Ах, вот оно что, а я-то все голову ломаю, куда ты пропала!
Дальнейших расспросов от соседки не последовало и в голове снова всплыл вопрос, что скажет отец? Разговора с отцом она боялась больше всего на свете, страх вспыхнул уже давно. Просыпаясь ночами в прокуренной тесной квартире, она долго лежала без сна, прижимаясь к спящему Игорю в тщетных попытках развеять кошмар. В ночных кошмарах она всегда возвращалась домой, ведомая обстоятельствами непреодолимой силы, а дома ждал серьезный разговор с отцом.
И в самом деле, что можно было в свое оправдание сказать родителям? Как объяснить свой внезапный отъезд импульсивное решение, вызванное простым звонком по телефону. Раз в месяц из Мексики звонила сестра: как дела? у меня все хорошо, а у тебя? Что на этот вопрос могла ответить Люба? Ни мужа, ни детей, ни престижной работы нужно было что-то менять, и она решилась.
Полчаса бесформенных пререканий с родителями, выписка из паспортного стола с разрешением на выезд и рейсовый автобус до ближайшего областного центра, там уже она взяла билет на поезд с конечной станцией Санкт-Петербург. Стоит ли вспоминать, что за два года она всего трижды говорила с родителями? О том, что их дочь год назад сменила фамилию, родители Брониной не подозревали.
Дверь в квартиру открыл отец, «значит на звонок я все-таки нажала». С минуту он молча рассматривал дочь, удивляясь произошедшим в ней переменам, затем посмотрел на количество пакетов, сиротливо расставленных на резиновом коврике у двери, и подняв вверх кустистые брови, саркастически произнес:
Уго, как ты прибарахлилась! А уезжала-то с одним чемоданом!
Только теперь Люба вспомнила, что у нее действительно был чемодан, но куда же он делся впоследствии, на это ее память ответа не давала.
Ну и долго ты собираешься на пороге стоять? Если оркестра ждешь, то напрасно, мы с матерью о твоем приезде не знали, уж не обессудь, что встречаем без музыки.
Николай Михайлович выхватил пакеты из рук нерешительной дочери и отошел от двери, давая той возможность войти. Вместо него на пороге появилась мать и удивленно всплеснула руками. Тут Люба не выдержала, из ее глаз фонтаном брызнули слезы. Вопросы и всхлипывания летели градом, на долго ли? Что случилось?
Ну хватит, хватит! повысив голос, прокричал отец, пусть сначала ванную примет, поест нормально, а потом уже пытать будешь!
Через полчаса самый суровый отец в мире, а по совместительству заместитель главного врача областной больницы города, простил дочери решительно все грехи прежней жизни.
Ладно, отмахнулся Николай Михайлович на все тщетные попытки дочери объяснить родителям причины своего бегства, ладно, это все в прошлом ты мне скажи, что дальше будет.
О дальнейшей судьбе Любовь Николаевна пока не задумывалась, все ее мысли упирались в неизбежный разговор с родителем, который, собственно, уже состоялся. И правда, что дальше?
У вас поживу, если вы, конечно, не выгоните.
У кухонной мойки зазвенела посуда, мать тихо охнула.
Ты нам на жалость не дави! слова отца прозвучали мягче, чем этот взгляд суровых глаз, здесь твой дом и покуда я жив, никто тебя отсюда не выгонит!
Опять послышался звон посуды.
Да ну вас обеих, разозлился отец, я вот о чем спросить хочу чем жить станешь, какие планы на будущее, может какая помощь нужна?
На этот вопрос у Любы уже был заготовлен ответ. Выросшая в семье врачей, в которой даже младшая сестра пошла по стопам родителей, от нее ожидали такого же будущего, и на этот раз она точно не подведет.
Я бы к вам в больницу устроилась. Медсестрой, если возьмете! Или в поликлинику к маме да хоть в регистратуру бумажки перебирать.
Мать оживилась, но главой семьи являлся отец.
