Одевалась Настя теперь скромнее, чем в Ялте не позволяли средства, но и теперь, как и прежде, несла себя, коронованная косой соломенного цвета, с царственным достоинством. По правде ей было чем гордиться. И не только сохранившейся внешностью и статью. За «Настиными пирожками» в наркоматовскую столовую, как она теперь называлась, несмотря на карточную систему, всегда толпился народ.
И как же хотелось Насте, чтобы Нюся посмотрела на ее детей, на квартиру, как они ладно обустроились, на сам город. Конечно, Сталинабад это не Ялта, и даже не Кропоткин, но все же город, обещающий стать со временем не хуже других столичных городов.
А город, действительно, хорошел день ото дня. Родившийся при Советской власти на перепутье горных тропинок из кишлака, куда по понедельникам со всех окрестных кишлаков народ съезжался на базар, он постепенно превращался в настоящий город. Созданный в 1924 году городской исполком сразу же приступил к созданию «кишлака наркоматов», как шутливо называли тогда будущую столицу республики жители, потому что через считанные месяцы их стало больше, чем оставшихся после Гражданской войны частных строений. Теперь уже никто не может проверить достоверность информации, но бытовало такое мнение, что в декабре 1925 года дюшамбинцами могли называть себя всего 283 человека. Но ровно через год население Дюшамбе насчитывало уже 6 тысяч человек.
К тому времени, когда Шепелевы перебрались сюда из Ялты, город уже носил гордое имя вождя и отца всех народов Сталинабад, и население выросло в разы. В 39 году город насчитывал уже 82 тысячи человек. Город рос как любимое дитя в семье стремительно и неприметно. Казалось, что пустырей, застроенных всего-то год назад, никогда и не было. И глядя на новые зеленеющие улицы и районы, уже с трудом вспоминалось, что же было на этом месте.
Новая, советская власть, как ни тяжело шло ее становление, в отличие от царской, у которой была одна забота собирать налоги с окраин, заботилась о народе, благоустраивала не только центральную часть, но и окраины. Сталинабад, еще небольшой по количеству населения, но очень уютный и доброжелательный, расцветал на глазах старожилов, к которым уже вполне можно было отнести и Шепелевых. Дома и улицы, зеленея высаженными скверами и деревьями вдоль дорог, как единственное спасение от зноя, росли как грибы, все дальше и дальше в прошлое оттесняя глинобитные кибитки с высокими глухими заборами дувалами. Вдоль дорог и по дворам протянулись километры арыков, журчащих спасительной водой. В них с утра до позднего вечера, плескалась детвора, не глядя на национальности. Жарко было всем без разбору.
Вообще в Сталинабаде была какая-то своя, особенная аура. Здесь, кроме коренного населения, собралось удивительное сообщество людей. В Сталинабаде находили приют люди разных национальностей и вероисповеданий, в большинстве своем бежавших на окраину страны кто от раскулачивания, кто от голода, кто от лютости властей, кто в поисках лучшей жизни. Здесь никто и никогда не выпытывал у человека, по какой причине он оказался в такой глуши. Если захочет расскажет сам. Пусть здесь и жили по законам огромной страны, но сознание того, что она, эта страна, где-то там, очень и очень далеко, за горами, создавало иллюзию свободы, обособленности и недосягаемости. И эта иллюзия порождала особый дух товарищества и взаимоподдержки. Все приезжие здесь помимо своей воли становились одной национальности. Местное население всех приезжих называло «урус» русский. Да, к слову сказать, и местного населения в те времена было меньше, чем приезжих. Они составляли всего десятую часть жителей. И все, кто приехал, для них были русские. Это было уважительное обращение, потому что русские несли с собой новую жизнь, новую культуру. Они строили дороги, города, фабрики и заводы, проводили свет, учили детей. В Сталинабаде уже стали открываться институты. В 39-ом открылся Медицинский, а чуть позже и педагогический. Город превращался хоть и в небольшой, но по-настоящему столичный город.
