Стена напротив стола завешана ковром. На нем, почти посередине большой плакат, с какими-то лохматыми мужиками с гитарами. Ни приглядываться к ним, ни читать надписей он не стал, но про себя остался недоволен. Чувствовал, что мать относиться к воспитанию его дочери от случая к случаю. Он даже не удержался, а произнес с сарказмом, что-то вроде, а когда ей, она лифчики на торшеры развешивает. Но тут же спохватился, русские традиции запрещали говорить о покойных плохо. Он лишь пожалел, в глубине души, что его дочери досталась такая непутевая мать. Тихо звякнула люстра она была сделана из тоненьких трубочек, вообще-то перезвон стоял в комнате постоянно, только за движением собственных мыслей он его не слышал. Еще, в комнате находился сервант, без посуды. Вместо нее на полочках были расставлены книги. И только две стеклянные были заполнены разной всячиной. Резные и стеклянные фигурки, целая коллекция зажигалок и огромное количество кассет. На оконном стекле, прямо в центре, были подвешены две игрушки, из числа тех, которые крепят водители на лобовое стекло автомобиля.
И он растерялся. Он что-то искал, но не найдя, уже и не мог сообразить, а что именно он ищет. Ему потребовалась вся его сила воли, что бы привести сметенные мысли в порядок он даже прикрыл глаза рукой. А потом, когда наваждение, которого он не понял, прошло он пошел на следующий круг осмотра иришкиной комнаты. И испугался, когда увидел, что пропустил огромное количество вещей
Из зоны его внимания выпали здоровые напольные часы, маятник в которых не двигался, хотя, вполне может быть, что в них просто кончился завод. Из-под кровати чуть выглядывали несколько разнокалиберных гантелей и гриф штанги, а на прикроватной тумбочке, почти посередине лежал мотоциклетный шлем с надписями на нерусском языке и с какими-то устрашающими рисунками. Недоумение его все увеличивалось и увеличивалось
Наконец, он нашел, что искал. На кровати, немного завалившись на бок, сидел большой сиреневый пес, с оранжевыми глазами его подарок Иришке на пятнадцатилетие. Он невольно вздохнул с облегчением. О нем помнили. Пусть не все, да плевать ему было на всех, главное о нем помнила его дочь. И захотелось ему взять этого пса домой, вроде, как бы на память, об Иришке, но потом показалось, что будет это неверно. Вроде как, это не его пес Он только поправил игрушку, посадил пса ровнее, и сделал шаг назад.
Все на той же прикроватной тумбочке заметил он фотографию в рамочке. Была там изображена Иришка с каким-то парнем. Они сидели на мотоцикле. Точнее, парень сидел, широко расставив ноги, по-видимому, удерживая мотоцикл в равновесии, а Иришка стояла, приподнявшись на подножках полу держась, полу обнимая парня и смотря при этом в объектив. Она смеялась, а парень лишь немного улыбался. Казалось, что он старшее Иришки.
Фотография удивила его. Другая была на ней дочь. Что-то такое было в ней, что не описать словами это можно было только почувствовать. И он чувствовал, что Иришка его, вовсе не ребенок, а взрослая, красивая девушка, какой бы детской, при этом не была ее улыбка. Это стало для него не просто открытием откровением, да самым настоящим откровением. Ему даже потребовалось присесть на стул и он, оглушенный, в предчувствии какого-то страшного и близкого открытия, машинально закурил. И лишь после второй затяжки до него дошло, что закурил он в детской комнате. Хотел выйти, но потом передумал, лишь пошарил глазами в поисках предмета, куда можно было бы стряхнуть пепел. И с немалым удивлением обнаружил на столе пепельницу. Именно пепельницу, чистую, не загруженную какими-нибудь безделушками. И понял он каким-то своим внутренним чутьем, что этот предмет стоит здесь потому, что используют его здесь по назначению.
Вопрос кто, не был задан и мучил его по совершенно непонятной для него причине. Понимал он, что нет здесь его вины, не его это было упущение, но все равно было как-то обидно. Начал он понимать, что чужая для него стала дочь. И чем больше он метался взглядом по ее комнате, тем больше находил тому подтверждений. Что-то сдавило его сердце, а к глазам подступили слезы, но не пролились сдержал он себя. Оглянулся на пса, как бы ища у него поддержки, и как ни странно получил ее. Как разряд тока. Понял, что показалось ему это все от боли, от горя. Любила его дочь. Просто окружали ее чужие люди. Не было среди них его. Отца. А другие влияли на нее, каждый по-разному. Кто хорошо, кто плохо, но все равно, он не терялся в этом влиянии. А с чего бы тогда, ей хранить его подарок. Он даже мысленно представил себе, как настаивает Елена Серафимовна на том бы, Иришка убрала подарок, а та ни в какую. И вот, пожалуйста, стоит, на видном месте.
