Инферис
Линн Вер
«Чем ближе к совершенству каждый станет,
Тем ярче в нём добро и злее зло».
Данте Алигьери, «Божественная комедия».
© Линн Вер, 2023
ISBN 978-5-0056-6500-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Побережье Франко-Бельгийской колонии,
9 сентября 2194 года.
Последнее, что я помнил после того, как поднялся в небо резкая, изломанная береговая линия, петлявшая между известняковыми белоснежными скалами. Нашедшие под ними покой искорёженные морем и временем останки эсминца[1], на котором уже давно стёрты опознавательные знаки ни номера вымпела, ни кодов, ни даже флага. Только чернильно-синие волны, с рёвом набрасывающиеся на берег. Взметнувшиеся потревоженные птицы, за вереницами которых в золотисто-алых лучах восходящего солнца блеснули линзы прицела
Оглушительный хлопок. Нас подбрасывает в воздух. Мы пытаемся развернуть самолёт, но уже поздно. Резко теряем высоту. Ком в горле. Штурвал трясётся так, что невозможно его сдвинуть хоть на дюйм. Невозможно дотянуться до приборной панели, залитой мерцающим красным светом. Мой второй пилот Алеф начинает захлёбываться истошным криком. Видим, как словно из бездны вырастает густой лес его тёмная гряда похожа на спину задремавшего дракона.
Нас резко бросает вперёд. Из моего сломанного носа льётся кровь. Перед глазами вспыхивают искры, и я ничего не вижу, кроме расплывающихся багряных клякс на рукаве. На нас сыплется битое стекло, смешанное с еловыми иголками, камнями и комьями земли. Металл рассыпается как карточный домик. Скрежет, визг, грохот. Сучья и ветви, царапающие обшивку. Безвольно лежащая на штурвале сломанная рука. Я не чувствую боли, продолжая тщетные попытки усмирить самолёт несмотря на красное марево перед глазами. Слышу рёв пламени, охватившего тюки с гуманитарным грузом. Я едва успеваю подумать о том, что кроме нас на борту ни одной живой души. Оба техника остались на базе, а погрузчики-контролёры ждут нас на аэродроме в Килкаде
Убирайся прочь! кричит Алеф, и я вижу его исцарапанное стеклом лицо. По тёмной коже градом катится пот. Дьявольское отродье! Убирайся!
Он отмахивается от летящих на него бумаг, осколков и камней. Я машинально выключаю топливо, двигатель и электричество. Через несколько мгновений всё кончено. Рёв, грохот, оглушительный звон и протяжный скрежет исчезают, оставляя за собой гул пламени и сухой царапающий звук, словно самолёт угодил в драконьи лапы. Мы уже на земле. Сели на склоне лесистого холма. Падать больше некуда
Запах гари забивает нос. Я закрываю глаза. По-прежнему не чувствую боли, словно ничего не произошло. Под правой рукой что-то шуршит и перекатывается по приборной панели. Чувствую, как касаются щёк обрывки бумаги: чертежи, схемы, маршрутные листы, отчёты и описи перевезённого груза каждый житель терпящих бедствие регионов получал воду, запасы съестного, медикаменты, тёплые вещи и одеяла. Наползающая после катастрофы зима беспощадна. Видя грязновато-белые верхушки ледников, я знал, что каждый день они отвоёвывают всё больше плодородной земли у осиротевших, изгнанных и отрезанных от континента людей.
Сегодня мы должны были приземлиться на аэродроме возле Килкада, от которого грузы повезут в два ближайших города Грейстонс и Уиклоу. Меня всегда наполняла гордость за то, что мы делали. За светившуюся надежду на простых лицах людей. За детский смех, когда среди коробок и пакетов обнаруживались собранные сёстрами милосердия игрушки. За слёзы на лицах больных, которым небо даровало ещё несколько дней сытой жизни.
