Все подернется мелкой дрожью, озябнет, словно почувствовав наконец неминуемое отступление лета. За вздрагивающими на стекле потоками начнут блекнуть знакомые, слишком знакомые предметы. Каждая капля превратится в крохотный мениск, кривое зеркальце, в котором запляшут уменьшающиеся прохожие, закачаются тонкие колоски их тел, ливень смоет с них лица. Пучки косых линий в водянистом тумане, наползающие друг на друга по невидимым лестницам. Их незаметность, их полусвечение. Нагромождения расплывчатых водоворотов. А там, за дрожащими изгибами, дорога, падающие тучи, очертания деревьев (они тоже будут покачиваться, как колосья), крохотные ветхие домики, взявшиеся мхом подкрылья кровель, обелиск колокольни, словно спичка, пробующая чиркнуть о небо, неясные пятна, канавы, лужи, тропинки, утрачивающие свои привычно-прочные значения, отделенные от него частоколом дождя. Вспаханное стекло, мерцающее неровными отражениями, превратит предметы в ползущие овалы капель. В синеватом тумане они уже почти перестанут существовать, побледнеют, остынут, покроются патиной, померкнут, почти откажутся от жизни. Вода будет переливаться через поля шляп, заструится по щекам, дождь (если только это будет дождь, а не что-то другое например, забвение) сотрет лица, превратит их в безымянные камни. Все станет сереть, тускнеть, размываться, как взгляд близорукого человека, с которого кто-то сорвал очки. А он с удивительным, завораживающим безразличием продолжит смотреть, как растворяются в желтоватых сумерках последние кусочки привычной жизни. Пока исчезающий, размываемый чернеющим дождем город наконец не превратится в ничтожное невидимое пятно, и эта маленькая точка станет указывать на прошлое не больше, чем складка в уголке рта способна напомнить скраденную с лица улыбку. Если кто-то еще соберется улыбнуться, конечно.
Эпизод четвертый,
назовем его «Путь»
Наконец он обратит внимание на то, что его вояж никоим образом нельзя назвать странствием одинокого путника. Хуже того, в суматохе расставания с опостылевшей юностью он обнаружит несоблюденными даже те наименьшие нюансы этикета, о которых возможно заводить речь в железнодорожном общежитии. Внезапно Петр осознает, что несуществование попутчиков до чрезвычайности мнимо, а сбившиеся в кучу людские фигуры, смешливо перешептываясь, все явственнее намерены отдалиться от всякой сдержанности в беззастенчивом разглядывании его особы. Да, на него вытаращатся восемь (это как минимум!) пар ехидных глаз. С трудом сдерживающие хохот пассажиры, отложив в сторону игральные карты и беляши, застанут его в, прямо скажем, нелепом положении, ведь он покажется им кем-то вроде барахтающегося в воздухе осьминога. О, не сомневайтесь, тут будет на что посмотреть: эксцентричный ротозей застынет прямо над макушками изумленных зрителей, словно акробат под куполом цирка. Свесив с верхней полки голову и гротескно вытянув шею, держась одной рукой за скрипучий, угрожающий выпрыгнуть из петель поручень, а вторую употребив на неуклюжие попытки приоткрыть заколоченную крепкими гвоздями оконную створку, этот недотепа будет упорно рассматривать что-то в непроглядной мути за грязным, густо запотевшим стеклом. Среди собравшейся публики не найдется психоаналитиков, и потому, конечно, никто не догадается, что в этих разводах ему померещатся последние капли детства.
Когда же придурковатый обитатель левой верхней полки наконец увидит внезапных спутников (ошеломленные взгляды, повторим, все как один будут направлены в его сторону), запоздалое приветствие окажется не совсем уместным в силу чрезмерной неловкости ситуации, а от вперившихся взглядов ощутимо начнет исходить не насмешка, а нарастающее раздражение и таинственная угроза. К тому же слово «здравствуйте» будет произнесено им так тихо, что мало кто поручится за понимание смысла сказанного. Кое-кому даже послышится не слишком учтивое слово «красное», высказанное наглым молодчиком не иначе как по поводу цвета одного из окружающих лиц. Но что же будет теперь? Внезапные люди в белых майках, спортивных кофтах и домашних (хорошо хоть не больничных) халатах. Навязчивая галлюцинация? Бог мой, но почему их так много? Откуда они здесь?
