Так этот взгляд незнакомки потянул за эту ниточку воспоминания, ниточка шла, шла, но когда он начал думать, что могло быть между ними дальше, если бы вдруг, например, испустив последний треск, погасла керосинка От этой мысли пальцы его дрогнули, и ниточка выскользнула из рук. Вернулся в себя он уже у лифта, двери открылись и он увидел большое зеркало от пола до потолка, и себя в нем в полный рост. Он увидел себя и ему стало смешно: Леня, всё тот же Леня Розанов, в чулках у школьной доски, с пионер галстуком, только уже почти в полвека возрастом, весь в морщинах, в костюме, всё с тем же круглым носом, висящей картошкой, с перекошенной на бок ухмылкой на выдающемся подбородке, директор рекламного агентства, повелитель рекламы, только посмотрите на него! До чего забавный этот человек в зеркале. Стало не по себе, он запрокинул голову и увидел невдалеке зеленый значок с бегущим человечком. За дверью оказалась лестница и он по ней спускался как-то быстро и нелепо, как на шарнирах. Там, в ломаной спирали рябого ковра уходящего по ступенькам вниз, в голове опять начала роиться белиберда из гипноза, мраморные уголки уплывали из под ног и коврик издевательски выскальзывал из под каблука, даром что прибит рейками. Он опустился, опираясь на руку и присел на одну из ступенек. Трясущимися руками пытался закурить, пока не сообразил, что там нельзя. Посидел еще немного, пока не нашел силы встать. По дороге пытался звонить другу, который дал ему телефон гипнотизера короткие гудки. Потом не стал перезванивать, понял, что не знает что сказать. Да и зачем?
Домой пришел к ужину, но никого все равно было. Хозяюшка спросила накрыть ли стол, он только повертел пальцем в воздухе, будто наматывая на него воображаемый ус. У себя в кабинете решил выпить. Не нашел вина, взял и вылакал чуть не разом пол хрустального стакана коньяку, смотря на свой прозрачный образ в стекле шкафа. Немного расслабился, и как ни удивительно, вдруг захотелось написать стихи. Откопал в секретере старинный университетский блокнотик, куда не заглядывал уже много лет. Взял перьевую ручку, как раз воткнутую в мишень для дартса перед носом (просил же детей не играть в кабинете), начал складывать:
Я как будто снова начал Непослушные буквы с кляксой на конце собрались в кулак и улетели в мусорную корзину. Из корешка на месте стяжек из под ниточек остались торчать кусочки бумаги и он сидя в кресле еще долго и тщательно выщипывал их оттуда. Потом пролистал несколько страничек назад, и, черт подери, как же хорош был тот студент МГИМО, что писал свои первые стихи в этом кожаном блокнотике промеж записок с французскими идиомами, текстами песенок и французскими же скороговорками. Еще он вспомнил, что однажды написал прекрасный сатирический очерк про то, как сделать детскую площадку из подручных средств. В ход шли гвозди, ржавые пилы, стекловата и даже пустые гильзы из под сифона. Друзья прочили ему сатирическое будущее, но в деканате не оценили, кто-то даже говорил с его отцом юмор черноват, а местами отдает контрой. Чтобы не подводить мать, он бросил письмо. После этого еще иногда писал памфлеты в стол, но с возрастом все реже. Ничего из прозы не сохранилось, только эта книжка с горсткой стихов и сентиментальных зарисовок на полях, в которой остались еще несколько незаполненных страниц.
За этими делами Леонид Андреевич не приметил, как перестарался с коньяком. Пол бутылки незаметно ушло. Потом он зачем то усердно чистил зубы, и оперся на раковину рукой, когда почувствовал легкий скачок ритма в сердце. Зачем он чистил зубы непонятно Тамара Генриховна вряд ли обратила бы внимание на то, что он пьян. Пришла она поздно, зашла в спальню и не подымая глаз на мужа, бросила узорчатый жакет на банкетку, и что-то было начала ему рассказывать, но оборвала на полфразы, когда заметила, что он уже спит. Хотя он только притворился, так как после всего был не расположен общаться. Он сам себя вопрошал, зачем он так странно себя ведет, и сам себе не мог ответить.
