В книге немало параллелей между предметом беседы и современностью (т. е. девяностыми годами XX века), не менее актуальных и в наши дни. Например, цитируются классические строки А.К.Толстого из стихотворного послания к М.Н.Лонгинову:
И дальше говорится: «Не только Лонгинов, но и очень многие его современники из тогдашнего консервативного лагеря пытались (и теперь мы часто пытаемся) ограничивать, весьма смело и дерзновенно, всесторонность Божьей власти, забывая это предупреждение поэта».
Кажется, сегодня эти строки стали еще актуальнее
* * *
Раздел «Приложение» призван помочь читателю составить максимально полное представление о личности Георгия Петровича Чистякова, человека не только чрезвычайно эрудированного, но и чрезвычайно пылкого и увлекающегося, и к тому же очень остро чувствующего и красоту, и радость, и трагизм окружающей жизни. Одну тетрадь записок Г.П.Чистяков, вслед за Паскалем, к которому не был равнодушен, называет «Pensées» и говорит об этих «Мыслях», что они «неплохой автопортрет».
В своих записках Чистяков предстает не просто эрудитом-гуманитарием, но человеком, для которого любимые авторы не фигуры более или менее далекого прошлого, а дорогие люди, почти друзья. Не случайно в «Pensées» он сравнивает себя с аббатом Бертраном Капмартеном де Шопи: «Но только лишь разговор касался Горация, аббат тут же преображался: Horatius был для него не просто поэтом отдаленной эпохи, а живым человеком, с которым он был на короткую ногу. Казалось, будто аббат только что возвратился с прогулки из Тибура, где он долго и много беседовал со своим приятелем» (отрывок 52). В записках Георгий Петрович и сам упоминает Горация как близкого и любимого собеседника. И таких собеседников у него много и среди древних, и среди новых, и среди европейских, и среди русских писателей.
Отношение к литературе, особенно к поэзии, у автора записок очень личное. Это прекрасно видно из «Pensées». Сразу после эпиграфа идет следующая заметка: «Здесь 59 отрывков; некоторые (4044) очень неудачны, но в целом эта тетрадка представляет собой неплохой автопортрет. Г.Чистяков».
Указанные автором пять отрывков посвящены поэзии, прежде всего, русской. Вот отрывок 44, посвященный преемственности древнеримской, французской и русской поэзии: «Русская поэзия в XVIII веке возникла как слепок с французской (Ломоносов сразу занял место Франсуа Малерба, Княжнин Корнеля и Расина, Карамзин аббата Делиля, а Батюшков Эвариста Парни). Французская поэзия в свою очередь была вскормлена римской, а современная русская поэзия выросла исключительно на том фундаменте, который был заложен в XVIII веке, вот откуда ее языческая природа. Беда таким образом заключается в том, что поэзия пришла к нам из языческого Рима, а не из православной Эллады. Гораций, а не преп. Ефрем или Андрей Критский стояли у ее колыбели. Можно утешать себя только тем, что Пушкин к концу жизни, возможно, понял это и по этой причине, не случайно, написал Отцов-пустынников. 16.VI.1982».
Вне контекста этот отрывок может быть понят как отповедь и древнеримской, и французской, и русской поэзии. Видимо, подобное настроение действительно владело автором, когда эти строки писались. Однако всякий, кто читал тексты отца Георгия, слышал его проповеди или лекции, а также и предлагаемые в этой книге беседы о литературе, мог заметить, как хорошо знал и как любил он и древнеримских поэтов, прежде всего, Вергилия и Горация, и русскую поэзию. Об этом же говорит и отрывок 53: «Я давно не пишу стихов, а читаю поэтов минувшего (А.К.Толстого, Майкова, К.Р., Никитина, Сурикова и Дрожжина) и у них нахожу то, что мог написать сам, если б только имел дарование».
Последние тексты книги стихотворения Г.П.Чистякова. Целесообразность их публикации вызвала множество споров. Но они, безусловно, дополняют портрет их автора, а в этом главная цель завершающего раздела этой книги. В первом стихотворении подборки автор с грустной иронией говорит о своих стихах:
Таким аспирантом, которого эта книга избавила от архивной работы, имеет право почувствовать себя читатель.
