2) Гомеровские гимны (In Martem. VII, 5) и культовая поэзия, отражение чего мы находим у Софокла (Thrach. 216) и в Антологии (II, p. 137) обозначают этим термином власть Бога. В гимне Аресу говорится: ἀντιβίοισι τύραννε δικαιοτάτων ἀγὲ φωτῶν.
3) Эсхил употребляет это слово для обозначения всякой захваченной власти (Эгисфа Ag. 1355, 1365, 1633; Ch. 359; 405; 761 и 973 и даже Зевса νέος γὰρ καὶ τύραννος ἐν θεοῖς Pr. 310; ὁ τῶν θεῶν τύραννος 222 и 733; 357; 759 и др.).
4) Софокл часто отождествляет слово τύραννος со словами κοίρανος, βασιλεύς, обозначая ими власть греческих царей героической эпохи (OT. 128, 535, 800, 922, 940, 1043, 1095; ОС. 450, 1340; Thrach. 815; Ai. 749).
У Фукидида, Ксенофонта, классических философов и самых разных греческих писателей и в римской историографии вплоть до христианских писателей слово τύραννος встречается в разных значениях, о которых не имеет смысла говорить в настоящей работе. Новоевропейская традиция очень ограничила наше разумение, полностью отождествив слово τυραννίς со словом dictatura, и привила неискушенному то отрицательное отношение ко всему обозначенному этим словом, от которого очень трудно абстрагироваться.
В данной работе ставится цель проследить этапы вхождение слов τύραννος и τυραννίς в греческий язык, т. е. воссоздать предысторию существования этого термина. Это не греческое по происхождению слово, как обычно отмечается, пришло из лидийского или фригийского языков. Гипотезу о лидийском его происхождении отстаивали Г.Гельцер (1880), С.Рейнах (1890); о фригийской родине этого слова писал В.Прелльвиц (1905). Все они приводили широко известные теперь параллели в топонимике, как то: τύῤῥα, τυῤῥανοί (названия этрусков) и т. д. Между прочим, сюда можно отнести и название албанской столицы Тирана.
В настоящее время обе эти гипотезы легли в основу обобщающей точки зрения о негреческом, малоазийском происхождении этого термина, дальнейшее развитие которой представляет задачу для специалиста по лидийской филологии, поскольку наша задача всего лишь проследить судьбу этого заимствования.
Классическим примером первого известного нам употребления слова τυραννίς в греческой литературе является 22 фрагмент Архилоха, где говорится:
(Перевод наш)Действительно, сопоставляя новеллы Геродота, посвященные Лидии, с фрагментами Ксанфа, можно сделать вывод о том, что наиболее архаичные варианты употребления слова τύραννος содержатся в преданиях о Мермнадах. Здесь слова τύραννος и τυραννίς употребляются в качестве синонимов слов βασιλεύς и βασιλεία (в их варварском смысле), но только применительно к власти лидийских царей. В формуле: Κροῖσος ἦν Λυδтς μὲν γένος παῖς δὲ Ἀλυάττεω, τύραννος δὲ ἐθνέων τῶν ἐντός Ἅλυος ποταμοῦ (I, 6) Геродот употребляет слово τύραννος именно в таком смысле (то же самое I, 7, 14, 15). При этом с насильственным захватом власти, как может быть хотелось бы думать a priori, наименования Гигеса или Мермнадов не связаны, т. к. в первую очередь тиранном назван Кандавл (I, 7). Тираннами здесь именуются Крёз (I, 6), Ардис (I, 15) и Мермнады вообще (I, 14).
Второй стадией распространения данного термина можно назвать употребление его для обозначения власти царей Мидии (I, 100; 96, 109), что превращает слово τύραννος в одно из обозначений восточного правителя. Так, в новелле о Крёзе и Кире (I, 86) и рассказе о военном совете персов (VIII, 67) тираннами называются правители вообще и правители, подвластные Киру. В другом месте словом τυραννίς обозначается власть самого Кира (VII, 52) и даже власть македонских племенных вождей (VII, 137 и VIII, 142). В новелле о македонском царе Пердикке имеются даже примечательные слова: ἔσαν δὲ τт πάλαι καὶ αἱ τυραννίδες τῶν ἀνθρώπων ἀσθενέες χρήμασι, οὐ μοῦνον ὁ δῆμος («это было в те древние времена, когда и αἱ τυραννίδες, а не только народ, жили бедно»; VII, 137). Примером употребления слова τύραννος в таком же значении могут служить fr. 7 (69v) Семонида Аморгского, который со свойственным ему «почтением» к женщинам говорит, что не любящую работу жену может иметь только ἢ τύραννος ἢ σκηπτοῦχος.