Незаметно уходили в прошлое паранджи, как пережитки прошлого, а с ними и дикие средневековые обычаи. Женщины постепенно становились полноправными членами советского общества. На бытовом уровне: на работе, на базаре, в больницах и во дворах шла медленная, никем не навязанная ассимиляция языков и обычаев. И как-то незаметно, само собой прижилось, что русская ребятня привычно угощались сумаляком лакомством из проросшей пшеницы, которую женщины варили на Навруз мусульманский Новый год, а таджичата с азартом стукались с русскими ребятами крашеными яйцами на Пасху, и все вместе ходили по соседям колядовать на Рождество. Только вместо колядок пели песни, которые разучивали в школе. И также незаметно дети, росшие в одних дворах и учившиеся в одних школах, свободно владели двумя языками. Даже таджики, приехавшие в столицу учиться и работать из других областей, несмотря на то, что в республике все еще процветало средневековое деление на кланы, в Сталинабаде жили миролюбиво, как-то очень быстро находя друг с другом общий язык.
Незаметно подрастало новое поколение Шепелевых, искренне считающих Сталинабад своей родиной, потому что знали о Кубани и Ялте, о родственниках, не таких уж и дальних по кровным связям, только понаслышке из скупых рассказов родителей.
Все шло своим чередом. Настя с Григорием работали, дети учились. Володя по-прежнему жил у Шепелевых, только уже непонятно то ли на правах родственника, то ли квартиранта. Правда, чем больше взрослели девочки, тем чаще Володя стал ездить в командировки. А в тридцать девятом году и вовсе перевелся в Куляб небольшой припограничный город. Дескать, там открыли свою Потребкооперацию, работников не хватает, а у него там большие перспективы. «Девчонок стесняется», подумала Настя. Но особо удерживать не стала. «Понятно, взрослый парень, ему уже и жениться давно пора, а живет в проходной комнатке, даже девушку привести некуда. А там, в Кулябе, глядишь, что и сложится у него с личной жизнью» надеялась она. У нее теперь и за Володю болела душа, как за своего ребенка, или племянника. Так прикипела к нему душой за то, что в тяжелое время был рядом с ней, сочувствовал ее беде, помогал чем мог, и не только деньгами.
Но, и переехав в Куляб, Володя не забывал Шепелевых. Перед каждой командировкой на день-другой, а то и больше останавливался у них. Надо было выбивать товарные вагоны и оформлять документы на погрузку, на провоз, а это, как известно, одним днем не делается. Целыми днями мотался с бумажками по разным конторам, а вечерами, как купец из сказки выспрашивал, кому что привезти из России. По приезду тоже первым делом спешил к Шепелевым с гостинцами, и задерживался не на один день: надо было найти машины для перевозки товара, кое-что развести по Сталинабадским магазинам. Потому и за квартиру продолжал платить, как квартирант, несмотря на Настин протест.
Какие деньги, помилуй! возмущалась Настя. Ты у нас теперь гость дорогой. И без того избаловал нас подарками.
Тетя Настя, это я за свое место плачу, чтобы вы его никому другому не сдали. Где бы я перебивался, пока документы оформляю? Не на вокзале же ночевать?
Да что там сдавать! Самим уже тесно становится. Девчата уже совсем взрослые, Вовку стесняются. Он, пока тебя нет, на твоем месте теперь спит. А ты вроде бы уже и свой, родной. В тесноте не в обиде, можно и потерпеть. Эти деньги тебе и самому сгодятся, да и матери надо помочь. Как она там одна с двумя девчонками перебивается. сокрушенно качала головой Настя.
Она не одна. С ней тетя Тамара.
От этого не легче. Что две бабы могут? Мужика-то в доме все одно нет. А без мужика в доме ох как тяжело, это я уж сама испытала.
С боем сошлись на половине суммы.
