Она прошла к каталожному шкафу и открыла верхний ящик. Он был забит под завязку коричневыми картонными папками, оставшимися от ранних лет «Хорошей компании» в Нью-Йорке. Позволить себе провалиться в эту кроличью нору Флора сегодня не могла, но не удержалась и открыла программку, лежавшую сверху: «Ясон и Медея» спектакль, который Джулиан и его партнер Бен поставили в заброшенном городском бассейне в Вильямсбурге, переложение «Медеи» Еврипида в современном Бруклине. На обложке программки рисунок силуэт женщины, несущей ребенка в окровавленной футболке, кровь была единственным цветовым пятном. Флора всегда ненавидела эту картинку, такую холодную и безжалостную. Критикам спектакль понравился ну, независимым критикам, из Voice и Time Out. Однако билетов никто не покупал.
Пьеса такая печальная, как-то вечером сказала Флора расстроенному Джулиану.
Жизнь вообще печальна, огрызнулся он.
Во втором ящике лежали книги по театру и драматургии: Станиславский, Хаген, Адлер, Майснер, Страсберг. Джулиан не клялся в верности никакому определенному методу; он был театральным атеистом, с присущими всем атеистам уверенностью и пренебрежением. Он ненавидел идолопоклонство. Верил, что актер должен использовать все, лишь бы работало.
Флора перешла к третьему ящику. Все старые школьные дневники Руби и табели успеваемости. Проекты по искусству, которые Флора сохранила. Она обычно вычищала рюкзак Руби и ее коробку с игрушками, пока та спала, чтобы вынести мусор к обочине в ту же ночь. Если так не сделать, Руби точно открыла бы мусорное ведро, увидела что-то свое сломанную куклу, рисунок, диктант с оценкой и взвилась от тоски и негодования. «Ты выбрасываешь мои валентинки? спросила она как-то утром в июне, когда Флора наконец-то закопалась в ее школьную сумку, пытаясь навести там какое-то подобие порядка. И мои конфеты на Валентинов день?» К концу школьного года леденцы-сердечки состояли в основном из пыли, но Руби вела себя так, будто Флора выбрасывала редкие книги и дорогой шоколад.
Флора, как водится, извинялась.
Лапа, я не нарочно. Хорошо, что ты увидела.
Но Руби была с ней холодна до вечера и еще долго после этого охраняла все свое имущество, она ничего не забывала. «Где бумажный зонтик, который мне дали в ресторане?», «Что случилось с тем желтым мячиком?», «Что ты сделала с моей шляпой с праздника?» спрашивала она Флору резким обвиняющим тоном.
В конце концов Флора выдвинула нижний ящик. Подтащила старую табуретку красную металлическую из Икеи, которую они купили, чтобы трехлетняя Руби могла на нее встать и дотянуться до кухонной столешницы. Краска с нее пооблупилась, она была ободранной, но еще крепкой. Флора села и стала перебирать бумаги. Куча конвертов, ни один не подписан. В одном лежала пачка выцветших квитанций, в другом стопка открыток из разных художественных музеев и церквей, которые должны были послужить вдохновением для, она точно не помнила, чего то ли декораций, то ли костюмов.
Под папками нашелся конверт из коричневой бумаги, который Флора узнала. Она вытащила его и увидела на нем надпись своей рукой: «Сохранить». А, точно! Она собрала кучу фотографий и положила их сюда, чтобы сберечь. Открыла конверт, и та, что была ей нужна, оказалась прямо сверху.
Снимок был сделан в обширных владениях Бена на севере штата во время репетиций летней постановки выездного спектакля «Хорошей компании» на Манхэттене. Бен и Джулиан основали «Хорошую компанию» и управляли ею вместе, но Бен с первых дней зациклился на постановке на открытом воздухе в Стоунеме. Он высказал эту идею как-то поздним апрельским вечером у Флоры и Джулиана в гостиной, за изрядным количеством пива. Классическая пьеса, привязка к месту, всего один спектакль только один. Ни билетов, ни критиков. Возможность для всех безработных друзей, у которых не было в августе прослушиваний, выбраться из города, поработать руками, сделать что-то полностью свое. Настоящий общинный театр.