Бумажки перебирать дело нехитрое, тут и медицинского образования иметь необязательно! А у тебя, между прочим, за спиной медицинский колледж, а в кармане диплом медсестры. Я бы взял тебя работать на скорую помощь. Врачей не хватает катастрофически, уж на некоторые вызовы может и бригада фельдшеров выехать, во главе с медсестрой.
Суровый взгляд отцовских глаз снова уперся в Любу, видимо отец ожидал споров и разногласий. Работа в бригаде скорой помощи не самое лучшее место для молодой девушки, и старая Люба так бы отцу и ответила. Но новая Любовь уже несколько отличалась от прежней.
А что, если места есть, я бы с удовольствием попробовала поработать!
Николай Михайлович оставался серьезен, но его глаза начинали оттаивать. И вот уже через две недели бывшая продавщица овощного киоска переквалифицировалась работать в больницу.
Вопреки всем страхам и опасениям, две недели новой жизни пролетели быстро и незаметно, и это несмотря на то, что разница между Фрунзенском и Санкт-Петербургом была ужасающей, как показалось Любе в день приезда. На самом деле ничего ужасного в Фрунзенске-19 не было. Конечно, если сравнивать с былым мегаполисом, ее родной город не мог похвастать разнообразием театров и музеев, но с другой стороны, за два года пребывания в Петербурге в музеях она побывала всего трижды и единственный раз в театре.
Естественно, это были не музеи мирового масштаба, а те из них, куда позволяли попасть доход и свободное время. Театр, который она посетила, находился на первом этаже в пятиэтажном жилом доме такой еще попробуй отыщи, но впечатление от спектакля жило в девушке и по сей день. Фрунзенск располагал всего единственным театром, но он был и это уже давало надежды.
Второе опасение тоже не оправдалось пальцем на нее никто не указывал и позорное возвращение не высмеивал. К слову, про позорное возвращение знали только ее родители, да и те располагали лишь той информацией, которую Люба решила им выложить
Город совершенно не изменился, это Любе не показалось, разве что во дворе собственного дома, в котором она разменяла два десятка своей юности, девушка стала замечать новых соседей. Во всем остальном как будто бы не уезжала. Отец сказал когда-то школьнице Любе, что Фрунзенск это город фундаментального материализма. «Все, что было построено еще до нас, будет стоять и здравствовать веками, образно говоря, наш город может обзавестись чем-то новым, но нарушить старое никому не позволит» пояснил отец на вопрос своей дочери.
Работа в скорой помощи требовала от Любы силу и самоотдачу, но зато девушке не приходилось скучать. Каждый день, каждый выезд приносил что-то новое. Были боль и слезы, но доставалась и благодарность, работа с людьми задача не из легких. И все равно Любе нравилась ее новая работа, а главное она заново привыкала к Фрунзенску. К небольшому городу, где она родилась и выросла, к городу, который простил ей измену и принял обратно такую, как есть.
Теперь же и Люба могла отплатить ему за гостеприимство, могла стать хоть чем-то полезной, и девушка с каждым днем понимала уверенней, что настоящее счастье вовсе не такое, каким оно виделось ей еще год назад.
Алексей
Две недели в новой колонии промелькнули быстро и стремительно, Алексей Татьков привыкал к новой жизни. Нет, конечно, это была не свобода, конвой под окнами и колючая проволока, протянутая по всему периметру бетонного забора, напоминали заключенным, что именно они находятся по эту сторону от общества и власти. Но въездные ворота основную часть времени оставались незапертыми, а солдаты из караула обычные срочники, не усматривающие врагов в заключенных. С таким раскладом можно было смириться.
Из общей комнаты на третьем этаже, где Алексей уже практически обжился, открывался вид по ту сторону колючей проволоки, «окно в жизнь», думал Татьков, грея лбом оконную раму. За окном проплывала жизнь в своем чарующем, непрерывном ритме, всю красоту и прелесть которого мог оценить лишь человек, лишенный свободы. К счастью, лишенный временно, восемь лет за убийство с отягчающими это еще не самый худший расклад из возможных, вспомнил Леха слова адвоката. Наверное, он был прав, тем не менее, даже эти восемь лет прозвучавшие для Татькова, как гром, среди ясного неба, показались немыслимым и нестерпимым сроком, восемь лет, за что, ребята?
