Я тоже часто перечитывала письма, полученные от Эрика, и записочки от сестры и братьев, вложенные в конверт. Статья «Волчица поймана» лежала среди них свидание закончилось, когда я держала вырезку в руках, и поэтому Эрику я ее не успела вернуть. Однажды, когда я хотела перечитать последнее письмо, в котором Эрик сообщал, что вместо него навестить меня приедет Тимея, вырезка случайно выпала из пачки на пол. Анна, которая по своей привычке расхаживала взад-вперед по камере, увидела свою фотографию и, будто коршун, схватила газетный листок и впилась в него глазами.
Я так и не прочитала статью, она была написана по-немецки, а я только немного знала этот язык на слух. Да и опасалась я читать ее при Анне, и вот
Зигель приблизилась к окну в двери, через которое падал свет от газовой лампы, находящейся в коридоре.Этот свет едва освещал камеру. Глаза ее бегали по строчкам. Вдруг она дернулась и вскрикнула:
Это он, он! Пиявка Дитрих
Будто в смертельном ужасе она кинулась за нары и забилась там в углу, съежившись и прикрывая голову руками.
Не надо, не надо! вздрагивая, бормотала она. Оставьте меня, ничего я вам не скажу
Я со страхом наблюдала за очередным припадком: а мне-то казалось, что за последнее время психическое состояние Анны улучшилось. И вот опять
Глядя, как она стала раскачиваться и дергаться, я испугалась, как бы Зигель не размозжила себе голову о стену. А может, она этого и добивается, чтобы на работу не выгоняли? Но нет, руку она себе резала умышленно, а сейчас впала в ужас от этой статьи. И зачем я держала ее вместе с письмами! Надо было спрятать в другом месте.
Я осторожно приблизилась к Анне и взяла ее за руку, пытаясь поднять.
Она выдернула руку, но я была настойчива. Подхватив ее под мышки, я поставила Анну на ноги и повлекла к нарам, усадила.
Она продолжала раскачиваться и повторяла, как в бреду:
Пиявка, пиявка Дитрих Это все он, он
Кто такой Дитрих?
В статье Откуда она у тебя?
Эрик принес. Он в газете тогда работал.
Это он написал? в ужасе воскликнула Анна.
Вероятно то, что Эрик, к которому она, как мне показалось, уже прониклась теплым чувством, письма от которого были единственной ниточкой, соединяющей её с миром, написал о ней такие слова, поразило Зигель в самое сердце. И я поторопилась успокоить ее.
Нет, он всего лишь исправлял ошибки это была его работа исправление чужих грамматических ошибок. Многие журналисты пишут безграмотно, а наш Эрик всегда был отличником.
Значит, не он? Правда, не он? с надеждой в голосе спросила Анна.
Я заверила ее, что в 1908 году Эрик занимался только редактированием чужих статей.
Мне было очень любопытно, что же такого было в этой вырезке, от чего Анна пришла в такой ужас, и я попыталась осторожно вытянуть у нее из рук клочок газеты. Но она оттолкнула меня и прижала бумажку к груди.
Что там написано? спросила я и объяснила: Я ведь не читаю по-немецки.
Там про меня, про то, что я сделала Называют меня волчицей А сами Они что, лучше?.. Изображают из себя добреньких Нет добрых, нет!.. Есть равнодушные, есть хитрые, есть звери А добрых нет, нигде!.. Может и я бы была доброй, если бы ко мне по-доброму Дитриха расписывают, как справедливого и честнейшего человека, а он пиявка, пиявка! Присосется, всю кровь выпьет кровь
Мне показалось, что сейчас с Анной опять случится припадок и, схватив со стола кружку с водой, я поднесла ей.
На, попей, успокойся.
Когда Анна выпила до дна всю воду, я осторожно спросила:
Кто такой этот Дитрих?
Анна ответила не сразу. С минуту она сидела, насупившись, глядя в одну точку, и наконец, проронила:
Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.
А почему ты называешь его пиявкой?
А как еще? Пиявка и есть.
Он тебя бил? вспомнила я про изверга Надя.
Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются А ты бы не удивилась, наверно Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал А я в ответ молчок
Анна злорадно расхохоталась, а потом невольно потерла плечо. Всё-таки мне кажется, она лукавит, и дала слабину, рассказав инспектору всю историю, иначе она бы не стала так бурно реагировать на одно упоминание имени хитрого сыщика.
А потом ещё в камеру приходил. Один, без оружия
Чего он добивался, признания?
Ему оно не сильно требовалось: улики, свидетели, и так хватало. Я просто молчала, ничего не хотела ему говорить, а они все добивались, отчего я на это решилась
Мне показалось, еще чуть-чуть, и Анна начнет говорить, и я, наконец, узнаю, что подтолкнуло ее «поджарить», по её выражению, стольких людей, среди которых были и те, кто не сделал ей ничего плохого. Действительно, вскоре волчица, удручённая воспоминаниями, начала рассказывать мне о том, как всё было. Я же готовилась выслушивать эту долгую и тягостную историю из жизни рано повзрослевшей гимназистки.