Назавтра было воскресенье, полноценный выходной. Розанов проснулся от ужасной боли дочь ходила по кровати и наступила голой пяткой на его выглянувший из под одеяла бок. Он открыл глаза и завыл. Сын тряс перед его глазами рисунком с изображением грустного черепа, у которого из глаз расползались в разные стороны улыбающиеся червячки. Дети Марк и Мира приехали с дачи вместе с няней и напали на него спящего. Он выхватил у Марка рисунок и внимательно рассмотрел его потирая болящий бок второй рукой. «Посмотри какое безобразие рисует наш сын!» он показал бумажку Томе. Мимо проходила няня и цокнула, закатив глаза: «Господи, ребенку пять лет, он начинает осознавать смерть, ну что вы в самом деле!» К ее манерам он уже давно привык. Марку, между прочим, было уже шесть, но Розанов и сам об этом забыл.
Между тем, его взбудораженный сеансом ум с легкостью обнаруживал в себе разные воспоминания столь старые, что он и подумать никогда не мог, что они лежат еще где-то, и ждут только когда их что-то всколыхнет. И задумавшись над странным рисунком своего сына, Розанов смог восстановить в памяти некоторые из своих детских рисунков. Да так детально и ясно, что даже фактура гуашевых мазков не поддалась времени. Впрочем, ничего похожего на черепа там не было. Всё больше деревца, солнышки, бабушка, мама, и Ленин.
Никто, совершенно никто в семье не догадывался о его внутреннем состоянии. Он расположился в лоджии за кофейным столиком, на плечи набросил кашемировый кардиган цвета малахита, который всегда висел там на спинке стула. Перед ним стояли нетронутые бутерброды, о которых он уже позабыл. Он уже в десятый раз вытирал мокрый лоб салфеткой (кто-то выкрутил инфракрасный обогреватель на полную так что окна запотели) и думал, что же за чертовщина с ним происходит. Он только наблюдал бойкое чувство которое осталось в нем еще со вчера. Пытался собрать это чувство в кулак и разглядеть его как следует, но оно не собиралось как живая ткань, пробивалось меж пальцев и убегало непослушными брызгами. Он сам был как рот после ложки чаванпраша, пылающий, чувствительный. К черту всё это! Сидеть дома конечно преступление. Нельзя, нельзя!
Он вернул на место кардиган, оставил тарелку и едва отпитый кофе и пошел менять халат на выходной кэжуал. Гладко выбрил массивный подбородок (звучит маскулинно, если только речь не о кирзовой пятке которая у Лёни приделана на уровне рта), ножничками проинспектировал волосы в ноздрях, кусачками обезвредил кутикулы (что уже давно не модно). Еще два пшика из маленького бутылька квадратной формы и вприпрыжку до гардеробной. И вот он уже стоит в дверях, сделав все нужные звонки. Старт идет с винного шкафа в гостях у любимого мерзавца и забулдыги из интеллигенции, далее тот же кабак, где он накануне рассуждал про папилломы, размахивая креветкой, а дальше куда сердце выведет. Надо только предупредить Гафт. Он окликнул Тому, она вышла на его крик к двери, сняла с него элегантную шляпу и повесила обратно на крючок. У нее всегда была большая грудь, на которую спина отвечала небольшой сутулостью, и округленные от того плечи казались больше, чем есть на самом деле. Она подняла брови и нос и спросила: «Ты куда собрался?» Такого вопроса Розанов никак не ожидал. Все его скромные дружеские визиты по квартирам да променады по ночной Москве она всегда-всегда пускала на самотек, требуя только малейшего уведомления. И пока он это думал она напомнила ему, что сегодня масленица. Розанов зажмурился. Боже мой, боже мой! Как можно было забыть. Ведь обещал детям. Еще давно притащил домой билеты в красивых блестящих конвертах с блестками и торжественно вручил при всех: перед ГУМом при спонсорстве одних его крупных клиентов должны были раздавать угощения и сжигать огромную, с трех человек ростом соломенную бабу. Тамара Генриховна погладила его по плечу и кивнула: «Сводим детей, а потом иди куда хочешь».
По расписанию в буклетике чучело будет полыхать только к полднику, поэтому все еще долго ленились по диванам, пока Гафт не пробежала по дому и не приказала всем тепло одеваться. Розанов обратно пристегнул манжеты, которые до этого аккуратно сложил перед собой на журнальный столик, чтобы не замарались о пожеванный кончик сигары. Пригладил ладонью все еще густые непослушные волосы на макушке (с возрастом потерявшие яркость рыжины, но не седые) и окинул взглядом мужчину в легком пальто в высоком зеркале напротив не замерзну. В машине с его стороны потели стекла. Толстым пальцем он вертел сопла на пластиковой панели. Над площадью стоял пар, так там было людно и еще везде стояли мелкие передвижные кухни с блинами. Пока кружили около площади, чтобы найти место для машины, Мира спросила зачем жгут чучело. Пока они с Гафт объясняли ребенку смысл праздника, выяснили что сами не понимают зачем его жечь. Выходило что-то сложное про рождение и смерть и коллективное бессознательное примитивных обществ, но до детей эту конструкцию донести уже не удалось развалилась еще на подхвате. Наконец, повезло найти место для машины недалеко от площади.