Свидетельством вхождения слова τύραννος в греческий язык является появление глагола τυραννεῦω, также встречающегося в тех частях труда Геродота, которые имеют фольклорное происхождение и повествуют о варварах, но отсутствующего в лидийском цикле (τυραννεῦω I, 77, 163; V, 12; IX, 116). В результате этого стало возможным наименование тираннами наследственных царей Кипра (V, 109, 113), а следовательно отождествление слова τύραννος с термином βασιλεύς уже не в варварском, а в эллинском смысле.
Таким образом, приходится думать, что вошедшее в греческий язык слово τύραννος первоначально не носило того отрицательного оттенка, который придала ему аристократическая традиция, и не было связано с обозначением власти раннегреческих тираннов, о чем также говорит его употребление в культовой поэзии; а это и породило то многообразие значений слов группы τύραννος и τυραννίς, которое характерно для словоупотребления классических и поздних писателей.
О трех группах топографических текстов у Павсания
Т ексты Павсания, содержащие описания маршрутов, городов и отдельных объектов (так называемых экскурсов мы здесь вообще не касаемся), целесообразно разделить на три группы. Первую составляют места, заимствованные из топографических источников, периодов и периплов, предназначенных для практических целей; вторую тексты, восходящие к периэгетам и парадоксографам эллинистической эпохи; и наконец, третью материалы, почерпнутые Павсанием из его собственных путешествий. Поскольку Павсаний ни разу не упоминает по имени писателей IIIII вв. до н. э., труды которых были близки по содержанию к «Описанию Эллады» (прежде всего Полемона), и учитывая то, что его сочинение состоит из плохо стыкующихся друг с другом элементов, У.Виламовиц и А.Калькман заключили, что основное место здесь занимают выписки из этих авторов, которые только иногда перемежаются отдельными воспоминаниями автора. К.Робертом эта теория не была ни поддержана, ни опровергнута. Дж. Фрэзер, М.Кэрролл, А.Тренделенбург, Ж.До, Ж.Ру и др. высказались за «аутопсию» Павсания, однако в сущности их исследования говорят только о том, что сведения, собранные Павсанием, соответствуют действительности, но не доказывают того, что автор «Описания Эллады» писал по собственным наблюдениям. Вместе с тем для полноценного использования этих сведений необходимо знать, к какой из трех групп относится каждое используемое сообщение, ибо прежде всего именно с этим связано его датирование.
В текстах первой группы говорится о характере дороги (ровная, идет в гору, становится крутой и т. д.), оговаривается, какова возможность провоза грузов (например, II, 11, 3), часто даются две дороги (краткая, но плохая и более удобная, но длинная см. II, 15, 2; VIII, 6, 4; X, 35, 8), указываются расстояния между пунктами в стадиях, колодцы и источники с питьевой водой и т. д. Эти места довольно сильно отличаются от остального текста по языку, а потому легко выделяются из него. Павсаний перенес их в свое сочинение в готовом виде, поскольку здесь сообщаются факты, которые не мог собрать он сам.
Значительно сложнее обстоит дело с текстами второй и третьей групп, которые зачастую неотличимы одни от других. Единственным критерием для вычленения путевых заметок Павсания являются ремарки «при мне», «в мое время» (τὰ ἐπ' ἐμοῦ), «я видел» (ἑώρακα) и т. п. Но иногда такие ремарки встречаются и в текстах, содержащих прямые цитаты из его предшественников. Так, рассказывая о поющих рыбах в реке Ароании (VIII, 21, 2), Павсаний замечает, что сам видел этих рыб пойманными и простоял у реки до самого захода солнца, чтобы услышать издаваемые ими звуки. Мы, бесспорно, сочли бы весь этот рассказ оригинальным, если бы из Афинея (VIII, 331D) не было известно соответствующее место Филостефана (III в. до н. э.): первая половина рассказа Павсания это довольно точная цитата, но слившаяся с оригинальным текстом, так как к ней прибавлена дневниковая запись. Выявить такую цитату, если нет (что и бывает чаще всего!) параллельной у какого-либо другого автора, невозможно. Однако оснований для того, чтобы принять выводы А.Калькмана, это не дает.
Дело в том, что Павсаний постоянно упоминает об изменениях, имевших место в тех или иных пунктах в III вв. н. э., то есть уже после того как появились его основные письменные источники. Именно это обстоятельство, а совсем не то, что сведения Павсания подтверждаются археологическими находками, свидетельствует о присутствии в «Описании Эллады» материала, собранного автором во время путешествий.