Часть II
Глава 7. Пиявка
На часах уже половина десятого за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас очерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения.Теперь он был глух к моим протестам он просто, как попугай, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например, вчера спросил:
Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер, начальницу гимназии, да и ваших родителей тоже о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало этому?
Я не обязана на это отвечать! воскликнула я.
Ишь ты, глумливо усмехнулся Дитрих. Такая маленькая, а такая умная уже знает, как следует допрашивать преступников.
Допрашивайте меня по форме, или я отказываюсь говорить! вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал:
Простите, не хотел вас задеть, и продолжил допрос, но уже строго по уставу.
Дитрих производил впечатление человека жёсткого и бескомпромиссного легко срывался на крик, особенно в разговорах с подчинёнными. Он всегда активно жестикулировал, и при допросах начинал нарезать круги по кабинету, стараясь держать меня в напряжении, при этом никогда не забывал, о чём я молчу, что недоговариваю, и непременно старался вернуться к этой теме. Как правило, эту партию он разыгрывал в одиночку, отправляя напарника домой, после чего начинал новый штурм. Но если за долгие дни погони и пребывания под следствием нервы мои были расшатаны, то воля по-прежнему непоколебима. По сути, между нами шла открытая война. Расшатать мою психику и вынудить рассказать всю историю стало для него вопросом профессионального самолюбия. Вот уж воистину пиявка!
В свои сорок с небольшим он выглядел достаточно живо морщин практически не видно, и хотя седина всё больше охватывала его голову, с виду ему больше тридцати пяти и не дашь. Близко посаженные тёмные глаза постоянно бегали, он точно высматривал что-то, что могло бы зацепить его внимание. Чисто выбритое лицо было очень подвижным, и Дитрих то изображал искреннее сочувствие и интерес, то презрение и безразличие.
Обычно выражение его лица было максимально постным, если не сказать, протокольным. Говорят, что у человека на лице не написано, кто он есть. Это явно не про Дитриха у него-то будто аршинными буквами написано на лбу, что он сыщик, дотошный настолько, насколько вообще могут быть следователи. Он почти всегда надевал чёрную рубашку, вообще, он постоянно носил чёрное, от чего казался ещё более угрюмым. Сложно было понять, о чём он думает, ведь он вёл себя исключительно непредсказуемо. Как-то он обмолвился, что сыщик по своей природе многогранен, и он вынужден менять образы, что и демонстрировал не раз, то впадая в ярость, то в странную меланхолию. Вот уж актёр, так актёр То, как он вёл себя в день моего ареста и как сейчас, просто небо и земля.
Раз за разом я вспоминала перед очередным допросом день своего ареста. Рано или поздно эти кошки-мышки должны были закончиться, однако для меня это всё равно стало неприятным сюрпризом. Долгие скитания меня утомили, мне приходилось даже в лесу ходить, оглядываясь. У меня обострилось чутьё, я спала урывками, мне казалось, что вот-вот надо мной вырастут вооружённые до зубов полицейские. Каждый день я преодолевала огромные расстояния. Нередко я залезала в деревенские дома в поисках съестного. Чаще всего я делала это ближе к вечеру, справедливо считая, что темнота поможет мне укрыться.
За долгие дни я сильно ослабла, те немногие вещи, которые я носила с собой, стали меня тяготить. Сама того не ведая, я вновь вернулась ближе к Инсбруку, но на сей раз решила сменить тактику и сделать вылазку в дневное время, когда хозяева на работе, а значит, опасность того, что меня застигнут с поличным, минимальна.
Дом я выбрала практически случайно. Пробравшись с заднего двора, я осторожно открыла форточку и проскользнула внутрь, предварительно стерев следы с подоконника.
На кухне я нашла солидные запасы копчёного мяса, хлеба, молока и яиц. Хозяева оказались людьми запасливыми. Таким объёмом провианта можно было целую армию голодных ртов накормить.
Я уселась, обмякнув, на стуле и принялась трапезничать. «Спасибо, хозяева! думала я. Не дали бедной беглянке с голоду помереть». После я сгребла остатки пищи к себе в рюкзак и направилась в ванную комнату. Она оказалась хорошо убрана и обставлена. Здесь бы, да помыться хорошенько!.. Нельзя хозяева могут в любой момент вернуться и не факт, что успеют убежать, не подняв лишнего шума. Так, я здесь ненадолго умоюсь, и уйду. Отмыв руки и лицо от слоя грязи, я направилась в другие комнаты, стремясь найти что-нибудь ценное. Ага, вот несколько бумажных купюр! Пригодятся. Но когда я собиралась уже уходить тем же путём, каким и пришла, тишину в доме нарушил лязг замка и шаги на пороге. Я оторопела и схватилась было за нож, но потом решила, что ещё не поздно попытаться уйти тихо, не привлекая внимания.
