Валенсия и Валентайн - Самуйлов Сергей Николаевич 4 стр.

 Ну вот, сейчас, только напишу. Гробовщику покрасить волосы. Вот так. Никому не хочется выглядеть невзрачно на собственных похоронах. Хочется, чтобы люди плакали, потому что скучают по тебе, а не потому, что им скучно до слез.  Она пыхтит, кашляет и постукивает себя по горлу, и Анна уже беспокоится, что эти похороны совсем близки, но миссис Валентайн восстанавливает самообладание и тепло улыбается.  Этот гробовщик, он сам все сделает милейший молодой человек. Мистер, э-э, мистер Может быть, Бейкер?  Она, похоже, в ужасе от провала в собственной памяти и пристально смотрит на Анну, которая пожимает плечами:

 Я не уверена, что знаю

 Боже мой, конечно, ты не уверена. Зачем тебе гробовщик? А вот я уже должна бы уже знать его имя. Он позаботился о многих моих друзьях. Я иногда приглашаю его на кофе о, дорогая, ты должна с ним познакомиться, даже если он тебе не нужен; он рассказывает такие смешные анекдоты, но почти все свое время проводит в окружении трупов. Нелегко, должно быть, на работе, где твое чувство юмора совершенно не ценится твоими, э-э, клиентами.  Старуха смеется. Сухой, резкий смех звучит как выстрел. Анна вздрагивает от неожиданности.

Миссис Валентайн изучающее смотрит на нее, и на ее лице появляется выражение театральной задумчивости. Следующий акт в ее странной пьесе.

 В твоем возрасте я всегда говорила сделаю это позже. А потом случилось странное: однажды я проснулась и поняла, что это позже уже наступило. Теперь я живу в той части, которая приходит потом, после позже, когда почти все уже мертвы и ты просто убиваешь время. Это так непривычно.

 О  говорит Анна, хотя это не столько междометие, сколько выдох.

Она все еще стоит у двери. Можно было бы развернуться и пойти домой, но тогда мать снова погнала бы ее сюда.

Она оказалась в ловушке между двумя женщинами.

Не то чтобы ей не нравилась миссис Валентайн она ей очень нравится. Анна немного жалеет старушку и даже испытывает несколько покровительственное чувство что смешно и нелепо, ведь они познакомились всего пять минут назад,  ей просто не нравятся разговоры о смерти. Она не знает, что сказать человеку, который говорит о смерти, тем более о собственной смерти, да еще так, будто это произойдет прямо здесь и сейчас, без других свидетелей.

Миссис Валентайн жестом приглашает Анну следовать за ней, и она идет, чувствуя себя неловко, как бывает всегда, когда вторгаешься в чужое личное пространство, тем более в пространство человека, которого тебя вынудили представить в гробу. Миссис Валентайн ведет ее на кухню, где на запачканном маленьком столике их ждут две чашки черного кофе и тарелка с печеньем «Орео».

 Садись, дорогая, ты пьешь кофе?

Анна пьет кофе, но пьет его со всевозможными вкусовыми добавками, сливками и сахаром. То есть такой кофе, который лишен вкуса кофе. Кофе нравится ей настолько, насколько это возможно, чтобы сказать, что ей нравится кофе. Она думает о своей матери, заставляет себя улыбнуться и берет стопку карточек с сиденья одного из стульев, чтобы сесть.

 С удовольствием.

Анна смотрит на карточки с одной из них ей улыбается другая пожилая леди.

 Мои друзья,  как ни в чем не бывало говорит миссис Валентайн и, забрав карточки у Анны, бросает на холодильник.

Глава 5

 Привет, мам.  Валенсия стояла посреди своей кухни, зажав телефонную трубку между плечом и ухом, обматывая, разматывая и снова обматывая шнур вокруг руки. На коже от шнура оставались маленькие белые вмятины.

 Валенсия? Ты в порядке?