Публикуется по: Чистяков Г. О трех группах топографических текстов у Павсания // Античная балканистика: Карпатско-балканский регион в диахронии. Предварительные материалы к международному симпозиуму. М., 1984. С. 5152.
К вопросу об интерпретации мифографических текстов логографов и периэгетов
И нтерпретировать миф с точки зрения отражения в нем общественного сознания имеет смысл только на основе текстов. По той причине, что историки классической эпохи (Геродот, Фукидид, Ксенофонт и др.) интересовались преимущественно историей своего времени или ближайшего прошлого, особенно интересно, что с появившимися в конце IV и, главным образом, III вв. до н. э. периэгетами (Диодор Периэгет, Анаксандрид, Сем, Гелиодор и Полемон) связана вторая после логографов попытка систематически изложить греческую мифологию. В отличие от логографов, которые излагали мифы в хронологическом порядке, Полемон и его современники строили повествование по топографическому принципу, то есть связывали каждый миф с определенным объектом: рощей, храмом, дорогой, источником и т. д. В виду того, что сочинения периэгетов не служили практическим целям, а были предназначены для чтения, встает вопрос: что подсказало периэгетам такую своеобразную композицию? Методологические указания на этот счет содержатся у Ф.Энгельса, который замечает, что характер ландшафта Эллады таков, что здесь «всякая река требует своих нимф, всякая роща своих дриад»[34]. Анализ многочисленных текстов показывает, что именно эта особенность греческой мифологии вызвала к жизни периэгезу.
Не случаен хронологический принцип у логографов (Гекатея, Акусилая, Ксанфа, Харона, Гелланика и Ферекида), которые создавали свои сочинения в V в. до н. э., когда Эллада с каждым годом приближалась к эпохе наивысшего расцвета (победы при Марафоне, Салами-не и Микэле, становление античного полиса и, в частности, афинской демократии, фантастический рост могущества Архэ и т. д.). Внешний вид греческих городов изменялся на глазах (строительство на Акрополе и т. п.), и, следовательно, само историческое развитие наводило на мысль о том, что такое ход времени. Изложить мифы в хронологическом порядке и выкинуть из них чудеса логографам подсказала действительность.
Другое дело периэгеты. Они обратились к мифу в эпоху упадка, когда судьбы истории стали решаться в столицах и ставках эллинистических династов, а совсем не в Афинах и Спарте: в Элладе время как бы остановилось, а в результате всплыл на поверхность древнейший пласт в развитии мифа, где, как подчеркивал Ф.Энгельс, каждая мифологема связана с определенным местом конкретным источником, горой, рекой, рощей и т. д. Поскольку миф представляет собой продукт устного народного творчества, работа с ним требует особых методов. В изложении Псевдо-Аполлодора, Диодора (4-я книга «Исторической библиотеки») и Овидия фактический материал дошел до нас с большим количеством позднейших напластований; не свободны от них и ранние тексты, содержащие изложения отдельных мифов (например, оды Пиндара и Бакхилида или античная драма), а поэтому, прежде чем приступить к осмысливанию какой бы то ни было мифологемы, следует докопаться до ее древнейшего пласта.
В этой связи тексты периэгетов являются источником первостепенной важности. Они, кроме всего прочего, дают возможность понять, что встречающиеся в мифологии на каждом шагу несообразности, которые так возмущали логографов, не являются следствием испорченности текстов: они объясняются тем, что отдельные саги, которые со временем слились воедино, первоначально сложились в различных местных мифологиях.
Публикуется по: Чистяков Г. К вопросу об интерпретации мифографических текстов логографов и периэгетов // Методологические и мировоззренческие проблемы истории античной и средневековой философии (материалы к всесоюзной конференции). Ч. 1. М., 1986. С. 8486.
Эллинистический мусейон (Александрия, Пергам, Антиохия)
ВIIIII вв. до н. э. Александрия, Пергам, Антиохия и другие города эллинистического мира один за другим становились крупными культурными центрами. Местные монархи из престижных соображений, по примеру Александра, всячески подчеркивавшего, что он был учеником самого Аристотеля, приглашают к себе наиболее выдающихся писателей, художников и ученых. С другой стороны, в новых городах, где скопилось огромное население, съехавшееся сюда отовсюду, кипит жизнь, формируется новое общественное сознание, и общество остро нуждается в его выразителях.