Что ж, можно предложить несколько версий. Рассмотрим их.
Итак. Во-первых, допустим, что это пассажиры из соседних закутков, решившие навестить своих родственников, друзей, сослуживцев, случайных знакомых (тем из вас, кто все еще не в состоянии определить место действия, сообщим, что речь о плацкартном вагоне); во-вторых, вполне объяснимой причиной чудовищного столпотворения вполне способна оказаться пресловутая карточная игра, так успешно выветривающая железнодорожную скуку; в-третьих, нельзя не учесть вероятности простого стечения обстоятельств (лиц, выглянувших из-за перегородки; людей, что пройдут мимо и пожелают понять, чтó именно в пустоте за окном способно породить столь неистовое влечение; пассажиров, за неимением свободных мест облюбовавших третьи багажные полки и таращащих оттуда глаза, короче говоря в прямом, а не только в переносном смысле смотрящих на Петра сверху вниз; соседей, привлеченных демонстративным невниманием новичка к просьбе проводника показать билеты). Но довольно гаданий, остановимся на существенных вещах.
Действительно, проводник.
Наконец и Петр выделит его поблескивающие золотистыми молоточками погоны из общей массы помятых футболок и старых свитеров. Кто-то даже посоветует работнику железнодорожных служб вооружиться стремянкой, чтобы снять с потолка этого мудака, прикидывающегося люстрой. Но едва ли вагоновожатый (стерпим не совсем уместный синоним, диктуемый чурающимися тавтологии стилистическими законами) примет во внимание просьбу, уже сам его исполинский рост окажется немым укором для посмевшего предложить подобную нелепицу. Однако Петр в силу упомянутых выше обстоятельств не сразу приметит усатого верзилу, строго возвышающегося над скопищем сгорбленных серо-коричневых фигур, словно патриций над плебеями. Как можно будет не заметить этого заслоняющего свет великана? спросите вы. Право, перестаньте уже удивляться нраву нашего героя! Хотя признаемся, мы не намерены слишком сильно заботиться о сюжетной убедительности. Главное, что выход из тупика непременно найдется.
Петр соберется с силами, поправит очки (вот это да! забыть столь обязательную деталь его внешности?! непростительная халатность!), протяжно кашлянет и, рассеянно произнеся: ах, ну конечно, билет, достанет из внутреннего кармана розоватую бумажку и протянет ее долговязому дядьке. Ладно, порядок, отдыхай! выполнив свои нехитрые обязанности, напутствует его железнодорожный труженик и, разыгрывая заправского балагура, погрузится обратно в свои унизительные, если уж говорить начистоту, простынно-подстаканные хлопоты, порядком уменьшится в росте, съежится в своей жалкой комнатушке напротив грязной раковины, спрятав под нее потертые котурны. Понемногу уляжется и всеобщее треволнение. Петр, взглянув на рассыпанную по полу рыжеватую скорлупу, всем своим видом покажет, что произошедшее не напомнит и выеденного яйца словно речь не об анекдотически-клоунском зависании в воздухе, а о выроненной авторучке, излишне громком чиханье, криво застегнутых пуговицах или ином подобного рода пустяке. Тогда попутчики вновь примутся за свои постылые занятия: поедание сарделек, раскупоривание пивных бутылок (наверняка о края приоконного столика тайком от проводника), разгадывание кроссвордов, болтовню, карточные игры; вариантов вполне достаточно.
Обрисуем этих бедолаг.