На ярмарке было людно, особенно много людей скопилось вокруг блинных киосков. Гафт предложила обойти столпотворение и попробовать найти блины без очередей. Все согласились, обогнули ближайшие лавки, гигантскую карусель от которой от центра по краям расходились яркие гирлянды. Дети норовили пролезть через ограждение сразу к аттракционам, но родители одернули их и договорились сначала поесть. И через несколько шагов их тут же поймал зазывала в мурмолке и потешном кафтане с пышными плечами перегородил им дорогу, уткнув руки в пояс гротескно ударил поршнями о брусчатку, отвесил глубокий поклон и пригласил в красный шатер из которого со всех щелей валил горячий пар. Пожалуйте гости дорогие отведать блинов экзотических! Гафт оказалась права, нужно было только немного пройти вглубь.
А эти на чем? переспросил Леонид Андреевич пробуя пятую порцию. То на сыворотке! театрально ответил повар в одном поварском халате и колпаке из под которого выглядывали мокрые волосы. И Розанов с полным ртом промычал «угу». Там было так тепло от жарки что поварам пришлось снять свои бутафорские одежки, и остаться в одних рубахах, от чего их показной говор, выученный по заказу выглядел неуместно. Потом отведали кислый квас и пряников из красочной лавки завешанной до земли рядами баранок и сахарных кренделей. В поисках входа к аттракционам прошли через пляшущих девиц с красными кругляшками на щеках, в расписных золоченых кокошниках и бисерных душегреях. Они заглядывали прямо в глаза и расступались не останавливая танца. Отовсюду раздавалась задорная песня и свист и кружевные юбки кружились вместе с пушинками едва заметного мартовского снежка. Девицы расступились в поклоне, а за ними открылся огромный в три человека солнечный круг, в который можно войти, как в ворота. А за воротами всё одно дети вместе со взрослыми катались на санках, кружили на каруселях, пекли блины, били по силомеру (Леонид Андреевич даже снял пальто и растер друг о друга румяные руки чтобы собрать силы), ходили с хороводом взявшись за разноцветные ленточки, стреляли в тире (Марк подарил отцу настреленую игрушку деревянного щелкунчика). Везде мельтешили аляпистые рисованные солнышки, катились перед глазами как диски блинов, на палках, на растяжках, приклеенные к верхушкам елок, и шум стоял и люди плясали. И еще ходили вокруг какие то звери, Розанов их не сразу разглядел. Какие то черти с посохами, все в меховых накидках, в устрашающих масках на лбу и с картонными рожками. Когда они проходили мимо, один посмотрел Леониду Андреевичу прямо в глаза и «Ух!» выпучился на него, ему даже стало не по себе. И в этот момент весь этот праздник изменяется затихает музыка, становятся слышны голоса вокруг, и где-то между ними утробные, едва слышные, как из-под земли, барабаны. И куда-то смотрят все люди, Розанов тоже оборачивается к центру площади и видит как со свистом рвутся и разлетаются растяжки и ветер скидывает на землю огромную парусину.
А под парусиной открывается барышня с чистым белым лицом. Она возвышается над всеми. Голова ее покрыта платком, руки раскинуты в стороны, играют на ветру пышные рукава, натуралистично выпирает грудь набитая соломой, вниз расходится подол сарафана. Все на ней в узорах, все в красных, черных и золотых материях. Леонид Андреевич вместе с людьми не спеша потянулся ближе к ней, и все всматривался в бледный невозмутимый овал ее лица. И где-то между головами людей мелькали молодцы в мешковатых армяках, которые растаскивали ткань и веревки и проверяли хворост и укладку дров у ее ног. Как будто палачи перед сожжением ведьмы. И все замерли. Так недвижна стала толпа, что, когда по хворосту пополз огонь, то было слышно треск дерева. И сразу за этим треском разбежались по воздуху, как от искры, все звуки и все движения, которые до этого как будто спрятали в свои барабаны те бутафорские шаманы. Люди как будто проснулись от этого кратковременного сна. Поднялись над головами телефоны, и снова ударив в камень каблуками засвистели молодцы, а вокруг их блестящих сапог закружились сарафаны, и улыбки скрывались в повороте головы, и руки вскидывались вверх с веерами из пальчиков и заливался хохотом кто-то за спиной. И Леонид Андреевич оттаял наконец вслед за всеми и обернулся за этим хохотом. А там никого.
