чужим, далёким. Тогда, ведь, деревенька совсем в запустенье пришла, а нынче её и не узнать. Вишь, Андрей-то как хозяйство поднял! Жаль только Фёдора (земля ему пухом), ветры в его голове гуляли, вот и сгубили парня.
Как наяву, отец Димитрий увидел лицо брата.
А Полюшка где? отец Димитрий пригубил горячий обжигающий напиток. Неужто замуж вышла? Полина не из тех, кто в омут головой бросается.
Марфа Тихоновна скривилась:
Оно и видно, отец Димитрий, что не из тех. Слишком норов у неё крутой, а мужички такового не выносят, им ласковые к сердцу ближе.
На всё воля Божья. Отец Димитрий поставил фарфоровую чашку на блюдце, отодвинул. Слыхал я, что дружбу вы водите с неким отцом Григорием. Что ж сегодня не позвали? Интересно бы побеседовать было.
Вот Вам всё беседы, да беседы, а угощенье кто же пробовать будет? Кушайте, отец Димитрий: икорка, балычок, огурчики. Редкий гость, всё-таки. Заглядываете-то к нам не часто. Так, больше проездами бываете.
Марфа Тихоновна суетилась вокруг стола, как наседка. Румяная, розовощекая, с густыми чёрными волосами, она напоминала расписную палехскую барыню. Палех славился своими красавицами: что ни девка загляденье, да, только, как товар. Что внутри поди догадайся; пальчиком поманит и готов.
Кушайте, кушайте, родимый. Да я Вам сейчас холодца положу. Сама студила. Раньше этим Полина занималась, а теперь все хозяйство на мне. Ничего, справляюсь. Матрена, да Аграфена у меня в услуженьи. Шибко, правда, ленивы стали, под конец Полина-то перестала за ними приглядывать, совсем распустились.
Отец Димитрий погладил бороду, от угощенья отказался.
Нельзя мне, матушка. Пост, ведь.
Да бросьте, посты Вы никониане все перепутали (антихрист надоумил). Пост-то в другие времена проводят.
Андрей исподлобья взглянул на брата:
Оттого и не пригласили, что отец Григорий истинной веры, а вы отступники. Как брата потчую, но не служителя Сатаны.
Отец Димитрий тяжело вздохнул, что уж тут сказать, насчёт веры промолчал: разве изменишь сурового Андрея. Бог с ним, каждый, ведь, по-своему считает, что душе ближе.
Внимательным взглядом осмотрел обстановку. Да, и правда всё здесь изменилось, особенно в столовой горнице, где семья собиралась за трапезами. Вокруг хлопотали девки, бегали туда-сюда, медовый пирог принесли.
От пирога-то не откажитесь, отец Димитрий, упрашивала Марфа Тихоновна, сама кусок отрезала, на блюдце положила.
Не откажусь, голубушка. Лучше, чем в России, пирогов не пекут. А это дочки Ваши, значит?
Отец Димитрий глянул на двух смутившихся девиц в сарафанах. По тем временам ещё обычай бытовал младшим не вмешиваться в разговоры старших.
Дочки, значит?
Да, батюшка. Софья и Катерина. Они у меня умницы.
А где же младшенькая, Маруся?
Марфа Тихоновна только рукой махнула:
Чёрт знает, где её носит. Странная она. Никак умом порешилась. Вот и мы в Петербург её отправить хотим. Жизнь посмотреть, авось изменится.
Дело хорошее. Все сейчас в столицу стремятся.
Только одна Полина против была, оттого и в скиты подалась.
А Машенька что с вами за столом не обедает? Очень бы мне с ней пообщаться хотелось, похожа она на матушку нашу покойницу Анну Михайловну.
Отец Димитрий поцеловал тяжёлый крест.
Коли хочется пообщаться, сейчас устроим. Девка Аграфена её кликнет. Эй, Груня! Поди сюда.
Девка Аграфена выросла перед Марфой Тихоновной, словно из-под земли. Это было худое создание с глуповатым лицом и жиденькой косицей, с вплетенною в неё голубой лентой. Она с любопытством уставилась на гостя в чёрной ризе, видя недовольство своей хозяйки, присмирела.
Чего Вам?
Кликни-ка эту ненормальную. Поди опять в своем березняке шатается, доконает она меня скоро.