Беседы о литературе, собранные в этой книге, нередко переходят в весьма своеобразную, ученую, очень свободную проповедь. Каждый, слышавший отца Георгия в церкви, помнит, как его проповедь иной раз превращалась в беседу о литературе. Вспоминается панихида по М.Л.Гаспарову, когда отец Георгий много и интересно говорил об искусстве перевода до и после Гаспарова. Эти переходы, так же как и противоречивые «отрывки» о русской литературе, как и гнев в сочетании с «родные мои» важные штрихи к портрету отца Георгия Чистякова.
Марина Александровна Гистер,
доцент кафедры европейских языков
Института лингвистики РГГУ
Москва, сентябрь 2018 г.
Беседы о европейской литературе
Морис Метерлинк: «Синяя птица»
11 июня 1998 года
Двадцатому веку осталось немногим больше года. Лето девяносто восьмого уже идет, впереди девяносто девятый и на пороге XXI столетие. Да, действительно, оно уже на пороге, и чем ближе конец столетия, тем чаще возвращаемся мы мыслями к началу XX века, пытаясь охватить мысленным взором всю его историю. Не случайно, наверное, именно поэтому мы так много размышляем сейчас и о духовных исканиях начала XX века, и о литературе первых лет нашего столетия, о музыке, искусстве этого времени.
Мне бы хотелось сегодня немного поразмышлять с вами о творчестве Мориса Метерлинка, бельгийского писателя, сделавшего вместе с Эмилем Верхарном и Жаном Роденбахом маленькую Бельгию известной на весь мир. Метерлинк был в начале XX века одним из тех, кого читали и ставили больше всего. Он был феноменально известен не только в Бельгии и Франции, но и по всей Европе и не в последнюю очередь в России. Практически всё, что писал Метерлинк, сразу же переводилось на русский язык. Другое дело, что Метерлинк продолжал писать и после революции 1917 года. Он дожил до середины XX века. Но вот эти его произведения они уже до России почти не дошли, они только теперь начинают переводиться.
Метерлинк вошел в историю прежде всего как автор «Синей птицы», пьесы, которая шла в Художественном театре практически всегда. Не было года, когда бы на афишах Художественного театра не появлялась «Синяя птица». Не было года, когда не приходили бы на этот спектакль взрослые и дети. Трудно сказать, детская это пьеса, или это пьеса для взрослых, или это пьеса для всех. Это вопрос, который не имеет ответа; не знаю даже, надо ли его задавать. Александр Блок говорил, что «Синяя птица», или, как он называл ее, «Голубая Птица», это сказка о счастье. Счастье всегда улетает. «Птица всегда улетает, ее не поймать. Что еще улетает, как птица? Улетает счастье. Птица символ счастья; а о счастье, как известно, давно уже не принято разговаривать. Взрослые люди разговаривают о деле, об устроении жизни на положительных началах; но о счастье, о чуде и тому подобных вещах не разговаривают никогда»[1]. Да. Очень тонкое замечание. Метерлинк действительно заговорил о том, о чем говорить не принято, о чем стараются молчать. Заговорил в высшей степени целомудренно: это одна из черт Мориса Метерлинка его особенное писательское целомудрие.
Метерлинк пишет свои пьесы на тему о присутствии Бога в мире. Он почти никогда не употребляет слово «Бог». Он всячески избегает автокомментария, толкования своих пьес, разговора о них. Все, кому довелось встречаться с этим писателем, говорят, что он, встречаясь с людьми в разных ситуациях и при разных обстоятельствах, говорил в основном о боксе, о спорте, о последнем матче футболистов и так далее, но только не о том, чтó действительно его волновало и было ему бесконечно дорого. Константин Сергеевич Станиславский, когда он готовил к постановке «Синюю птицу» для Московского Художественного театра, побывал у Метерлинка в Нормандии, прожил у него несколько дней и сумел все-таки получить от него какие-то указания.