Не знаю, сказал Джулиан. Звучит сурово.
Если не сработает, значит, не сработает. Попробовать-то стоит, а?
То, что в первое лето начиналось в Стоунеме ради шутки, ради эксперимента, быстро превратилось в твердокаменную ежегодную традицию.
В тот год, когда была сделана фотография, один из актеров задокументировал всю безумную неделю. Чарли был здоровенным, как медведь, застенчивым, и камера на шее явно служила ему щитом против неловкости вне сцены. Как-то вечером, когда Флора и Марго сидели на ступеньках веранды, лущили кукурузу для ежевечернего «семейного ужина», Чарли притащил с лужайки Джулиана и Дэвида, пригнал Руби, которая носилась с кухонным полотенцем на голове, изображая принцессу, и попытался рассадить их на ступеньках.
Флора и Джулиан сели на верхнюю, Марго и Дэвид чуть ниже. Едва Флора усадила Руби рядом с собой, та вывернулась и взгромоздилась на колени Марго. Помешательство Руби на Марго началось как раз тем летом. Она повсюду ходила за Марго, как утенок за приемной матерью. Марго виновато оглянулась на Флору.
Все хорошо, сказала Флора, хотя хорошо не было.
Джулиан придвинулся к Флоре поближе, поцеловал ее голое плечо, продел руку под ее локоть.
Эй, Флора потянулась поверх плеча Марго и похлопала Руби по руке, решив попытаться еще раз, не хочешь сесть маме на колени?
Руби покачала головой, нет, но нехотя взяла Флору за руку. Чарли возился с объективом, Руби ерзала, и Флора стала считать ее пальцы, приговаривая:
Этот поросенок пошел на рынок, этот поросенок пошел домой
Нет, мама! сказала Руби, но все-таки рассмеялась. Это для пальцев на ногах.
Так, наконец сказал Чарли, все посмотрели на меня.
И удивительное дело, все посмотрели.
Флора и Джулиан склонили друг к другу головы, улыбаясь прямо в камеру. Дэвид на нижней ступеньке чуть подался вперед, осознанная сутулость очень высокого мужчины, руки хирурга он сцепил перед собой, а сам полуобернулся к Марго, загорелой, белокурой и блистательной, которая сомкнула пальцы на круглом, как у Будды, животе Руби, положила подбородок ей на голову и ослепительно улыбалась в камеру. Ноги Руби с грязноватыми коленками переплелись с более длинными ногами Марго. Кудри торчали во все стороны. Она застенчиво улыбалась, оттягивая пальцем уголок рта, другая рука была поднята и твердо вложена в руку Флоры, как провод между матерью и Марго.
Они казались одним целым такие спокойные, милые и молодые. Семья.
Флора положила фотографию в карман кофты и помедлила, наслаждаясь своим триумфом, потому что именно это Флора всегда и делала. В разделении эмоционального и прочего труда, которым был их брак, Флоре досталась роль того, кто находит пропажи. Домашний святой Антоний. Предметом ее гордости (и источником раздражения для Джулиана) было то, что, когда он заявлял, что что-то безвозвратно пропало, она обычно могла найти это за пару минут, следуя запутанными путями беспорядочного ума Джулиана и вычисляя его шаги в реальности. Разве не так через какое-то время начинают работать все пары? Видеть контуры чьего-то мышления настолько легче, чем свои собственные?
Она принялась убирать папки, конверты, записные книжки и ручки обратно в ящик и решила быстренько кое-что выкинуть, пока Джулиан не стоит над ней с возражениями, веля оставить все как есть, пока он сам не посмотрит что почти никогда не случалось. Это было еще одно поле ее компетенции: сводить их жизнь к необходимому, назначая себя судьей и присяжными над обломками их прошлого, решающим, что останется, а чему придется уйти. Они были так сентиментальны, ее муж и дочь.
