В защиту Джеммы (в буквальном смысле, она использовала это как оправдание), она очень старалась быть заботливым парнем. Джек всегда «просто знал», когда у меня плохой день, и заказывал доставку еды из моего любимого кафе. Он играл на укулеле, что я считала очень милым, и был просто убийственно великолепен. Настоящий гигант, который, наверное, мог пальцами перетирать камушки в пыль, но с очень мягким выражением лица и очаровательной улыбкой. Из всех фотографий, что отправлял мне «Джек», больше всего мне нравился черно-белый снимок, где он стоит в смокинге, так что даже сейчас, представляя своего вымышленного бывшего парня, порой я так и вижу его в черно-белых красках, будто ему самое место в другой эпохе.
Чем дольше длились наши отношения, тем больше я хотела от Джека и тем сложнее Джемме было поддерживать обман и изобретать новые уловки. Я хотела личной встречи. Больше селфи. Конкретных планов. Спустя какое-то время уже не имело значения, насколько он прекрасен и как сильно у него развита интуиция (преимущество Джеммы, то, как хорошо она меня знала, оказалось чудовищным и одновременно восхитительно обоюдоострым лезвием). Мне не нравилось, что он не так старается, как я. Разве он не хотел встретиться?
А потом Джемма нашла кого-то еще, потеряла к Калебу интерес и устала тратить силы на все эти уловки. Ей пришлось признаться.
«Я чувствую себя просто ужасно. Я самый гадкий человек на свете. Ты сможешь меня простить? Мне так жаль, что я это сделала, но в каком-то смысле все было не так и плохо, потому что ты же была счастлива, правда? Последние пару месяцев ты была так счастлива! Если хорошенько подумать, я сделала тебе подарок».
Она умоляла меня не говорить ее отцу, но наш разговор услышала другая горничная и поделилась с чистильщиком бассейна, который рассказал всем остальным, и не успела я оглянуться, как уже пожимала руку Полу и соглашалась на новую должность. В оптимистичных поздравлениях Пола крылся намек, что мое повышение полностью зависит от того, буду ли я поднимать шум. Если оставлю свои чувства при себе и погрущу в одиночестве, больше никаких отдраиваний ковров от винных пятен. И меня это устроило. Мэйбелл Пэрриш не поднимает шум. Она даже голос повысить не может.
Оттираю автомат с кубиками льда и прислушиваюсь к отдаленному звону колокольчика: в кофейне в облаках открылась дверь.
«Какое у вас блюдо дня?» спрашивает клиент. Мысленно переношусь вслед за звуком.
Другая Мэйбелл улыбается покупателю из-за витрины с пирожными. Как и у меня, у нее круглые очки в золотисто-розовой оправе и медово-каштановые волосы со стрижкой, как у Стиви Никс, когда они с группой выпустили альбом Rumours в 1977 году. У нее такие же созвездия веснушек на руках, что и у меня, и мы обе на правом указательном пальце носим изящное кольцо в форме сердечка, которое мама подарила нам на шестнадцатилетие.
Но эта Мэйбелл спокойная и уверенная. У нее есть любящий молодой человек, Джек, и честная, настоящая подруга Джемма. Губки у Мэйбелл нежные и розовые, без следов от нервных покусываний, красивый маникюр, который не нужно прятать в карманах. Попробовать ее свежие, прямо из печи, пончики приезжают аж из пяти графств. Эта Мэйбелл Пэрриш знает, как постоять за себя и добиться того, чего хочет, с первой попытки, а ее крошечный уголок вселенной защищает магия. Она контролирует погоду, беседы, эмоциональное состояние тех, кто приходит и уходит из ее кофейни. Здесь она действительно что-то значит.
Ускользать в выдуманный вариант собственной жизни иногда осознанное решение. Но очень часто я даже не понимаю, как замечталась, пока меня не выдергивает из этого состояния громкий звук, а потом стоит проверить время и оказывается, что прошел час. Целый час, просто как не бывало. Чем больше у меня тревог и забот в реальности, чем сильнее ощущается одиночество, тем меньше времени я намерена здесь проводить.
Сосредоточиться и не дать себе вновь улететь в волшебную кофейню очень сложно. Приходится выбрать тему, которая удержит меня здесь: Джемма. Прошло уже достаточно времени, и тот поступок перестал ее беспокоить. Теперь она считает, что это забавная история, которую можно рассказывать всем подряд, приукрашивая и добавляя детали. Я слышала, как она уверяла Хавьера, что мы с Джеком даже были помолвлены, что на самом деле вовсе не так.
Моргаю и заставляю себя встряхнуться, вновь видя генератор для льда. Его я уже вытерла и двинулась дальше, бессознательно разводя по автомату с содовой круги из хлорки. Вместо бумажного полотенца в руках влажное месиво.
Извините, можно вас?