Две лахудры: одна в ярком халате с подсолнухами, другая в кургузом спортивном костюме. У них боковые места, но для удобства игры в карты подружки пересядут в четырехместный отсек, оставив на столике полусвернутую газетку с остатками перекуса ливерной колбасой, разломанной надвое воблой, засаленными конфетками или иными железнодорожными лакомствами, которые вы и сами без труда сможете представить. Обмахиваясь замызганными карточными веерами, они будут безуспешно притворяться кокетками (этому амплуа помешает не только смазанный макияж, но и излишняя тучность). Рядом их компаньоны по партии в дурака, одновременно с игрой успевающие уплетать бутерброды с салом: три брюхана с испитыми лицами, один из них владелец верхней полки напротив места Петра, второй хозяин нижней, где и развернется битва в подкидного, а третий пассажир из соседней ячейки (на всех мужчинах обвислые майки и затертые треники; из других примет непременно надо назвать черные пучки волос на груди и под мышками, несдержанно громкий смех и отчаянную тупость). Третьи полки будут примечательны вовсе не изобилием багажа, а храпом каких-то неопознанных, почти мультипликационных персонажей, вернее даже духов или теней, которые после происшествия с проводником сразу предпочтут вернуться в полумрак сна (если кто-то задумает снять кинофильм по нашему роману, то гонорар актеров, исполняющих их роли, должен будет равняться окладу участника массовки). Что до сумок и баулов, часть из них, по-видимому, окажется припрятана хозяевами в сундуках под нижними полками, но кое-что будет стоять под ногами, придавая происходящему атмосферу путешествия «на чемоданах». И, чтобы никого не забыть, скажем несколько слов об обладательнице второй нижней полки это бесформенная и на вид довольно сварливая старуха, похожая на мешок с орехами (кстати, орехи и взаправду ее слабость, судя по руке, каждую минуту опускаемой в пакет с арахисом). Не принимая участия в карточном состязании, карга, прижавшись к стенке и непрерывно слюнявя обгрызенный карандаш, склонится над расстеленной на столике газетой с кроссвордом (на уже разгаданные его части она будет сваливать стручкообразные скорлупки и шелуху, время от времени отодвигая их большим пальцем подальше от пустых клеток). Бородавка на складчатом подбородке напомнит крохотный пуфик для втыкания иголок. Едва слышные бормотания старушенции внесут незаменимую лепту в общий смех, брань, чиханье, раздающуюся со всех сторон трепотню, скрипы, порыгивания, вой и тарахтение (весь этот сонм звуков, так привычных в плацкартных вагонах).
Рассыпанные фразы будут складываться в неумышленные мотеты, случайно открывая сонную, тыльную сторону речи. Ходи уже, долго ждать-то? По такой жаре умрешь, пока дойдешь!.. Все эти нескончаемые трепыхания. Не говори. Куда там! Странная все-таки погода: кофту наденешь жарко, а так, гляди, зазнобит. А в такие дни сразу понятно гроза будет. Тьфу-тьфу-тьфу! Ладно, звякну потом. Ну елки-палки! Ой, не тебе бы говорить да не мне бы слушать. Наши-то получше будут
Дребезжащие, какие-то жестяные голоса. Они станут, звякая, биться о потолок, стены и стекла, проваливаться в клокочущую бессмыслицу, пока наконец не смешаются со стуком колес. Всевышний, сколько еще часов смогут они играть в свои взрослые игры? И сколько должно будет пройти времени, пока Петр не стряхнет с себя последнюю соринку едва слышных, но въедающихся под кожу фраз, не забудет их неповторимый юмор? Нет-нет, скорее всего, он быстро свыкнется с безобразной болтовней, теперь уже не вызывающей ничего, кроме глубокого, пожалуй даже нарочитого, стремительно бросающегося в глаза равнодушия. Петр забьется в угол и достанет из сумки один из захваченных томов[3].
Итак, чтение.
Странным образом, вопреки многолетнему убеждению, заключающемуся в том, что внимать более чем двадцати-тридцати стихотворениям подряд дело абсолютно бессмысленное, в его руках окажется поэтический сборник. Впрочем, чему удивляться, когда все происходящее так необычно? Так вот, на этот раз его по-настоящему захватит то, что можно условно определить как грамматику футуризма, нечто, как покажется ему, толком не отрефлексированное самими поэтами, стихийно проявившееся лишь в некоторых стихах или даже строках и по какой-то необъяснимой случайности оставшееся не замеченным большинством читателей, если не всеми без исключения. Он подумает, что лишь эти фразы и должны быть названы футуризмом, а все остальное его преддверием, кануном, прологом, репетицией. Или даже не футуризмом, а самой литературой? Но почему тогда словесность никак не решится сделать этот шаг? Потому что тогда вся история письма превратится в иллюзию начала? Нет-нет, не станем торопиться, даже нашему непримиримому бунтарю эти заявления покажутся слишком категоричными. Пока просто читать, не требуйте ничего большего.