Легче стало ему от этих мыслей, почти успокоенный, затушил он сигарету, взял фотографию и поднявшись со стула, сделал пару шагов к двери. Оказалось, что не заметил он еще одного предмета. На большом листе ватмана был карандашный рисунок девушки. Сделан он был уверенными, тонкими линиями, от чего получался каким-то воздушным. А изображена была там девушка, сидящая на кровати, едва прикрытая одеялом и какой-то, едва намеченной тканью. Противно ему стало, сделал он еще шаг, что бы сорвать эту порнографию, его почти тошнило при мысли, что его Иришка могла позировать кому-то голышом. Он даже руку протянул, но не успел. Отвлекла его надпись. Внизу.
«Нет женщины красивее, чем Вы, а Ваша дочь совершенство. С уважением, Игорь».
Опустил он руку и рассмеялся. На рисунке была изображена не Иришка, а Елена Серафимовна. А от той можно было ожидать чего угодно. Ниже была сделана еще одна надпись. Он нагнулся и прочитал.
«Игоречек, я надеюсь, ты отвечаешь за свои слова. Е.С.»
Это было последнее, что он увидел в этой квартире. Рванул он из нее на улицу, выронив где-то по дороге фотографию. Выронил, и даже не заметил. Внутри него все кипело. Решил он для себя, что шагу больше не сделает по этой квартире
И сейчас, шагая по дорожкам старого кладбища, он думал, а что же вызвало его тогдашнее бешенство. Да и вообще, что он искал в тот день в той квартире. Ведь ему ничего не было там нужно. Шаг за шагом он вбивал этот вопрос в дорожку, и каждый раз он возвращался и застил глаза. А потом появился и ответ. Может и неправильный, может и не на этот вопрос. Тоски он искал там чужой, чувства вины чужое. Вины перед ним. Искал, но не нашел. Только понял, что он всего лишь эпизод и в жизни его жены, Елены Серафимовны, и что самое обидное, в жизни Иришки. Нет, ее он, конечно, не винил. Чувствовал, что в основном, это дело рук жены. Это она внушала Иришке, что после развода он стал для них совершенно чужим человеком. Какими, хоть пруд пруди на улице
Туман тем временем все густел и густел. Уже и букет в вытянутой руке невозможно было разглядеть. Попытался вспомнить, сколько он блуждает здесь, взглянул на часы, но те почему-то остановились. Это совсем его расстроило. Пришла даже в голову странная мысль, плюнуть на это кладбище, и вернуться домой, но оглядевшись, понял, что попал в самую глупую переделку в его жизни заблудился на кладбище. Буквально огорошенный этим фактом, он беспомощно оглядывался, стараясь сориентироваться в тумане. Только без толку. Понял, что будь он даже в пяти метрах от выхода, он все равно его не увидит.
Не выдержал. Плюнул в сердцах на дорожку и зашвырнул куда-то в сторону оба букета. А руки, озябшие, сунул в карманы плаща. А потом решительно зашагал вперед, решив, что если пойдет, никуда не сворачивая, куда-нибудь, да выйдет. На миг стало пусто и в голове, и в душе. Но что-то новое появилось в этом обступающем его тумане. Он даже не поверил сразу, но когда прислушался, понял, что не галлюцинация посетила его, оказалось, что действительно, какой-то придурок пришел на кладбище с гитарой, и теперь играет на ней.
Сначала стало жутко ему. Один на один с психованным, да еще на кладбище. А потом он решил, что близко подходить к нему не будет, а посмотрит издалека, может этот ненормальный и выведет его с этого дурацкого кладбища.
Он прислушался, даже снял шляпу и приложил руку к уху. И в таком положении пошел на звук гитары. Осторожно, чтобы не спугнуть больного. Вскоре, пришлось ему сойти с асфальтовой дорожки и пойти прямо по опавшей листве, от чего туфли вскоре промокли, а ноги начали мерзнуть.