Теперь оно словно выплюнуло нас на земную твердь. Хватило всего лишь одного снаряда, расчертившего наши жизни на до и после. Лёжа в обломках фюзеляжа под креслом и слыша рёв пламени, сливавшегося с угасающими криками Алефа, я изо всех сил пытался удержать сознание. Боль начинала заволакивать разум. Захлёбываясь в приступах кашля, я не мог отдышаться. Не мог повернуться. Не мог уцепиться за выбитую дверь. Не мог стереть кровь с лица. Тело не слушалось! Оно казалось словно скованным вечными льдами онемевшее и навеки застывшее
Смутно помню, как меня вытаскивали из-под обломков. Голоса спасателей сливались с шипением пламени, когда его заливали пеной. Резкий химический запах, смешанный с удушливой гарью. Я видел уцелевшие остатки почерневших от копоти изодранных тюков в грузовом отсеке. Видел лицо Алефа цвета эбенового дерева. Спешащих к нему медиков в серых спецкостюмах похожих на пластиковые мешки.
Не поворачивайте его на живот, прохрипел я. У него там было ранение, он может начать задыхаться.
Марк де Верн? над моим ухом послышался сухой официальный тон. Я дождался кивка одного из медиков и перевёл взгляд к задавшему вопрос.
Чего надо, кэп? я ненавидел штатских, и они отвечали мне холодной взаимностью. На нижнюю часть лица и шею мне надели фиксирующий воротник, и из-за него мой голос звучал глухо, словно из преисподней.
Старший помощник председателя комиссии, капитан Бойль. Мы доставим вас обоих в военный госпиталь. И обязательно расследуем это дело.
Уж постарайтесь, старпом, я стиснул зубы, когда меня аккуратно приподняли и загрузили в герметичный бокс. Пока подключали к системам, я, не мигая, смотрел в полное лицо Бойля с крючковатым носом. Благодарю за оказанную честь. А ваши эскулапы соберут меня по частям? А то ни рук ни ног не чувствую
Будьте уверены. В госпитале сохранилось ещё дореставрационное оборудование. Исправят всё. Каждую вашу косточку, фыркнул капитан. В его заплывших глазках я прочитал обещание скорейшей расправы. Мог быть уверен в том, что мне припишут всю вину в произошедшем. Сделают всё, чтобы отправить меня в тюрьмы на Метеорах[2].
Что с самолётом?
Плачевное состояние. Восстановлению не подлежит. Бойль выпрямился, давая понять, что разговор окончен. Я закрыл глаза. Хотел отомстить человеку, но в итоге сам разбился на его самолёте. Фортуна всегда заставляет платить по счетам.
Санитар переключил датчики подачи воздуха, и крышка бокса с лёгким шипением защёлкнулась. Я задержал дыхание, затем сделал глубокий вдох по инструкции и позволил тьме наконец-то принять меня.
Казалось, прошла вечность перед тем, как я открыл глаза в военном госпитале. Увидел сухонькую пожилую медсестру, качавшую головой. Тусклый светильник, работавший от генератора видимо, опять перебои с электричеством. Тихий писк электронных датчиков. Арочные тройные окна как из старинных открыток. Белоснежные стены, ещё пахнувшие извёсткой. Изображение танцующего бога в развевающихся одеждах на полотняном гобелене символ эпохи реставрации, начавшейся после мировой катастрофы. Я тщетно пытался разглядеть нарисованное умиротворённое лицо. Видел, как пламя светильника золотило гибкое тело, испещрённое витиеватыми письменами. Лёгкие ткани, словно запутавшиеся между взметнувшимися руками и согнутыми в танце коленями. Местные называли этого бога «Ma joje»[3], мечтая о лёгкости, которой им не хватало после крушения мира с его иллюзиями и мнимой стабильностью. Встретившись взглядом с пожилой медсестрой, я понял, что отныне лёгкость не скоро вернётся в мою жизнь.
Есть одно поверье, негромко произнесла она. Когда тело человека оказывается во тьме, то его душа становится светлой.
Глава I. Инферис
«Гордыня, алчность, зависть
Вот в сердце три жгучих искры, что во век не дремлют».
Данте Алигьери, «Божественная комедия».
Марк-ан-Барёль, 6 июня 2180 года
Я с детства любил запускать бумажного змея в свободное от занятий время. Белые крылья с красными стрелками. Пеньковая верёвка, зажатая в кулаке. Тёплый солоноватый ветер, пропитанный запахами морских водорослей. Золотистое сияние солнца, озарявшее узкую тропинку на спуске с холма. Ощущение пьянящей беззаботности, которую теперь уже невозможно воссоздать в настоящем. В тот день она исчезла вместе с равнинами, заполненными сверкающими платформами с солнечными батареями, трёхъярусными дорожными развязками, надземными заправочными станциями на бетонных опорах в виде колонн. На одной из них мой друг Фредерик нарисовал голубя с металлическими скрюченными лапами. Крылья птицы напоминали перистые облака над ними красовалось гордое «Mort aux robots[4]!» и Фредерик растушевал на заднем плане очертания пятой точки. За такое можно получить запрет на въезд в страну, но юного хулигана так и не смогли найти.