Вот почему созданный в Александрии[35] Мусейон не стал царской библиотекой, где пылились драгоценные, но никому не нужные свитки, а превратился в реальный интеллектуальный центр, запрограммировавший развитие мировой культуры по меньшей мере на целое тысячелетие. Мусейон был задуман Птолемеем Сотером по образцу того комплекса вокруг святилища Муз, который Теофраст создал в Афинах при школе Аристотеля (в него входили портики и какие-то другие постройки), расширив ее еще за счет специально для этого купленных садов. Птолемей пытался пригласить в Египет самого Теофраста, но тот послал сюда вместо себя своего ученика Стратона из Лампсака. Он вместе с буколическим поэтом Филетом с Коса стал воспитателем Птолемея II Филадельфа. Стратон, в античной традиции обычно именуемый Физиком, известен прежде всего тем, что сблизил аристотелевскую философию с атомизмом; он полностью отрицал факт вмешательства богов в ход природных процессов («всё, что существует, создано самой природой») и много занимался естественными науками. В Александрии Стратон пробыл недолго[36] и в 286 г. после смерти Теофраста вернулся в Афины, где возглавил школу Аристотеля. В Египте остался другой ученик Теофраста Деметрий Фалерский, появившийся здесь после 297 г. Деметрий занимается Мусейоном в течение примерно десяти лет. Затем, в 283 г. после смерти Птолемея Сотера он попал в немилость, так как был сторонником Керавна, и умер в ссылке.
В отличие от Стратона, извлекавшего материал из собственных наблюдений над живой природой, Деметрия интересовали тексты, он был образованным оратором и великолепным стилистом (о чем много говорит Цицерон), серьезным знатоком древних авторов, как об этом свидетельствует Плутарх. Именно с его помощью Теофраст организовал Мусейон в Афинах, поэтому можно предположить, что под его руководством начинают создаваться Мусейон и библиотека в Александрии. Деметрий, бесспорно, играл какую-то роль и в упрочении культа Сараписа, со святилищем которого будет в дальнейшем связана жизнь Мусейона. Диоген Лаэртский сообщает, что, уже находясь в Александрии, он якобы ослеп, а затем вновь стал зрячим по воле Сараписа и поэтому сочинил в его честь те самые пеаны, которые исполнялись в святилище вплоть до III в. н. э.
Интерес к Аристотелю и его школе характерен для Мусейона и в эпоху Птолемея II Филадельфа. Согласно сообщению Афинея (Athen. I, 3b), Филадельфу удалось купить всю библиотеку Аристотеля. Библиотеки у греков были и раньше: Ксенофонт упоминает о библиотеке афинянина Евтидема, а Диоген Лаэртский рассказывает, что когда Платон решил было сжечь все сочинения Демокрита, его друзья, пифагорейцы Амикл и Критий, отговорили его от этого шага, указав на то, что свитки с текстами Демокрита есть у многих. Однако только теперь собирание книг приобрело такие масштабы. Это объяснялось как тем, что в Египте папирус гораздо дешевле, чем в Греции, так и тем, что, покинув полисы, где греки жили, как им казалось, с тех самых времен, о которых рассказывает мифология, они поняли, что «времена, когда Эллада рождала героев», как скажет потом Павсаний, ушли в безвозвратное прошлое. Без сомнения, в эпоху Геродота, Фукидида и Эфора греки хорошо знали историю минувших эпох, но при этом кульминационной точкой исторического процесса им всегда представлялся сегодняшний день: Фукидид подчеркивает, что начал свой труд, «предвидя, что война эта будет важной и наиболее достопримечательной из всех, бывших дотоле», а Перикл в его изложении говорит: «На нас с удивлением будут взирать потомки» (Thuc. II, 41, 4). О далеком прошлом автор, живший в VIV вв. до н. э., заговаривает лишь в тех случаях, когда обращение к истории может быть полезно для объяснения сути какого-либо явления, имеющего место в настоящем. По мнению Эфора (фр. 2), доверия заслуживает лишь тот историк, который подробно говорит о событиях, совершавшихся при нем, а прошлого касается вкратце. Тех, кто много рассуждает о древности, следует считать в высшей мере ненадежными авторами. В эллинистическую эпоху взгляд на историю меняется прошлое начинает волновать писателя само по себе, вне его связи с настоящим. Прежде всего это объясняется тем, что осевшие в Александрии, Пергаме и других городах Востока греки стремились сохранить обычаи родины. Так, в «Причинах» у Каллимаха изображен некто Поллид, давно уже живущий в Александрии, но тщательно соблюдавший при этом обычаи, праздники и ритуалы, воспоминание о которых он привез из Афин.