 Да, а что?

 Дорогая, сейчас пять утра.

 Знаю.  Валенсия обратила внимание не на то, что сказала мать, а на то, как она это сказала. Похоже, она была чем-то расстроена.

Я знала. Еще минуту назад Валенсия крепко спала, но что-то пробудило ее, и, очнувшись, она обнаружила сидящую у нее на груди, как бродячая кошка, тревогу. И эта самая тревога смотрела на нее, словно ожидая чего-то и давя своим весом. Что-то где-то было не так. Валенсия машинально позвонила матери, чтобы убедиться, что у нее все в порядке, что она не грустит и не попала в беду, но теперь услышала страх в голосе матери и поняла, что была права и беспокойство не было беспричинным.

Это чувство так редко указывало на реальные проблемы, но Валенсия знала, что если проигнорирует его, то упустит тот единственный раз, когда оно действительно будет что-то значить.

 Ты в порядке, мам? Что случилось? С папой все в порядке?

 Ничего не случилось, милая. Я в порядке. Нет, в самом деле.  Мать определенно была расстроена, но старалась говорить спокойно. Слишком старалась, как будто что-то скрывала.  Я просто спала.

Валенсия перестала играть с телефонным шнуром. Конечно. Пять утра. Она сразу переключилась в режим чрезвычайной ситуации, где такие вещи, как время и сон, не имели значения и едва ли даже существовали.

 Да, разумеется, мне так жаль. Не хотела тебя будить. Извини, мам.

 Нет, нет, не извиняйся. Я рада тебя слышать, Валенсия. Мне всегда приятно слышать тебя, Валенсия.  Мать говорила так, словно продвигалась мелкими шажочками по трескающемуся льду, уговаривая Валенсию последовать за ней в безопасное место. Снова и снова повторяя ее имя, повторяя одни и те же фразы, как будто пытаясь загипнотизировать ее.  Мне всегда приятно тебя слышать  Даже тишина между предложениями гудела, наполняясь знакомой смесью беспокойства и настойчивости.  Валенсия, я знаю, тебе не нравится, когда я спрашиваю

 Ох, мама

 Милая, мне просто нужно знать

 Мама. Я в порядке.

 Ты еще принимаешь свое лекарство? Ты ходишь к Луизе?

Вертя телефонный шнур, как скакалку, Валенсия несколько раз ударила им о край стола.

 Это совсем другое. Я в порядке. Просто было это чувство мне показалось  Мать Валенсии знала, что она имеет в виду, когда говорит «это чувство». Эту фразу они использовали в разговорах между собой много лет, с того времени как Валенсия была ребенком.  Я только хотела проверить, как ты. Если у тебя все хорошо, возвращайся в постель.

Линия молчала.

 Вообще-то есть кое-что, о чем я все равно собиралась тебе сказать. Ну и раз уж ты здесь  Мать сделала паузу, ожидая разрешения.

Валенсия напряглась.

 Ты только что сказала, что все в порядке.

 Я сказала, что у нас с твоим отцом все в порядке. Но У твоей бабушки не все хорошо, Валенсия.

Каждый разговор Валенсии со своей матерью рано или поздно неизбежно натыкался на этот ухаб, после чего направление движения резко менялось в привычную сторону. У ее бабушки уже давно не все было хорошо со здоровьем; временами казалось, что она постоянно хворает и застряла на состоянии «умирающая».

 Я знаю, мама.  Но мать говорила ей это не потому, что она этого не знала; она говорила это, потому что хотела придать вес своей обычной просьбе.

 Ты так давно ее не видела. Для нее это значило бы так много

 Я знаю.  Валенсия хотела поскорее закончить разговор. Ее мать должна была бы это знать.

 Она, конечно, хотела бы увидеть тебя до до того, как она ну, ты знаешь у нее действительно не все так хорошо.