Видя расписную колонну по дороге в Лилль, иностранцы часто останавливались и делали снимки. Гоготали и подстрекали друг друга на роспись остальных опор. Их быстро вычисляла полиция тут же на трассу плавно приземлялся тёмно-синий патрульно-поисковый дюфф и увозил всю компанию в город. Я провожал взглядом незадачливых гостей, которые, опустив головы, по одному заходили в квадратную машину с мигалками. Далее на подступах к городу дюфф проходил контрольно-пропускной пункт, получал цифровое разрешение на въезд и исчезал в густом белёсом тумане, висевшем над речными каналами. Наблюдая за происходящим, Фредерик обычно дёргал меня за рукав и приговаривал: «Я знаменит! Я буду великим художником!»
Задумавшись, я чуть не выпустил змея. Отец, стоя за моей спиной, размотал катушку и дёрнул, отвлекая от размышлений.
Марк! Не выпускай верёвку! Тяни к себе! кричал он.
Змей вырывается! негодовал я и тут же, стиснув зубы, тянул верёвку к себе.
А как ты хотел? хохотал он, и я видел его невысокую фигуру, застывшую у буковой рощи. Отпустишь вожжи и больше не сможешь их схватить! Тогда твоя колесница укатит без тебя! Так и во взрослой жизни. Учись управлять ею!
Но это всего лишь змей! заныл я, пытаясь справиться с ветром.
Так начинай с него! отец ещё отмотал верёвку и я чуть не споткнулся, когда моё бумажное испытание резко взмыло к безоблачному небу. И всегда гляди под ноги! В небо смотрят все, кому не лень, а потом кубарем летят по склону!
Спокуха, пап! отмахнулся я. В двенадцать лет мир для меня казался крошечным, как скорлупа ореха. Всё под контролем!
С этими словами я благополучно подворачиваю ногу и падаю в густую высокую траву. Всплеснув руками, отец бежит ко мне и на его лице тут же отражается облегчение: сын живой и кости целы! Начинает сматывать верёвку и змей кружит над моей головой как чайка. Расправив плечи, отец утирает пот со лба. Его умные серые глаза в окружении морщин светятся добротой. Кепка сдвинута на затылок, а высокий ворот рубашки расстёгнут. Некогда ярко-рыжие волосы сбриты, но на макушке остался хвост с медными колечками фирменная причёска всех де Вернов до четвёртого поколения. Мне же по санитарным правилам оставляли всего полдюйма волос, как и другим воспитанникам центральной школы Вильнёва-дАска. Именно там нас готовили к Les Montgolfiades знаменитому фестивалю воздухоплавания, после чего мы должны уже определяться с будущей профессией
Один раз удача улыбнётся тебе, отец убрал выбившийся хвост под кепку, звякнув кольцами, на второй раз призадумается, а на третий пошлёт тебя в чёрту. Тебе повезло родиться в удачное время, но это не значит, что нужно транжирить везение налево и направо.
Каков человек, таков и спрос! я цитирую одну из его любимых фраз.
С мальца спрос невелик, он рывком поднимает меня на ноги и отдаёт катушку. Давай, начинай.
И что мне делать?
Управляй им. Учись чувствовать ветер: его направление, подъёмную и движущую силу, скорость и сопротивление. Высший пилотаж, когда твой змей выполняет трюки! И здесь нет подсказок! Пора взрослеть, Марк.
Я не хочу связывать свою жизнь с небом! выпалил я. Провалюсь на первом же экзамене! Даже у Фредерика больше способностей, чем у меня! В лучшем случае стану диспетчером или стюардом.
В роду де Вернов такие олухи ещё не рождались, отец прищурил глаза и хлопнул меня по плечу. Хватит ныть, принимайся за дело! Если тебя вытурят из школы, то пойдёшь на фабрику заклёпщиком деталей для самолётов, а не вольной птицей!
А если я не справлюсь? я чувствовал, как саднят расцарапанные коленки. Что ты тогда сделаешь?