Флора быстро пролистала по большей части пустые записные книжки. В загадочных каракулях больше не могло быть никакого смысла. Мусор. Попробовала все маркеры, половина засохла. Взяла один из тех, что писал, и надписала конверты, чтобы в общих чертах было понятно, что в них («Открытки», «Семейные фотографии», «Программки»). Вытащила из самой глубины ящика коричневый конверт, затвердевший от старости, и из него выпало что-то блестящее и яркое, золотом сверкнувшее на потрескавшемся бетонном полу. Кольцо.
Кольцо?
Флора сразу узнала обручальное кольцо Джулиана одно из его обручальных колец. К ее печали, он их вечно терял. Сколько уже? По крайней мере три. Кольца почти всегда пропадали на съемках или в театре, потому что ему приходилось их снимать, когда кольцо не вязалось с ролью, и еще потому, что Джулиан был таким рассеянным. Флора надела кольцо на большой палец. Запасное не помешает, потому что в конце концов он потеряет и то, которое носит сейчас.
Вернувшись в кухню, Флора сняла кольцо, чтобы получше его рассмотреть, и кое-что заметила: на нем была гравировка. Единственным кольцом, на котором они делали гравировку, было первое, потому что потом на это вечно не хватало времени. Значит, она держала в руках самое первое обручальное кольцо Джулиана.
В глубине живота у нее медленно разлился холодок. Мозгу потребовалось несколько секунд, чтобы уловить понимание, расползавшееся по телу. Джулиан потерял кольцо, которое было у нее в руках, тем летом, когда была сделана фотография. Как-то днем пришел к ней, такой сконфуженный. Пошел купаться в пруду, и кольцо соскользнуло в солоноватой воде.
Ну что ж, сказала Флора. Надо будет купить новое.
Она не хотела, чтобы ему стало еще хуже, поэтому не стала показывать, как расстроилась из-за того, что он потерял кольцо. У нее внутри все оборвалось. Ей нравилось то кольцо, слишком дорогое, но такое красивое. Оно было широким и плоским, а по нижнему и верхнему краю шла полосочка из крохотных шариков зернь. Когда Флора в день свадьбы надела кольцо на палец Джулиана и подняла глаза на него, на его прекрасное лицо, она подумала: мой.
И на тебе. Кольцо было у Флоры на ладони. Оно лежало в конверте в глубине каталожного шкафа в гараже.
Теперь Флора взмокла уже по-другому, ее прошиб холодный пот, несмотря на физические усилия и поднимающееся солнце. Она вдруг ощутила острое желание позвонить матери, которой уже больше десяти лет не было в живых. Она почти чувствовала присутствие матери рядом, видела, как та, привычно нахмурившись, смотрит на кольцо, и слышала ее громкий обеспокоенный голос: «Флора? Да что ж это такое, бога ради?»
Глава вторая
Пока девушка (как ее, Мора? Молли?) брала у Марго интервью, какой-то совершенно незнакомый человек, сидевший у противоположной стены кафе, снимал ее на свой телефон. Некоторые пытались сделать фото украдкой, но у них редко получалось, потому что, во-первых, все было до боли понятно, горбились, держали телефон под неудобным углом, вели себя подчеркнуто осторожно, как собирающийся что-то натворить подросток, во-вторых, Марго, как почти все ее узнаваемые знакомые, шестым чувством улавливала, что ее заметили, даже если заметивший стоял в очереди у нее за спиной, или на тротуаре перед рестораном, или на другой стороне улицы. Некоторые актеры говорили, что ощущают при этом покалывание в затылке или в кончиках пальцев ног. Некоторые, знала Марго, радовались (Меня заметили! Я существую!), несмотря на жалобы. Интуиция Марго проявлялась в виде необъяснимой печали. Она могла покупать продукты, обедать в ресторане, гулять с другом, как вдруг ощущала волну уныния и думала: ну что еще?
Дело всегда было в камере. Всегда. А теперь, когда камера была почти у всех в руках, наблюдение, казалось, не прекращалось никогда, с экзистенциальной тоской приходилось сражаться ежедневно.