За окном мелькала жизнь, ее невозможно было потрогать, пощупать, но теперь ее можно было увидеть а за это Леший был готов отдать все что угодно. Быстро и плавно мимо окна по дороге пробегали мелкие легковушки, их поток иссякнет ровно тогда, когда солнце раскрасит мачты фонарных столбов, причудливыми фигурами выделяющиеся среди берез и акаций наблюдающий за жизнью мужчина у окна выучил это уже в первую неделю своего приезда.
Иногда в потоке машин, как большие, рычащие жуки, по дороге медленно и печально тащились автобусы, сопровождаемые ревом двигателя и серой гарью. Если присмотреться очень внимательно, можно разглядеть и лица пассажиров, едущих утром на скучную работу. Большинство людей отречено смотрели в сторону тюрьмы, не замечая всей прелести окружающего мира, сквозь пыльное стекло гремящего автобуса.
Погруженные в свои мысли и заботы, никто из пассажиров на Татькова не смотрел, мне бы ваши проблемы, мысленно завидовал он. Но из этого правила были и исключения. Пару раз, бесцеремонно изучая безразличные, скучные лица, Алексей поймал взгляд пассажирки автобуса. Ее любопытные, живые глаза нашли фигуру стоявшего у окна небритого мужчины, долго и с интересом рассматривали его.
Полная, миловидная девушка, скучающая среди сонных попутчиков, вопреки ожиданиям заметила Татькова и посмотрела на него любопытными карими глазами, от этого взгляда Леха смутился. За несколько месяцев, проведенных в колонии, Леший отвык от посторонних интересов, кому придет в голову рассматривать лицо незнакомого зека? Но девушка не отвела глаза и Леха помахал ей рукой, по-доброму, без обиды.
Незнакомка снова удивила, помахав рукой ему в ответ. Красивой ее, конечно, не назовешь, но что-то в этой девушке определенно радовало глаз. Полноватая, с пышной челкой, располагающее к общению дружелюбное личико, «домашняя и уютная», понял Татьков в тот момент, когда коптящий автобус покинул видимые из окна границы.
Эту девушку он видел дважды, а дежурил у окна теперь каждое утро. В семь-пятнадцать идет первый автобус, а за ним с интервалом в двадцать минут следуют два других рейсовых автобуса это расписание Леха выучил уже наизусть. После восьми утра расписание прерывалось, далее автобусы следовали с получасовым промежутком, он и это запомнил.
Молодые солдаты, делавшие вид, что охраняют периметр колонии общего режима, на вопросы Татькова отвечали охотно, и к вечеру Алексей уже имел приблизительное представление о местной географии. Как выяснилось, исправительное учреждение, в котором он находился, располагалось на окраине города. Ближе к лесу, куда уводила широкая дуга дырявой автомобильной дороги, стояло здание исследовательского института и городская клиническая больница.
По этой же дороге, как объяснил Лехе молодой, рыжеватый сержант, можно было доехать до Фрунзенской военной части, но это крюк большой, да и дорога убитая, через Калининское шоссе гораздо ближе, да и покрытие лучше. Это означало одно из двух: или его новая таинственная незнакомка проводила опыты с крысами в институте, или ставила уколы живым людям в больнице.
Загадав на монете орел или решка, Татьков выяснил, что все-таки лаборант. Почему именно с крысами, Леший не знал, но никакая более подходящая деятельность для младшего научного персонала на ум не приходила. Будучи всю жизнь человеком простым и работящим, Леха понятия не имел, чем занимаются в современных институтах, но опыты над животными он не одобрял, «уж лучше бы зеков брали!». Как выяснилось немного позже, в последнем он не ошибся.
Старший научный персонал на автобусах не ездит, размышлял Алексей, придумав даже имя для таинственной незнакомки, Рита, наверняка эту девушку зовут именно так!