II
Девочки, вытянувшиеся и похорошевшие, уже в конце тридцатых, когда им уже было по 14-16 лет, вечерами бегали через дорогу в Дом Красной Армии, выстроенный на месте Дома дехканина(крестьянина) на танцы, в кино, в театр или просто в парк, высаженный вокруг Дома Красной Армии, куда по выходным собирался весь Сталинабад. Здесь была танцплощадка, на которой играл военный духовой оркестр, магнитом притягивающий молодежь. А Дом Красной Армии стал для города главным культурным центром.
Пока не окончите школу, чтобы и думать не смели ни о каких парнях! частенько наставлял их Григорий.
А сам старался, как мог, наряжал своих девочек. Конечно, не так как хотелось бы, потому что в магазинах к тому времени все товары исчезли, и редкой удачей было, если удавалось купить какой-нибудь отрез. Приходилось то из Настиного что-нибудь перешить, то сшить кому-нибудь исполу3, когда заказчик расплачивался за работу отрезом. Но девочки его всегда были одеты на зависть всему городу. Теперь они, как когда-то Настя стали законодательницами моды в городе. И когда они прогуливались по аллеям парка, ухажеры, которым не было отбою, так и вились вокруг них, как пчелы над медом. Но чаще всего их, как верный Цербер, на прогулках сопровождал Володя, если был в городе. Его никто и никогда не просил об этом, но он считал это своей обязанностью. «Как это девочки пойдут одни в город? А если кто обидит?», искренне недоумевал он на Настины извинения за неудобство для него.
И когда Володя не был в командировке, у девчонок был настоящий праздник! Тут уж можно было быть на все сто процентов уверенными, что их пропустят на танцплощадку. С ним, взрослым и солидным, одетым в модный полувоенный френч, сшитый Григорием, девчонок пропускали безо всяких проволочек.
Это мои сестренки, степенно объяснял он контролерше.
И та пропускала их, благосклонно кивая головой. Уж очень серьезным и надежным выглядел Володя, несмотря на его возраст.
Если Надя уже могла позволить себе танцевать, то Люба, весь вечер сидела на скамейке внутри танцплощадки. Она во все глаза смотрела, кто, как и с кем танцует, чтобы завтра все это рассказать и даже показать своей неразлучной подружке с первого класса Ирке Стариковой, которой дорога на танцплощадку пока еще была заказана. Во-первых, из-за того, что ее некому было провести, а во-вторых, потому что на танцы ее ни за что бы не пустил отец. Виктор Степанович был каким-то большим партийным начальником, и считал, что его дочке не место на таких мероприятиях. Он и на школьные вечера пускал ее только под присмотром мамы.
А мама у Ирки Стариковой была культурная. Сразу видно, что из «бывших», как охарактеризовала ее Настя после первого же знакомства. Дома у Стариковых стояло пианино, и тетя Лена Иркина мама сама обучала дочку музыкальной грамоте. Она предлагала давать уроки и Любе, но та то ли из-за излишней скромности, то ли оттого, что считала, что у нее нет слуха, отказалась. А вот Надя сама напросилась на эти уроки.
Тетя Лена очень хвалила Надю, говорила, что у нее абсолютный музыкальный слух, чувство ритма и удивительные вокальные способности. Она не только настаивала на дальнейшем серьезном музыкальном обучении, но и отвела Надю в младшую группу самодеятельного кружка песни и танца при Доме Красной Армии, где сама работала аккомпаниатором.
На танцплощадке Любе приятно было ощущать себя в полнейшей безопасности от беззастенчиво разглядывающих ее парней, приятно было перехватывать завистливые взгляды девушек, которые откровенно злились, что из-за какой-то малолетки простаивает свободный кавалер. Иногда Любочке хотелось, как и Наде, потанцевать, но когда какой-нибудь осмелевший парень все-таки подходил, чтобы пригласить ее, Володя сурово отвечал:
Девушка не танцует!
Некоторые начинали задираться:
А ты кто такой, что тут указываешь?
Старший брат!
Ну, тогда понятно, и потеряв всякую надежду, отходили.