Что за жизнь пошла Кто-то хочет сфотографировать ее обычным утром в среду, со стаканом лимонной воды, в маленьком кафе в Ларчмонте. Мест, где Марго чувствовала себя в безопасности, невидимкой, становилось все меньше и меньше, а это кафе было таким почти все те годы, что она жила в Лос-Анджелесе. Одной из причин, по которой они с Дэвидом избегали Вестсайда Беверли-Хиллз, Пэлисейдса, Санта-Моники, было то, что их район, в отличие от них, не казался Голливудом. И хотя автобусы TMZ[2], полные туристов, ее не беспокоили (пока), недавно появившееся постоянное вмешательство действовало на нервы.
Это, наверное, так раздражает, сказала девушка, заметив, что Марго передвинула стул, чтобы отвернуться от человека, щелкавшего ее телефоном.
Как и на всех других интервью, Марго пропустила то, что хотела сказать («Не больше, чем необходимость разговаривать с вами!»), через фильтр самосохранения, и выдала самый пресный ответ:
Конечно, иногда это удручает, но это издержки места, и, знаете, мне повезло, что кому-то есть до меня дело.
Легкий смешок, застенчиво склонить голову.
Парень с телефоном пересел так, чтобы она была к нему лицом. Что он собирается делать со всеми этими фотографиями? Отправить их кому-нибудь? Куда-то запостить? Алтарь оборудовать? Или что-то еще более извращенное?
Что за жизнь такая?
Марго встречалась с прессой, потому что была одной из актрис, с самого начала игравших в «Кедре» больничной драме для кабельного канала, которая как раз завершала девятый сезон. Она играла доктора Кэтрин Ньюэлл доктора Кэт, которая, как значилось в списке прослушивания многие годы назад, была «педиатром-онкологом, ведущим войну против рака и жаждущим любви». Контракт Марго должны были продлить, и на этот раз на этот, черт его возьми, раз! она собиралась настоять на том, чтобы ее гонорар уравняли с гонорарами партнеров: например, Чарльза Перси, он же доктор Лэнгфорд Уокер, который пришел в сериал двумя годами позже Марго, но все-таки зарабатывал больше, чем она. Чарльз возглавлял хирургическое отделение в вымышленной центральной больнице Кедра, вымышленного городка на северо-западе. Чарльз начинал, еще когда Бесс, создательница сериала, уделяла ему все свое внимание и любовь, когда она звала сериал своей «деточкой», до того, как родила деточку настоящую. Да, все это было до того, как Бесс принялась строить империю спин-оффов «Кедра»: «Иву», драму о медицинских экспертах, которые помогают расследовать преступления, и «Кипарис», в котором речь шла об отделении травматологии в главной больнице города.
«Кедр» все равно мой первенец, говаривала Бесс в первый день нового сезона, когда являлась произнести вдохновляющую речь перед группой. Физически меня может тут постоянно и не быть, но душой я всегда здесь, и у меня куча шпионов.
Эта реплика всегда вызывала смех у новичков и внутренний стон у ветеранов, потому что шпионы у нее действительно были.
Чарльз просто находка, взволнованно сказала Бесс Марго, когда он подписал контракт. Только что с Бродвея. Номинировался на «Тони».
Марго поборола желание напомнить Бесс, что два года назад она была номинирована на премию «Драма Деск»[3] и успешно играла в Вест-Энде. У Бесс память была как у воробья, она могла удержать в голове лишь то, что ей нужно было в данный момент. К тому же Марго по-настоящему обрадовалась возможности поработать с Чарльзом. Их пути пересекались в Нью-Йорке, и однажды они работали вместе на гастролях в театре Гатри. Чарльз ей нравился, и сериалу он придал веса. Она была рада, что он станет ее телевизионным возлюбленным. Ей просто хотелось получать столько же, сколько получал он.
Самое время надавить, сказала Марго на прошлой неделе своему менеджеру, Донне.