Эй, рраскаччивай. И-ювь (свист в четыре пальца). В песнях пьяных без вина. Разгадайте смысл чудесный. Нам ли юность не дана. Вы, развалившиеся, разветртесь! Тлейте мхами! Расплещутся долгие стены. Я стану тяжелым и темным. И не догадаюсь, зачем в густеющем воздухе резче над садом очертится шлем. Буду дик я дважды. Бейте в площади бунтов топот! Мы спустимся просто на грезном веере на брошенный нами кусочек жалости. Ты скоро выйдешь замуж, меня ж к мокрицам, где костоломный осьмизуб настежь прощелкнет. И если жесток перекресток двух белых, двух тихих дорог, я буду стоять, как подросток, который от горя продрог. Когда часы лукаво спелые свой завершат живой прилив.
Минутная стрелка четыре раза обернется вокруг циферблата. Как поезд на кольцевой линии. Как бегун на длинные дистанции, упорно огибающий окружность огромного стадиона. Как Земля, вращающаяся вокруг Солнца. Как Луна, вращающаяся вокруг Земли. Как мотылек, кружащий вокруг пламени. Хватит блистающих метафор. Петр устанет от книги и спрыгнет со своей полки. К его удивлению, никто из попутчиков не переменит занятий (впрочем, непрерывное чтение странного молчуна к этому моменту станет новым источником изумления окружающих и вызовет не одну серию насмешливых перемигиваний и подтрунивающих шептаний). Гляди, гляди да смотри глаза не прогляди, пережевывая отварную картофелину, обронит (понятное дело, не размятое зубами земляное яблоко, а упомянутую несколькими строками выше поговорку) одна из участниц дурацкого турнира, обращаясь не то к себе, не то к Петру, не то к партнерам, не то к престарелой кроссвордистке, не то ко всем сразу (неужели и к проводнику? спросите вы, но мы галантно уклонимся от ответа; сказать правду, сейчас не время для подобных не слишком учтивых вопросов). Не говоря никому ни слова, наш герой направится в вагон-ресторан. Книга, а в ней кукиш да фига, то ли послышится ему вслед еще одна незамысловатая мудрость, то ли беззвучно всплывет гаденьким смешком откуда-то из дремучих глубин оцепенения.
На этот раз путь сквозь состав окажется почти бесконечным. Ему некуда будет торопиться, и к тому же прокуренный тамбур представится весенней свежестью в сравнении с жарким, тяжелым воздухом плацкарта. Он простоит какое-то время в надтреснутой тишине, не обращая никакого внимания на загаженный окурками пол и мелькающие за решетчатым стеклом тени. Скорее всего, закроет глаза. Потом люди в соседнем вагоне будут, цедя припасенную в серых термосах похлебку (что-то среднее между бульоном и компотом), беседовать о футболе (этой странной игре, в которой подавляющему большинству игроков не дай бог коснуться мяча руками); еще, конечно, о еде (подсолнечном масле, рисе, печени, макаронах, гречке, манке, грибах, маринованных огурцах, сыре, твороге, сметане, маргарине, паштете, тушеной свинине, ветчине, крабовых палочках, сгущенке, яблоках, вареной кукурузе, сливах, сухариках, леденцах, мармеладе, пастиле, джемах, снова о грибах и подсолнечном масле, которое, как известно, выгоднее покупать в пятилитровых баклагах); а также о болезнях и телевидении, будут беседовать, переговариваться, судачить обо всем этом и еще о чем-нибудь, разбавляя разговоры чтением иллюстрированных журналов и игрой в домино (попробуйте потолковать час-другой на подобные темы это не так просто, здесь нужно обладать особым призванием). Иные станут рыться в своих пожитках или сидеть в полусне, скрестив руки на животе, вращая пальцами, мямля что-то или просто шевеля сухими губами. Склоняясь под мешающими пройти ногами, свешенными с верхних полок (эти вечные чулки и носки с назревающей прозрачностью на пятках), перешагивая через выставленные в проход ботинки, он доберется до первых купе.