Через две недели халява закончилась, и вновь прибывшие заключенные во Фрунзенское исправительное учреждение приступили к трудовым будням. В шесть утра подъем с умыванием, в шесть-тридцать небольшая гимнастика, заканчивающаяся ленивым бегом внутри двора по периметру. Дальше шел однообразный, но вполне годный завтрак, после которого временно лишенные свободы граждане в одинаковых спецодеждах разделялись на группы от четырех до восьми человек в каждой и, сопровождаемые конвоем из нескольких солдат, выезжали на место проведения своей трудовой, исправительной деятельности.
В первую неделю Татьков убирал палки, наваленные ветром вдоль обочины дороги. Каким богам или дьяволам возносить благодарности Леха не знал, но прекрасно понимал, что это та самая дорога, ведущая от города в сторону колонии, а значит и автобус с его Ритой должен проезжать именно по ней. Часами Леший так и не разжился, да у него и раньше-то их не водилось, а посему каждые пять минут, казавшиеся для Алексея целой вечностью, он приставал к солдатам с вопросами, браток, не подскажешь, который час?
Встречаешь кого, или побег задумал? хохотал веселый рыжеватый сержант, лениво покуривающий в тени на обочине, но время говорил, смотря на Леху с озорными искрами.
Первый автобус прошел с запозданием, если конечно, «командирские» часы веселого сержанта со временем не врали. Риты в автобусе он не увидел, как ни пытался вглядываться в немногочисленных пассажиров, едущих на работу утренним рейсом. Не оказалось ее и в следующем автобусе, к тому же все растрескавшееся боковое стекло закрывал яркий плакат с рекламой нового кинотеатра Спутник, и расстроенный Леха принялся за уборку.
Следующий поворот судьба уготовила ему уже в конце следующей недели. За это время в колонию общего режима прибыло еще несколько грузовиков с «живым грузом» и общее количество заключенных увеличилось до двухсот восьми человек.
Ну, что, Татьков, хочешь поработать? обратился как-то к нему начальник Фрунзенского исправительного учреждения.
Всегда готов, товарищ начальник! отрапортовал бодрый Леха и с опаской посмотрел на начальника колонии, а мало ли чего.
Ну что ты заладил начальник, да начальник? Александр Сергеевич я, как Пушкин, запомнить трудно? Ну ладно ладно, не извиняйся, отмахнулся он, видя, как Татьков побледнел лицом, ты вот что скажи, за что тебя Лешим-то прозвали? Ты, что, в лесу родился?
К шуткам Татьков привык, понимая, что начальник шутить любит, да и вообще юмор поощряет, но вот откуда ему про это прозвище известно стало, Леха не знал. Никто за целый месяц в колонии не называл его этим именем, он был уверен, что Леший остался в старом исправительном учреждении и более о нем вспоминать не будут, значит у них там все гораздо серьезней, чем мне казалось, подумал Леха, а вслух сказал:
Грибы люблю, Александр Сергеевич, в своем городе лес, как пять пальцев знаю.
В городе-то, это где две березы, да три сосны, снова хохотнул начальник, ну, тогда хорошо, что не Дуболомом прозвали.
Леха ждал. Он понимал, что начальник начал издалека, на самом деле цель беседы не имеет ничего общего с этими шутками.
Такое дело, Татьков, проговорил начальник колонии, уже посерьезнев, железнодорожникам нашим человек очень нужен! У них лето самый рабочий сезон по станционно-техническому обслуживанию, и сразу двое монтеров ушли на больничный. Один руку сломал, со вторым я не знаю, что случилось, но человек им позарез нужен, просили меня. Я уже предлагал до тебя тут и двое отказались у них, понимаешь ли, режим есть, который нарушать нельзя. В семь утра завтрак, с двенадцати и до часу обед, а в семнадцать часов рабочее время заканчивается. На другое, говорят, они не подписывались. А там, сам понимаешь, путейская бригада и рабочий день у них несколько иной, особенно летом. Вполне возможно, что и в вагоне ночевать придется, чтобы рано утром туда сюда дрезину-то не гонять. Им человек нужен с головой и руками, понимаешь? А я насильно заставлять никого не хочу. У тебя, вообще-то, как с руками работал раньше?