 Да, я тоже хотела бы ее увидеть. Я много работаю, и мне трудно выкроить время для посещения. Я посмотрю, что можно сделать. Извини, мне пора. Я уже опаздываю.  Валенсия всегда говорила так, когда хотела закончить разговор, независимо от времени дня.

 Валенсия

 Люблю тебя, мама.  Валенсия повесила трубку на стену и села за стол. Она была худшей дочерью и худшей внучкой на свете.

Она потянулась за лежавшим на столе желтым блокнотом с отрывными листками. Такие блокноты были у нее везде в машине, в сумочке, у кровати, на кофейном столике. Идея принадлежала Луизе и была одной из самых удачных.

 Вам нравится писать?  спросила она при первой их встрече.

 Да,  машинально ответила Валенсия, хотя не написала ни строчки после окончания средней школы. Ей просто хотелось угодить Луизе.

 Хорошо. Мы с вами будем вести такую штуку, которая называется дневник когнитивно-поведенческой терапии. ДКПТ!  Луиза рассмеялась, и Валенсия рассмеялась тоже. Потому что ей хотелось сделать Луизе приятное.

Идея ДКТП, со смешком объяснила Луиза, как будто в самом сочетании букв было что забавное, состояла в том, чтобы научить мозг пациента обращать внимание на самого себя, показать пациенту, что там происходит, и таким образом изменить способ мышления. Но теперь Валенсия просто использовала растущую коллекцию блокнотов для записи бессмысленных заметок и списков, и она обнаружила, что эффект от этого гораздо лучше попыток описать мысли и чувства. У нее даже стало вырабатываться что-то вроде зависимости, как будто она уже не могла разбираться в мыслях, не видя их на бумаге. В этом было, как ей казалось порой, что-то ненормально забавное: в своей попытке помочь справиться с одним компульсивным поведением Луиза инициировала еще одно.

Но что еще делать человеку, когда он не общается с другими людьми на регулярной основе? Кроме того, она лучше запоминала основные правила английского языка и вдобавок получила возможность использовать слова вроде таким образом и более того. Другие употребляли их на коктейльных вечеринках и шикарных обедах с мэрами городов и главами комитетов.

Валенсия откинулась на спинку стула и прошлась взглядом по тускло освещенной кухне.

Крафтовый обед на этом стуле был таким же «шикарным», как и все прочие ее обеды, но она не испытывала жалости к себе. Разве она заслужила что-то более шикарное?

Заметки в кухонном блокноте касались Питера, повторяющейся в последнее время теме, хотя она никогда бы не призналась в этом открыто. Все было искусно замаскировано так, чтобы выглядеть как эссе о велосипедистах. Название работы, дважды подчеркнутое, вверху страницы гласило: «Положительные качества велосипедистов». Учитывая, что Питер был единственным человеком, которого она знала (в самом широком смысле этого слова) и который ездил на велосипеде (по крайней мере, она предположила, что он ездит на велосипеде, из-за шлема, который лежал рядом с монитором его компьютера), читать его можно было и так: «Положительные качества Питера».

Перечисление качеств упомянутой личности пересыпалось названиями мест, куда она могла бы слетать во время своего терапевтического путешествия. Места эти брались наугад из журналов о путешествиях, на которые Валенсия переключалась, столкнувшись с трудностями в работе с эссе. Вот и теперь, вооружившись ручкой, она склонилась над страницей, перечитывая написанное, чтобы добавить что-то еще.

Валенсия никогда так много не думала ни о велосипедах, ни о людях, которые на них ездят. Она заполнила несколько страниц похвалой мужчине, с которым общалась ровно один раз, замаскированной под похвалу тысячам совершенно незнакомых людей. Питер, уже на основании своей принадлежности к лагерю велосипедистов, представлялся удивительным человеком. Это потребовало гигантского логического скачка, но как раз такого рода прыжки удавались Валенсии особенно хорошо; это была ее единственная претензия на атлетизм.