Слушаюсь.
Девка Аграфена исчезла также внезапно, как и появилась.
Марфа Тихоновна поднялась.
Пойду в погреб спущусь, солонину велю вытащить. Ты Андрей Иваныч, отдохнул бы.
Успеется.
Выйдя на крыльцо, Марфа Тихоновна фыркнула, покосилась на отца Димитрия через окно.
«Два сапога пара. Всё туда же».
Андрей Иваныч откусил сахар, запил уже остывшим чаем.
Где сынок?
Сашка с приказчиком Семёном в лавку отправился товар проверять. Малец-то мне здорово помогает. Машеньку бы замуж выдать, тогда бы всё хорошо.
Пообмяк немного Андрей, как про дочку вспомнил. «Если у Машеньки родной матери нет, так хоть отец любит», подумал отец Димитрий, «Знаю, ведь, не больно её отправлять в чужой город хочет. На лице у Ондрюши написано».
Пойду я, Михайло, велю Семёну нового груза везти: красок, да кистей. Старые-то давно поистерлись, подносы расписывать нечем.
Виновато Андрей Иваныч взглянул на отца Димитрия. Вон он какой спокойный и терпеливый, а все ж вероотступник, не по христиански молится.
Прости меня, братец. Совсем не чаял я тебя увидеть; хорошо, что заехал родные, ведь, мы.
Ничего, Ондрей, не кори себя. Господь рассудит, чья вера истинная, а чья нет.
Нахмурился Андрей, на падчериц посмотрел:
Софья, Катерина, идите-ка матери помогите.
Но батюшка
Идите, Михайло Иваныч, небось, не обидится.
Испуганно переглянулись. Нельзя противиться батюшкиной воле, вышли. Проводив их взглядом, Андрей затворил дверь.
Вот что я скажу тебе, Михайло: настоящая-то вера всегда настоящей останется, хоть ты с ней, что ни делай. А вы отступники-никониане, на человеков молитесь, но не на Бога-творца. Оно и видно. Человеку поклоняетесь, только признаться стыдитесь. Вот она ваша вера. Помирать буду, но Бога не предам.
Отец Димитрий вновь смолчал, хоть и был не согласен. В монастыре терпению учили, вот и его Господь решил испытать. Что ж, пусть Ондрей при своем останется, а он по-старому молиться станет.
В монастыре-то многому приходилось учиться. Бывало, диакон Владимир поставит перед собой молодых семинаристов, да заставляет длинные проповеди слушать, аж колени от усталости подкашиваются. Бывало, и на хлебе с водой неделями сидишь, постишься, канон блюдешь. Да что уж сейчас вспоминать всё бывало.
Пойду я, пожалуй. Ты, братец, можешь в свою горницу идти, отдохнуть с дороги-то.
Андрей вышел в сени, отец Димитрий один с тяжелыми мыслями остался.
Речка та Каменкой зовётся, а неподалеку пруд. Когда-то давнодавно Иван Розанов здесь болото осушал, после него пруд и остался. Летом там утки со своим выводком плавают, да гуси травку щиплют; зимой как зеркалом, всё льдом затягивается. Рыбы в Каменке немного ловится, больше в притоках и устье Волги. Там, в те времена, генералфельдмаршал Пётр Иванович Шувалов видный делец промысел вёл, да ещё на Балтике с литовцами и шведами торговал.
Рядом с Каменкой березняк раскинулся, словно какой-то маленький островок счастья. Утром, как Солнце взойдет и первые лучики коснутся земли, все в том березняке расцветает: и трава, и ландыши раскрываются, будто приветствуют тебя всем сердцем.
Подойдёшь к молодой берёзке, прикоснешься к ней всем телом, обнимешь и чувствуешь, как отвечает на твои объятья она, что-то рассказать хочет, да не может. Вслушаешься и слышишь её историю.
Каждую берёзку Машенька знала, даже по именам называть стала. Вон Дуняша, вон Прасковья толстый ствол, клонится к земле под тяжестью своих ветвей.
Воробышки, да синицы летают, чирикают, иногда сорока сядет, крыльями махнёт и вновь улетит прочь. Ближе к августу подберёзовики из травы выглядывают с красно-коричневыми шляпками, так и норовят в корзину прыгнуть.