Вскоре, неясным абрисом выступил в тумане и музыкант. Стоял он, насколько можно было разобрать, прислонившись спиной к дереву. Лицо, конечно, разглядеть он не мог, но слышал музыканта достаточно хорошо. Он даже решился, подойти к нему, точнее уже сделал шаг, но вдруг услышал голоса, чуть слева от себя.
Игоречек, миленький, ну пойдем, голос был девический, чистый и показалось ему, что для такого голоса и туман не помеха. Разносился он легко, даже порождал какое-то эхо. Ответа не последовало. Музыка не замолкла, и решил он, что Игорем зовут музыканта.
Оставь его, вторгся голос третьего. Его не было видно. Только по голосу можно было судить, что говорящему лет тридцать, а может и больше
Но ведь холодно, простудиться, это опять девушка, плача.
Нет. А мы давай-ка отойдем. Я покурю, а ты посидишь на лавочке, из тумана выдвинулись две фигуры. Девушка и накрывший ее плащом, мужчина. Они двинулись в его направлении, и он вынужден был отступить за дерево. Они сели на лавочку, которую в тумане он не рассмотрел. Потом появился желтый шарик, замер на мгновение, а потом метнулся в сторону и исчез. Осталась только слабо мерцающая точка.
Учитель, как же так?
О чем ты, Оксана?
Игорек. Я даже представить себе не могла, что он так ее любит.
Так, а по-другому и не любят.
Но ведь он не переживет этого.
Переживет.
Как Вы можете?!
Что же, выходит, что он забудет ее, найдет другую и будет счастлив?!
Нет. Не забудет. Но другая будет обязательно.
Уж лучше нет. Умереть сразу, вдвоем. Раз и нет нас, навсегда
Умереть вдвоем, как ты говоришь это награда.
Награда?
Конечно.
За что?
За то, что сделал то, что должен был сделать. Понимаешь?
Не уверена. Странные слова. Странные и не понятные.
Честно говоря, я и сам не все понимаю. Но там, где не хватает понимания, помогает вера.
Вы верующий?!
Конечно.
А я нет. Уже нет. Не могу любить и верить в такого бога. Если он поступает так, то он злой, жестокий старик.
А я разве говорил, что Бог добрый?
А как же иначе? Он ведь самый умный значит самый добрый. Ведь ум он в доброте, в прощении, в сострадании. Вы ведь так нас учите?
Я этого не говорил. По крайней мере, по отношении к Богу. Я говорил это о людях.
Я не могу понять. Как же может быть иначе?
Так как есть. Бог не человек. У него вечность, следовательно, ему не до нас.
И как Вы можете такое говорить, девушка даже поднялась со скамеечки, ведь Вы сказали, что верите.
Оксана, когда ты падаешь, тебе больно?
Да. Но
Сила тяжести не исчезает.
Так это сила тяжести.
Она умная?
Кто?
Сила тяжести, ведь мы о ней говорим.
Странный вопрос. Это же стихия. Она не может быть умной или глупой.
Вот и разгадка, вот и ответ
Ответ. Вы хотите
Нет. Не хочу. Пойдем, Оксана. КАА, помоги забрать Игоря, они поднялись со скамеечки, и зашли за оградку.
Мужик решил идти за ними, он был почти уверен, что они знают, где выход. Но они не спешили уходить. Они стояли молча, и каждый смотрел куда-то. Вдруг тот, кого называли учителем, снял с себя белый шарф, сделал шаг вперед и накинул его на крест, и даже перекрестился, как показалось мужику. А потом девчонка, а потом еще, еще, еще. Все. Даже музыкант, не найдя ничего достойного в карманах, распустил струну с гитары, несколькими движениями превратил ее в тень цветка и оставил на деревянном кресте.
Мощный порыв ветра коснулся этого печального места. Колыхнул предметы, поднял фонтанчики из листьев и забросал всех, а потом вцепился в туман и начал рвать его, мелко-мелко, в клочья. Потом все затихло, замерло и что-то огромное, с прозрачным стоном ушло отсюда. Вверх.
Молодежь ушла.