Ничего, отец хитро улыбается, и я вижу, как коварство буквально плещется в его прищуренных глазах. Но советую тебе не испытывать моё терпение. Конечно, ты можешь стать техником, но без лётной практики грош тебе цена! Так что, вперёд! Воздушный змей подчиняется таким же законам природы, как и самолёт. Ищи закономерности. Наблюдай. Не дёргай верёвку, а следуй за ветром. Вперёд!
Я сжал катушку в кулаке. Отец думает, что лётная карьера это то, что способно отвратить меня от драк и разбитых витрин! Но я не знал, как иначе выплеснуть свой гнев, который душил меня день ото дня.
Я злился на мать.
Она бросила отца и ушла к разбогатевшему на продаже античных статуй, тканей и украшений Бертольду Ринальди. Я навсегда запомнил его внешность: широкий лоб, светло-серые, почти прозрачные, колючие глаза, крупный длинный нос, тонкие губы и тяжёлый подбородок с впадиной. Пышные светлые и всегда уложенные волосы. Очень высокий, статный, одетый в неизменный чёрный костюм без воротника и с узкими рукавами.
Мать поселилась с ним в особняке недалеко от Марк-ан-Барёля, и в первое время звала меня в гости. Я нехотя приходил, испытывая странную неловкость при виде золочёных крылатых статуй в холле, расписных стен, стилизованных под средневековые фрески и вышколенной прислуги, готовой исполнить любое желание. Видел матово-белые электронные двери, веер из огромных павлиньих перьев на подставке в гостиной и холодный пол, застеленный узорчатыми коврами. На настенных полках стояли расписные тарелки, которые мать делала из глины, уйдя с головой в керамику.
Ко мне тут же спешила Магда одна из служанок в безукоризненном сером платье и в перчатках. Я отдавал ей свою изорванную пыльную кепку, которую она быстро приводила в порядок. Ставил свою стоптанную обувь на полку рядом с роскошными туфлями матери из тюленьей кожи. Брал предложенный Магдой стакан лимонада и капсулу с микро-пирожными. Любой мальчишка на моём месте был бы в восторге от сладостей, но я, привыкший к пище простых работяг, оставлял лакомства нетронутыми.
Мы с матерью выходили на террасу, с которой открывался вид на белоснежную церковь Святого Викентия, стоявшую в нашем городе ещё с шестнадцатого века. Садились на лёгкие ротанговые кресла и некоторое время молчали, не зная, о чём поговорить. Вдалеке в клубах пыли и смога таяли высотки из модифицированного камня с мерцающей подсветкой. Над ними кружило вороньё, привлекаемое загородными свалками на месте вырубленного леса. Рядом только начали строиться компрессионные заводы по переработке мусора. Я поёжился, подумав о том, что каждый день мать видела картину упадка и борьбы за выживание.
Как отец? наконец спрашивала она, стараясь придать своему дрожащему голосу безразличный тон. Тёмно-русые волосы кольцами спускались к плечам, обрамляя всегда задумчивое лицо с полными губами и острым подбородком. На шее поблёскивала простая золотая цепочка.
В порядке. Ему некогда скучать по тебе, небрежно бросал я, ощущая внутри растущее чувство неловкости. Светлые, почти невесомые, шторы колыхались между тонкими ажурными колоннами, вселяя смутную тревогу. Пасмурное небо заметно темнело над высотками, обещая грозу.
Главное, что он здоров, на глазах матери неизменно наворачивались слёзы. И он будет счастливым. Обязательно будет.
В этом уже нет твоей заслуги, ворчал я, подавляя желание развернуться и уйти. Вот-вот должен прийти Ринальди, и мне не хотелось встретиться с этим напыщенным индюком в безукоризненном костюме.
Когда-нибудь ты поймёшь меня, Марк, мать судорожно вздохнула, и обхватила себя за хрупкие плечи, на которые был наброшен цветастый шёлковый халат поверх лёгкого длинного платья. Вдалеке загрохотал гром, и резкий порыв ветра бросил в лицо клубы пыли. На мгновение я зажмурился.
Отец работает за двоих, лишь бы не думать о тебе, выпалил я и утёрся краем рукава. А когда заканчивается смена, то он накачивается дешёвым пойлом, чтобы скорее забыться сном. Но даже во сне порой бормочет твоё имя! И всё ради чего? Чтобы ты стала игрушкой в руках этого ублюдка?