«В вагоне мной овладело волнение, писал Станиславский. Еще бы! Я ехал к знаменитому писателю, философу. Поезд подошел к конечной станции, надо было слезать. На перроне не оказалось ни одного носильщика. Около станции стояло несколько автомобилей, у входной калитки толпились шоферы. Один из шоферов окликнул меня: Monsieur Stanislavsky! Я оглянулся и увидел бритого, почтенных лет, седого коренастого красивого человека в сером пальто и в фуражке шофера. Он помог мне собрать мои вещи. Упало пальто, он поднял его и заботливо перекинул через руку. Потом повел к автомобилю, усадил рядом с собой, уложил багаж. Мы тронулись и полетели. Шофер искусно лавировал среди ребятишек и кур по пыльной деревенской улице и несся, как вихрь. Невозможно было любоваться видами очаровательной Нормандии при быстроте, с которой мы мчались. На одном из поворотов, у выступающей скалы мы едва не налетели на проезжавший экипаж; но шофер ловко свернул, не задев лошади. При более тихой езде мы перекидывались замечаниями об автомобиле, об опасности скорой езды. Наконец я спросил, как поживает господин Метерлинк. Метерлинк? воскликнул он удивленно. Cest moi Maeterlinck! (Метерлинк? Я и есть Метерлинк!) Я всплеснул руками, а потом мы оба долго и громко хохотали. Таким образом, пышная фраза заготовленного приветствия не пригодилась. И отлично, потому что наше простое и неожиданное знакомство сразу сблизило нас»[2].
Итак, Метерлинк оказался совсем не таким человеком, каким готовился увидеть его Станиславский. Даже тонкий, остроумный и весьма ироничный а он был очень ироничным человеком Константин Сергеевич Станиславский был введен в заблуждение этим коренастым человеком в шоферском кепи, каким оказался великий писатель и, повторяю, самый большой мистик в литературе рубежа XIX и XX веков.
Метерлинк временами очень печален. Иногда, особенно когда читаешь его стихи, кажется, что более печального писателя вообще на свете не было, нет и никогда не будет. Передать в словах, передать в стихах, чтó такое горе, отчаяние, боль, тоска Метерлинк умеет как никто другой. Есть у него небольшая пьеса «Смерть Тентажиля», читая которую, переживаешь удивительное чувство боли, отчаяния и безысходности. Но далеко не всегда Метерлинк говорит о том, что жизнь безысходна, и о том, что смерть это тупик. Нет. Великий мистик и духовный наследник своего соотечественника Рюйсбрука Удивительного, внимательный читатель и переводчик на французский язык Новалиса, Метерлинк, конечно же, понимает, что тупик это совсем не смерть. Тупик это наше нечувствие, это наше нежелание заплакать, это наше нежелание пережить боль. Так начинается тот тупик, в который попадает человек и уже не может из него выйти тупик, где мы не хотим, чтобы нам было больно, где мы боимся слез, боимся испытаний, боимся отчаяния, ибо отчаянье, когда его боишься, только тогда и становится разрушительным. В противном случае из любого тупика, из каждой ситуации есть выход. И этот выход дает нам наше предстояние перед Богом.
Среди пьес Мориса Метерлинка особое место занимает, конечно же, «Синяя птица», пьеса, в которой Александр Блок видел рассказ о поисках счастья. Я думаю, что этим все-таки не ограничивается «Синяя птица» совершенно необычайная и удивительная феерия (так назвал ее сам Метерлинк) пьеса, в которой подняты самые важные темы не только для начала XX века, но и для его конца.
Дети в сопровождении своих спутников душ Хлеба, Света, Воды и других приближаются к Стране Воспоминаний, где теперь живут усопшие. Их Бабушка и Дедушка сидят у своего домика и медленно просыпаются. Дети подбегают к ним и кричат: «Мы здесь, мы здесь! Дедушка, Бабушка, это мы!» И говорит им на это Бабушка: «Мы уже несколько месяцев никого не видим. Совсем вы нас забыли». Мальчик отвечает: «Это не от нас зависит, Бабушка. Сегодня мы только благодаря фее» Но Бабушка его прерывает: «А мы тут всё поджидаем, не заглянет ли к нам кто-нибудь из живых Но только редко они нас навещают!.. Когда мы с вами виделись в последний раз? Ах, вспомнила: в День всех святых, когда зазвонили в церкви». Тильтиль: «В День всех святых?.. В этот день мы не выходили из дому, мы были простужены». Бабушка: «Но ведь вы о нас думали?» «Да», отвечают дети. «Вот, всякий раз, как вы о нас подумаете, мы просыпаемся и снова видим вас». Тильтиль: «Значит, стóит лишь» И Бабушка ему говорит: «Да, ты же сам это отлично знаешь». «Нет, не знаю». Бабушка обращается к Дедушке: «Чудные они там. Ничего-то они не знают!.. И чему их только учат» «Всё, как было при нас, заметил Дедушка, живые обыкновенно такой вздор городят про неживых». «А вам тут хорошо?» спрашивает внук своего деда. «Да, недурно, недурно. Но вот если бы вы еще там за нас молились». Тильтиль на это отвечает: «Отец говорит, что молиться не надо». «Как же не надо? отвечает ему Дедушка. Как же не надо? Молиться значит вспоминать». «Да, да! Вы уж нас почаще навещайте. Тогда нам будет совсем хорошо». Это Бабушка так говорит внуку, напутствуя его идти вперед, потому что часы зазвонили, и это значит, что путешествие за Синей птицей и ее поиски должны быть продолжены.