Ну, чего ты? обижалась Люба. Я бы потанцевала.
Твое время еще не пришло, отрезал Володя.
А зачем тогда взял меня на танцы? капризничала Люба.
Чтобы не скучно было за Надей смотреть.
Люба, немного подувшись, успокаивалась, понимая, что Володю, как старшего брата, нужно слушаться. И если бы не он, то она бы сюда вообще не попала.
Когда Володи не было, обязанности надсмотрщика за сестрами возлагались на подраставшего Вовку.
Иди, присмотри за девчонками. Да чтобы ни шагу от них, понял? строго наказывал ему Григорий. Если кто пристанет, пулей за мной.
Гриша и сам понимал, что на Вовку надежды было мало. Его бдительность запросто можно было усыпить и мороженным, но это все же лучше чем отпускать девчонок одних. Но Гриша заблуждался. Никакое мороженое в борьбе с Вовкой не помогло бы.
Сестры не любили ходить в парк с Вовкой. С ним и на танцплощадку не пройдешь на зависть всем подружкам. Оставалась только возможность потолкаться вокруг нее, поглазеть на танцующие пары, или просто погулять по аллеям парка. Девочкам было стыдно от ровесников и ровесниц, что их «пасет» мелочь пузатая, да при этом за их спиной еще строит зверские рожи потенциальным ухажерам, видимо с целью их устрашения. Девочки покупали ему мороженое с уговором, чтобы он исчез и ничего не говорил дома. И совсем не потому, что им требовалось избавиться от его всевидящего ока для чего-то запретного, а скорее для того, чтобы заранее задобрить его и чтобы он не насочинял ничего про них, потому что знали, что дома он наврет с целый короб того, чего и в помине не было. Но никакое мороженное в борьбе с Вовкой не помогало. Чаще всего такие прогулки заканчивались тем, что вечером он все равно нес родителям небылицы про сестер:
Любка сбежала от меня, и в кустах обнималась с Борькой Проскуриным, а Надька с Колькой Митюхиным целовались. Ехидно докладывал он Григорию.
Чего ты врешь! возмущались девчонки, гоняясь за ним по всей квартире.
Плохо же ему приходилось, если им удавалось поймать его! Но как бы то ни было, им еще целый час приходилось оправдываться перед родителями в том, чего на самом деле не было. Родители, зная шкодливый характер сына, искусника на всякие проказы, верили девочкам. Но для острастки лишний раз провести воспитательное внушение не мешало. И девочки на неделю, а то и на две лишались воскресных прогулок в парке.
Как-то совсем незаметно пришло Настино время переживать за них, как бы кто не вскружил девчонкам головы. Беспокоиться, и впрямь было о чем. Дочки выросли красавицами.
В Наде Настя все больше и больше узнавала себя молодую. Так же, как и Настя в юности, Надя читала запоем. Была девочкой мечтательной и увлекающейся. Увлекающейся настолько, что в девятом классе, когда проходили «Войну и мир» Толстого, она до такой степени была покорена образом Наташи Ростовой, что категорически решила поменять свое имя:
Зовите меня Наташей! решительно заявила она дома.
Настя, смеясь над ее фантазиями, согласилась.
Хорошо, доченька. Наташа, так Наташа. Лишь бы не горшком называть, да в печь не сажать.
Григорий же возмутился:
Что за глупости! И ты туда же потакаешь ее выдумкам!
Пусть хоть в детстве помечтает девчонка. Отговаривалась Настя, вспоминая, как она, начитавшись французских романов, представляла себя то герцогиней, то королевой.
Жалко тебе что ли? Начнется взрослая жизнь, и все мечты закончатся сами собой.
И сначала вроде как в шутку дома стали называть ее Наташей, а через год уже никто и не называл ее иначе. Под впечатлением первого бала Наташи Ростовой Надя, воображая себя кружащейся в вальсе, все с большей страстью отдавалась миру искусства. Она и сама была как порыв радостного, солнечного ветра. Так Надя и стала Наташей.