«Прощайте берёзки. Уезжаю я от вас. Мачеха и батюшка отправляют. Прощай и ты, Варварушка. Ещё совсем недавно чуть не погибла ты, бедная. Кто-то решил сок твой весь выпить. Залечила я твою ранку. Кто ж теперь за вами присматривать станет? Осиротеете вы без меня».
Прикоснулась Машенька рукой к шершавой коре, нежно погладила её.
«Прощайте». «Что? Говорите, что ждать меня будете? Тогда я ненадолго уеду, вернусь и снова к вам приду. Знаю, когда встретимся, обрадуетесь вы. Что? Не плачь, Прасковьюшка. Это у меня слёзы на глаза вышли».
Машенька утёрла слезу, прижалась крепче к берёзе. Чу. Крик какой-то слышится. Кажется, девица Груня её кличет; она часто бегает сюда, чтобы её, Машу, к мачехе Марфе Тихоновне позвать.
Маруся! Машка! Эй! Хозяйка просят.
Иду!
Ещё раз провела по стволу. «Прощай, Прасковья».
Вышла на полянку.
Сквозь стволы деревьев разглядела силуэт Груни в голубом сарафане. А день-то какой! Речка на солнце искрится, как будто играет. Хочется сильно зажмуриться и броситься в самый омут, а затем, лечь на траву и уснуть блаженным сном.
Маруська!
Иду иду!
Груня раскраснелась, перевела дыхание, пролепетала из последних сил:
Быстрее, окаянная. Михайло Иваныч приехали из Сергиевой Лавры, видеть хотят.
Дядя Михайло? Я сейчас.
Пустилась бежать, возле дома шаг замедлила, в горницу спокойно вошла, поклонилась.
Здравствуйте, отец Димитрий.
Чтой-то ты меня отцом Димитрием кличешь? Другие у вас Михайлом Иванычем дядюшку твоего зовут.
Как нравится, так и буду называть Вас, отец Димитрий.
Ну-ка я посмотрю на тебя хорошенько. Совсем красавицею стала, небось женихов много?, видя смущение девушки добавил ну ладно, ладно, садись дома, ведь ты, не стесняйся. Просьба у меня к тебе одна есть, Машенька.
Какая просьба?
Отец Димитрий достал из кармана ризы аккуратно сложенный вчетверо лист бумаги и протянул племяннице.
Письмецо я набросал одному человеку. Когда-то помог он мне очень советом добрым, а поблагодарить не знаю как. В Петербурге он живёт, здесь и адресок указан. Если возникнут какие трудности, ты не бойся, заходи к нему. Он человек добрый. Я-то отсюда прямиком по делам обители. В Астрахань еду, в Петербург уж не придётся.
Машенька поближе к отцу Димитрию пододвинулась, у самой глаза от любопытства так и сияют. Письмо в сарафан спрятала.
Ты о чем-то спросить меня хочешь, голубушка?
Да, хочу, дядя Михайло. Скажите, есть ли на самом деле дьявол-искуситель? Нянюшка говорит, что он похож на волосатое чудище и преследует сынок человеческих. Дядя Михайло, так ли это?
Отец Димитрий улыбнулся, похлопал племянницу по плечу:
Это вам так ваши священники преподносят, чтоб страх в чистых душах посеять. Дьявол-то в нас самих, в людях сидит, сами грешим, а потом на чудище сваливаем. Не любим мы себя, Машенька, оттого и грешим, а, коли, себя полюбишь, так и всех любить будешь. Недаром Иисус говорил ученикам: «Возлюби ближнего своего как себя самого». Аль не этому поучают вас церковные отцы?
Они по-другому рассуждают. Сказывают, от искусителя подальше держаться надобно.
Отец Димитрий головой покачал:
Нет, Машенька, в человеке грех, в нём одном. Не любим мы друг друга, оттого и зло творим. Чувствую я, у тебя одной здесь чистое сердце.
Погладил девушку по светлым волосам.
Сколько годков-то?
Пятнадцать, дядюшка. Мачеха говорит замуж бы пора.
Ничего, успеется. А ты чего не ешь? Небось, ещё не обедала. Садись.
Нет, дядюшка, не хочется мне что-то. Вы добрый.