Я только хотел бы коснуться еще одного, на первый взгляд ничего не значащего, момента во время этой встречи главных героев пьесы, Митиль и Тильтиля, с их Бабушкой и Дедушкой. Тильтиль опрокидывает миску с супом, и Дедушка дает ему звонкую затрещину. Вот что пишет Метерлинк дальше: «Тильтиль (на мгновение оторопел; прикладывает руку к щеке и неожиданно приходит в восторг). Да, да, точно такие оплеухи ты давал мне, когда был жив. Если бы ты знал, Дедушка, как это приятно получать от тебя пощечины!.. Дай я тебя за это поцелую!» Часы бьют половину девятого. Дети вскакивают: «Половина девятого! Митиль, мы опоздаем!.. Ничего не поделаешь. Душа Света так с нами добра А я ей обещал Идем, Митиль, идем!» «Беда с этими живыми, говорит Дедушка. Вечно они куда-то спешат, суетятся» Дети второпях целуют всех подряд и исчезают.
Так кончается рассказ Метерлинка о Стране Воспоминаний как мне кажется, и наивное, и до предела простое, и вместе с тем бесконечно глубокое описание того факта несомненного факта жизни нашей, о котором мы не всегда думаем, а если думаем, то как-то не так, как следует, не так, как надо бы.
Мы, живые, и они, усопшие, составляем нераздельное целое. Мы не можем друг без друга. Усопшие не могут без нас, и мы не можем без них. В своей пьесе-притче Морис Метерлинк говорит об этом не языком богословского трактата, не языком богослужебной молитвы, совершаемой об усопших. Он говорит об этом языком ребенка, но так удивительно и так глубоко, как, по-моему, никто другой в истории литературы.
Напоминаю вам, что сегодняшняя наша беседа посвящена творчеству Мориса Метерлинка, одного из самых знаменитых драматургов начала XX века. Его пьесы ставились во всех театрах мира, музыку к ним писали лучшие композиторы, и самые большие артисты считали честью для себя выступать в его пьесах.
«Сестра Беатриса» еще одна удивительная пьеса Метерлинка.
Монахиня по имени Беатриса убегает из монастыря. Ее уводит из монастыря любовь, но впереди ждут одни только беды: обман, предательство, нищета Монахиня убегает, но ее заменяет сама Богородица. Все думают в это время в монастыре, что статую Пречистой Девы кто-то украл. На самом деле статуя сошла с пьедестала и заменила монахиню, покинувшую монастырь.
Так проходят десятилетия. Несчастная и брошенная всеми старуха в состоянии полной внутренней опустошенности и раздавленная жизнью, опустившись на самое дно, потеряв всех своих близких, всех своих детей, возвращается в монастырь. «Последнего сама я умертвила ночью, когда была безумна, а он кричал голодный», говорит Беатриса, эта бывшая монахиня. Она пришла сюда, чтобы умереть, но на прощение не надеется. Она знает, что никто и никогда теперь уже ее не простит и простить не может. Монахини встречают ее с необыкновенной добротой и пониманием. Она не может понять почему, но только уже больше не боится их и спокойно умирает. А мы, зрители, сидящие в театре, или читатели Метерлинка, знаем, что то доброе отношение, с которым встречают Беатрису монахини, связано лишь с тем, что они-то думают, будто Беатриса никуда не уходила, не исчезала из монастыря. Ее исповедь о себе, ее страстный рассказ они воспринимают как бред умирающей. Они в ней знают святую инокиню, которая всю жизнь тихо, незаметно и чисто прожила в их обители.