Действительно, хозяева не догадывались о моём присутствии, и я на цыпочках медленно приближалась к двери, решив, что и через парадную можно выйти. Внезапно раздался крик хозяев, очевидно обнаруживших, что на их кухне кто-то хозяйничал в их отсутствие. Тут-то самообладание меня и подвело. Я бросилась бежать и впопыхах задела обувницу, подняв шум.
Я бежала так, что рисковала сломать себе ногу на каждом шагу. Хозяева истошно кричали что-то бессвязное, привлекая внимание прохожих, а я готовилась юркнуть к обрыву, за которым раскинулись обширные топи и заросли тростника, в которых легко спрятаться. Но на этот раз удача от меня отвернулась. Буквально за пару шагов до спасительного поворота чья-то железная клешня схватила меня и повалила на мостовую. Это был патрульный, он мгновенно сковал мне руки за спиной и испуганно огляделся, опасаясь, видимо, что горожане могут меня узнать и линчевать прямо здесь. Разумеется, моё лицо давно было знакомо всем полицейским Тироля, брошенным на поиски «волчицы», как меня уже успели прозвать. Он один едва ли справится с целой толпой, потому он и нервничал, ожидая подмоги. На его счастье, подкрепление успело быстро, и в скором времени меня увозили в участок.
В отделении с меня, наконец, сняли наручники, и после нескольких снимков с табличкой в руках, меня отвели в кабинет, где уже сидел довольно молодой светловолосый сыщик. Сам кабинет был довольно просторным и аккуратно убранным. На минуту мне показалось, что это обычная жилая комната. А следователь, похоже, не так давно поступил на службу выражением лица он скорее смахивал на швейцара, чем на полицейского. Умное и открытое лицо. У тех, кто поопытней, лица пресные и хмурые, все как под копирку. Наверное, здесь я и поняла, что значит выражение «протокольная рожа». Этот же явно ещё не познал всю прелесть службы в полиции. Наверняка у него есть напарник, который и обрабатывает его, как и всех новичков, притупляя все прочие эмоции.
Детектив Мартин Кляйн, представился следователь. Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, фамилию и год рождения.
М-меня зовут Анна Катрин Зигель. Родилась 13 сентября 1892 года в Инсбруке.
Я говорила медленно, по складам, всё ещё не веря в реальность происходящего. Наверное, со стороны я выглядела, как загнанный зверь, когда Кляйн зачитывал мне обвинительное заключение. Читал монотонно, стараясь не сбиваться, как будто отвечал то, что зубрил накануне экзамена.
Ваше отношение к задержанию? Признаёте себя виновной полностью, частично, или не признаёте? спросил он всё тем же безэмоциональным тоном.
Полностью, ответила я.
Кляйн проводил стандартный, во многом шаблонный допрос. Он будто наизусть учил всё, что следовало спрашивать у задержанных в первую очередь. Похоже, из него уже сделали робота.
Следователь наблюдает за мной. Моя вина всем очевидна и давно доказана показаниями свидетелей и выживших, не говоря уже о том, что я не пыталась скрыть следы преступления. Дело можно закрыть и направить в суд хоть сейчас, но следователь не спешит практика ещё не превратила его в бездушную машину, соблюдающую букву закона. Должно быть, он хочет понять меня, выяснить побуждения, и что послужило толчком к совершению этого чудовищного преступления, благодаря которому меня окрестили волчицей. Но это задача трудная, особенно для молодого и ещё зелёного сыщика, а вот поднаторевший вампир, коим наверняка являлся его напарник, шаг за шагом вытягивал бы из меня признание, наблюдая за мимикой и жестами. Краснею или бледнею при упоминании каких-то деталей? Ага, вот паззл складывается! Запинаюсь и путаюсь в показаниях ещё лучше, значит надо активно лить воду на эту мельницу, а уж, чтобы составить целостную картину, все средства хороши. И ведь не придерёшься следователь просто выполняет свою работу, добиваясь поставленной цели всеми доступными методами. Он всего лишь слуга закона, и не его вина, что следствие похоже на инквизицию.
Вы осознаёте, что лишили жизни более сорока человек? спросил Кляйн, видимо, оценивая при этом, не сумасшедшая ли я.
К сожалению, я в здравом уме, ответила я. Я полностью осознавала свои действия и последствия.
Кляйн присвистнул, очевидно, обескураженный таким лёгким признанием, словно обвиняемая сама идёт на эшафот, как на праздник, не пытаясь при этом как-то выгородить себя, представить жертвой обстоятельств, свалить всё на случайные совпадения. Так ведут себя только те, кому больше нечего терять. Я была как раз из таких.
Вы раскаиваетесь в совершённом преступлении? Кляйн быстро взял себя в руки, однако напряжение на его лице было заметно.
Категорически нет, ответила я. В этом просто нет смысла. Прощения мне всё равно не будет, а живой я из тюрьмы не выйду.