Заглядевшись на сожжение он шел вместе с толпой и, похоже, совсем забылся. Всех потерял. Глаза забегали по лицам, фокус рядом, фокус вдаль, оборот кружева, никого. Только люди вокруг: плотно, окружили, и он видит их лица, видит, как они говорят. Но только звук их речи не доходит до него, голоса теряются в этом галдящем улье, в бесконечном столбе воздуха над ним. Прячутся слова в словах, в общей речи, и вот так пропадают, у всех на виду. Пошла площадь из-под ног, запутался в лицах, все замельтешило. Снова тот черный шар в груди, сократился живот, заколыхалась грудь. Пошел через этот гам напролом, всё стало как болото, пришлось хвататься за рукава, воротники, держаться за чужие плечи. Немые люди возмущались, но их крики до него долетали лишь иногда, как из глубины, из-под тяжелой толщи. Кто-то говорил, что ему нужна помощь, кто-то предлагал вызвать полицию, дескать, пьяница, с ума сошел. Наконец ему удалось вырваться на свободу, людей вокруг он уже не мог нащупать, но, вот незадача, без опоры теперь стало труднее держаться на ногах. Он попытался снова зацепиться за что-то, но только провалился в воздух. Перед лицом вихрился снег с пепельной шелухой. В чем-то застряла нога, и стало еще труднее холодная брусчатка появилась под спиной, но на голове было что-то, наоборот, теплое, а затем даже горячее. Не успел сообразить, как налетели люди со всех сторон, его начали зачем-то бить, закидывать его чем-то. Он пытался разглядеть, разобраться, что происходит, но в голове так пульсировало, что перед глазами ритмично вспыхивали черные кляксы, он боялся, что может не выдержать сердце или рассудок, что-то с ним непременно случится. Он схватился на ощупь за чей-то рукав, который его колотил, встал и в тот момент вся эта маята с неразборчивыми криками собралась в одну точку и загудела ударами кремлевских часов.
Он побежал от этих ударов, побежал туда, где мельком разглядел две острые башенки ГУМа. Он их различил только что, по силуэту. Выскочил на Никольскую, покрестившись на ходу силуэту Казанского соборчика, свернул на Ветошный, по Ильинке на Богоявленский, и там нашел спасение Старопанский переулок, совершенно пустой, закрытый с боков невысокими домиками, точно какой-нибудь коридор. В этих стенах его глаз и нашел снова опору. Наконец вдохнул полной грудью, и с вдохом стал возвращаться рассудок, а с выдохом уходил звериный дух. Казалось, этого он ждал целую вечность, чтобы просто ушло. Достал было из кармана телефон и искал Тому в последних вызовах, но палец замер над экраном. А что он скажет? Запомнил всё плохо. Память смогла зацепиться только что за страх. А когда страх ушел, осталась только невыносимая усталость, будто он таскал на шее второго себя. И, как только он поймал в фокус эту усталость, под дрожащим пальцем телефон сам зазвонил, Гафт трезвонит, обыскалась. Отвечать нельзя, ведь его позовут снова туда же. Он выключил телефон и от волнения стал трясущейся пятерней разглаживать волосы на голове и только тут, наконец, понял, почему его макушке так холодно. Тормоша руками лоб он подошел к ближайшей погасшей витрине, почему-то только наполовину закрытой роллетом, наклонился и всмотрелся в тусклое отражение. На него смотрел мужчина с безобразным видом. Он не поверил своим глазам и понюхал руку, точно обгорел. И тут стало понятно что та драка на площади была никакая не драка это его тушили. Он проковылял до соседнего дома едва волоча носки, сел там на выступ окна и чрезвычайно волновался. Ему было стыдно явиться родным в таком виде. Его раздумья прервал какой-то докучливый придурок, который выглянул из соседней двери и попросил не сидеть на окне. Леонид Андреевич в таком жалком виде не посмел пререкаться и пошел искать машину.