Подошла к печке, взяла расписанный поднос. Посмотрела. Там ромашки красовались сама рисовала.
Возьмите. Это Вам на память от меня. Тётя Полина его очень берегла.
Глянул на художество отец Димитрий. Снова улыбнулся.
Смотри-ка, ромашки-то, как живые. Твоя работа?
Маша кивнула.
Я ещё и золотыми нитями по полотну шью. Меня мастерицы с мануфактуры обучили.
Ну хватит тебе хвастать-то. Постыдилась бы, в дверях показалась Марфа Тихоновна, нахмурилась.
Иди-ка лучше в погреб, Груне помоги грибы таскать. Софья-то с Катериной из-за мигрени не могут.
Сейчас.
Марфа Тихоновна к свояченнику подошла:
Вы её, Михайло Иваныч, больно-то не слушайте. Она не от мира сего, всё в облаках витает, пора бы уж и о серьёзном подумать.
Машенька на дядюшку вопросительно взглянула.
Иди, Маша. За поднос спасибо. Он в монастырском хозяйстве пригодится, да и я о тебе чаще вспоминать стану.
А сам подумал про себя: «Бедная. При родном отце в доме, словно чужая. Храни тебя Господь от злых людей, Машенька!».
Накануне перед отъездом ходила Машенька в церковь к отцу Григорию.
Чего тебе надо, дщерь?
Напутствие, батюшка. Уезжаю я на яблоневый спас.
Знаю, знаю. Наклонись-ка ниже.
Отец Григорий наложил руку на покрытую шелковым платком голову, велел крест целовать, а под конец спросил:
Признайся, дщерь, грешна ли.
Грешна, батюшка.
В чем же грех твой?
Отец Димитрий говорил, что грехи наши в нас живут оттого, что не любим мы себя.
Никонианин!
Отец Григорий как-то недобро посмотрел на юную прихожанку.
Грех твой, дщерь, в том, что доверилась вероотступнику. Молись!
Целый час отец Григорий наставлял «грешницу», вразумлял «неверную», рассказывал о происках дьявола.
Диавол среди нас ходит, в оба смотрит, так и норовит к себе забрать молодых, говорил отец Григорий. А непослушных к себе в геенну огненную гонит, чтоб на огне жарить.
Испугалась, Машенька, расплакалась, ночью долго уснуть не могла, сон плохой видела. Будто убегала она от какого-то монстра, дважды вырывалась, затем, монстр превратился сначала в Марфу Тихоновну и заговорил голосом отца Григория: «Диавол среди нас ходит, норовит к себе забрать. В геенну огненную». Затем, исчез куда-то. Проснулась от слов нянюшки:
Что с тобой, Машенька? Так и дрожишь вся. Неужто прихворнула малость? Собираться, ведь, пора.
Обняла свою подопечную, как родную дочь.
Жалко мне расставаться с Вами, нянюшка.
Не бойся, дорогая. Я о тебе не забуду.
Простилась с Сашенькой и отцом, слёзы еле сдерживала, села в запряженную единственной лошадью по кличке Красавка повозку и поехала. Кучер Варфоломей слишком уж быстро гнал.
Просила Машенька остановиться возле церкви послушать колокола, затем, возле речки и березняка. Вошла в березняк, постояла возле деревьев, поклонилась, дальше ехать велела. Варфоломей не стал вопросов задавать привык он к странностям девчонки, как и все в Каменке, а она, словно бы, и не замечала этого.
В пути на двух заставах остановились. В первый раз на постой лошадей: сеном красавку накормили, напоили водой; во второй на ночь, возле костра.
Оказалось, заезжие охотники отдыхали, Варфоломей и напросился. Пустите, дескать, к огоньку; отчего не пустить садитесь, гостями будите.
Маша сначала боязливо попятилась, да Варфоломей удержал. «Не бойся, Марья Андреевна, люди они хорошие, плохого не сотворят».
Возле затухающего огонька трое сидели: один толстяк, с бритой головой, который всё время новые поленья подбрасывал; другой старик сухопарый и костлявый, он больше молчал и пил из чашки кипяток; третий мальчик, лет десяти. В стороне лежало ружьё и связка подстреленной на охоте дичи: три тетерева и две утки. Чуть поодаль, уткнувшись мордой в землю, почти что спала дворняга.