Конечно, она основывала свое мнение о нем не на одном известном ей хобби; к этому времени он работал уже несколько недель, и она сделала еще ряд наблюдений. Как будто у нее обнаружился своего рода встроенный датчик Питера. Стоило ему оказаться рядом, и волоски на ее руках шевелились, как будто она потерла о них воздушный шарик, как будто они были крошечными антеннами приемника, постоянно ожидающими его радиосигналов. Она заметила, как он улыбается одинаково всем. Как легко смеется. Она заметила хорошую для высокого человека осанку. И симпатичное лицо.

Она могла влюбиться в такого мужчину так же легко, как скатиться с горки на санках. Может быть, она уже влюбилась. Она не знала, что процесс может быть таким быстрым, что «заразиться» любовью так же легко, как подхватить грипп.

Последний и единственный раз она влюбилась (или, по крайней мере, испытала влечение) в двенадцатом классе. Парня звали Дон, он водил джип и считал ее «идиосинкразии» забавными и «причудливыми». Уже один только этот пренебрежительный тон должен был послужить ей сигналом к тому, чтобы отвернуться от него навсегда. Он не понимал, что ее компульсивные побуждения никакие не забавные, что они поглощают ее.

Все произошло быстро, но не так быстро, и закончилось не очень хорошо. Впрочем, оно и не успело начаться хорошо, потому что на первом свидании случилось немыслимое: Дон захотел взять ее за руку.

Конечно, захотел. Она тоже хотела держать его за руку, но с той только разницей, что она хотела этого абстрактно. Она хотела этого так же, как хотела поплавать в бассейне, наполненном мороженым-баттерскотч с ирисками,  идея фантастическая, мечта из разряда тех, которым можно предаваться на уроке математики. Но если подумать как следует, вряд ли кому-то захочется купаться в таком мороженом. Во-первых, липко. А во‐вторых, и на плаву не останешься утонешь и задохнешься. Или, по крайней мере, объешься им, надышишься и в итоге возненавидишь любимое лакомство к концу такого испытания.

Ей так хотелось держать Дона за руку и в то же время совсем не хотелось прикасаться к нему. Получался поразительный парадокс, гораздо более поразительный, чем «причудливая идиосинкразия».

Бо́льшую часть того вечера, как и последующих свиданий и общения вообще, она пыталась придумать, как не дать ему прикоснуться к ней.

Каждый раз, когда он тянулся к ее руке, она засовывала ее в карман. Если он пытался обнять ее, она сжимала плечи или выныривала из-под его руки. Один раз он посмотрел на нее так, словно собирался обойти неудачный этап с держанием за руку и сразу же перейти к поцелуям, поэтому она встала.

Перед этим они сидели на скамеечке в парке, и ее плечо ткнулось ему в нос. Сильно. Пошла кровь.

Когда он наконец бросил ее, то сказал, что она не была увлечена им, или, по крайней мере, он этого не почувствовал. И что она могла ответить? Что хуже: признать, что ты ненормальная, или отказать себе в шансе на любовь или, во всяком случае, в физической близости? Она пожала плечами, хотя ее сердце разрывалось на миллион кусочков, и сказала, что он прав. Сказала, что да, увлечена не была. А потом пошла домой и плакала, плакала.

Для таких, как Валенсия, это было тупиком. На полпути с горки санки наткнулись на дерево. Она не могла пожать мужчине руку, не могла держаться за нее, когда они смотрели фильм. Не могла есть блюда, даже жить в квартире, где они оба прикасались к дверным ручкам и щелкали выключателями.

И даже если бы все это не имело значения, как она могла признаться в убийстве Шарлин потенциальному возлюбленному?

Некоторые мысли можно отодвинуть другими мыслями, заметками и списками. Некоторые можно задуть, как задувают крохотный огонек на кончике свечи. Но когда в сознание Валенсии врывалась Шарлин, выставить ее было невозможно без физических усилий.