Он сделал за ними пару шагов. Но идущие впереди, остановились и снова пришлось отступать и прятаться за дерево. Теперь, когда туман рассеялся, они были не нужны ему, он и без них мог бы уйти. Просто не хотелось ему им показываться. Он стоял за деревом и смотрел на них. Тот, который стоял на коленях, на могиле, его теперь бережно вели под руки. В какой-то момент мужику приоткрылось лицо этого мальчика. Он был поражен. Никогда ему не приходилось видеть такого лица
Нет, не боль отразилась на его лице. Не так это было. Он сочился болью, как сжатый в руке плод сочиться соком. Тело мальчика держалось вертикально только потому, что рядом была девушка и тот, кого она называла учителем
Наконец они скрылись за могилами. Без них мужику даже стало легче дышать. Он остался один. Ему было плохо. Его поташнивало. Он похлопал себя по карманам, потом чертыхнулся. Сигарет не было, можно было и не искать. Шатаясь, от неизвестно откуда взявшейся слабости, мужик присел на скамеечку, на которой сидели совсем недавно учитель и девчонка. Ему было холодно, руки дрожали. Во рту стояла было кисло-горько. Он понимал, что сейчас он плохой ходок, что ему надо передохнуть, отдышаться. Что-то двинулось к нему, от неожиданности он чуть не упал со скамейки, но оказалось, что по земле стелиться дымок. Мужик, опираясь на скамейку, попытался оглянуться и увидел, что дымится на земле окурок. Воровато оглянувшись, никогда не приходилось ему подбираться окурки, его коробило от этого, но сейчас и здесь, это было как чудо. Пальцами, которые ничего не чувствовали от холода, только с третьей попытки он смог поднять сигарету и сделать с облегчением пару глубоких затяжек. Ему стало легче. Ему стало почти хорошо
Докуривая, бережно, что бы, не пропало, даже самой малости он с любопытством осматривался. Больше всего, его интересовали эти три могилы, точнее одна, крайняя, на крест которой были повязаны эти совершенно лишние предметы. Ни смотря на то, что надо было идти домой, он заглянул за оградку так, что бы прочитать надпись на табличке
Стон. Откуда-то из глубины, которая и не значиться в медицинских учебниках о человеке, вырвался наружу. Надписи. Вот они. В центре жена его бывшая Елена Серафимовна. Справа новый ее муж, оказалось, что зовут его Максим Григорьевич, а слева значит от сердца дочка его Иришка. К которой он шел весь сегодняшний день, и вот, наконец, дошел.
Приготовился он к слезам, но те не лились, ведь должны были, но нет, то ли замерз он, то ли. Шагнул он за оградку. Захотелось посмотреть ему на лица. Но лица, которые прежде были ему родные, испугали его. Они были чужими. Больше всего испугала его веселая улыбка Иришки. И рванулся он назад, но заплелись озябшие ноги одна за другую, споткнулся он о чью-то старую могилу и начал падать, медленно, наблюдая, как приближается к его лицу страшный, изъеденный временем и погодой, угол могильной плиты. Хрясь-чавк, и угол, проломив череп, вмешался в мозг. Набросились холод и темнота
Темнело. Звезды только предчувствовались. По дорожке, медленно, спотыкаясь на каждый шаг и черно матерясь, шел по тропинке местный житель кладбищенский бомж. Ни цвета кожи, ни возраст из-за темноты и грязи определить было невозможно. Был он пьян. Был он болен. Был он одинок. И когда тропинку ему перегородило тело, принял он его за своего соседа, такого же бомжа, который квартировал в соседнем склепе. Присел он, начал с ним говорить, но присмотревшись, понял, что ошибся. Поднявшись, он пнул тело и обругал. От удара тело перевернулось. При свете первых звезд увидел бомж изуродованное, в крови лицо.
Наклонился, пощупал руку. Она была холодна и частично окостенела. Ужас объял беднягу. Хотел закричать не было голоса. Захотел убежать отказали ноги. Что-то повернулось в его голове. Схватил он тело за ноги и поволок. Спотыкаясь, тяжело дыша, вскрикивая от задуманного, волок он тело в самый дальний угол кладбища, к давно разрытым, но забытым, полу обвалившимся могилам. Хотел сначала просто столкнуть туда, но в последнюю минуту передумал. Начал обшаривать карманы. Вытащил деньги, ключи, документы. Торопливо, при свете спичек, пролистал бумаги и пересчитал деньги, а потом начал раздевать. Почти три часа ушло на то, что бы надеть на себя одежду с тела, а свои лохмотья кое-как напялить на труп