Устало оборачиваюсь, прямо чувствуя, что меня сейчас попросят выудить обручальное кольцо из слива в ванной. Раз в месяц такое точно происходит.
Подошедшая ближе женщина в розовом твидовом пальто читает мое имя на бейдже и улыбается.
Ну здравствуй!
Я отвечаю самой вежливо-услужливой улыбкой, какую только могу выдавить. Пожалуйста, пожалуйста, не говорите, что кто-то снова сделал что-то непроизносимое в лифте. Уборная, чтобы поплакать вволю, находится прямо напротив.
Я уволюсь. Все брошу и уволюсь прямо сейчас, на законных основаниях.
Добрый день. Что я могу для вас сделать?
Вообще-то это я приехала кое-что сделать для тебя, сообщает она, подходя еще ближе. Под мышкой у нее зажата пухлая папка. Это так ужасно, сообщать дурные вести, но твоя двоюродная бабушка Вайолет умерла.
Глава вторая
Непросто было связаться с родственниками Вайолет. Столько из вас друг с другом просто не разговаривают! неловко смеется она. Пробовала набрать номер Джули Пэрриш, но он не зарегистрирован.
Да, у нее теперь новый В горле неожиданно пересохло. Не знаю, почему у меня такое чувство, что я вот-вот разрыдаюсь. С бабушкой Вайолет мы не виделись с тех пор, как мне было десять. С трудом сглатываю. Новый номер. Я передам всем новость.
Не то чтобы маме было дело до смерти Вайолет. Пока бабушка была жива, мама страшно на нее сердилась, и после ее смерти точно не перестанет.
Может, присядем? предлагает женщина.
Веду ее к столику снаружи закусочной «Тим Хортонс» на первом этаже. Стулья все в лужах воды из бассейна. Никто никогда не обращает внимания на знак у выхода из аквапарка: «Вытирайте за собой места перед уходом».
Женщине, латиноамериканке африканского происхождения, должно быть, уже под шестьдесят: в черных кудрях, стянутых в плотный пучок, серебрятся отдельные прядки.
Меня зовут Рут Кампос. Я ухаживала за Вайолет Ханнобар четыре года, и десять месяцев назад она назначила меня своим доверенным лицом. Сейчас я присутствую здесь как душеприказчик.
Рут Кампос. Имя мне знакомо. Практически уверена, что она как-то связывалась с мамой по телефону, один раз и совсем ненадолго, когда мама пыталась выдать себя за поверенного с доверенностью Вайолет, надеясь получить немного денег. Прошло все не очень.
Рут рассказывает все одновременно по-доброму и как-то буднично: Вайолет умерла во сне утром в воскресенье. Ей было девяносто лет, но до самого конца разум ее был ясен, как стеклышко. И хотя передвигаться она могла с трудом, это не помешало ей активно участвовать в кампании по сохранению лесов. Следуя ее желаниям, все прошло без шумихи, даже службы не было. Ее прах рассеяли по землям поместья, как и прах ее мужа Виктора. Он умер, когда мне исполнилось одиннадцать. Я слышала об этом, но пойти на похороны мне не разрешили.
Глаза Рут немного порозовели, макияж смазался, и она часто-часто заморгала.
Я буду скучать по ней.
Не могу поверить, что ее больше нет. Не могу представить, как это так, что большой дом теперь будет стоять без бабушки, что она больше не будет поливать свой очаровательный сад, не стряхнет пыль с резной деревянной отделки у входа в гостиную, тихонько что-то напевая. Все это время, несмотря на то что я точно оставалась размытым пятном в ее прошлом, она всегда была со мной, ярким, успокаивающим воспоминанием, присутствуя на задворках мыслей, а сейчас эта каменная глыба, сорвавшись с места, катится вдаль, давя по пути все эмоции.
Я не видела ее двадцать лет. Мое самое счастливое воспоминание то лето, проведенное в «Падающих звездах» покойной Вайолет Ханнобар, поместье конца девятнадцатого века, расположившемся на почти ста двадцати гектарах земли в часе езды к югу отсюда. Для маленькой девочки, которую передавали от родственника к родственнику, а потом вычеркнули из памяти, когда Джули Пэрриш сожгла мосты, дружелюбный розовый дом Вайолет казался замком и настоящей сказкой. Мне очень не хотелось уезжать.
И, по словам Рут, теперь он принадлежит мне.
Она достает из конверта бумаги, показывает, но у меня голова идет кругом, и я ничего не могу разобрать. Плеск воды в аквапарке и вопли детей ввинчиваются прямо в голову, из громкоговорителя каждый раз, когда дети стреляют из водометов в домике на дереве, вырываются звуки казу[2], и я отвлекаюсь, не в силах сосредоточиться. Моя жизнь, какой я знала ее утром, и жизнь, которая сейчас круто сменила направление, вот-вот столкнутся, как несущиеся друг на друга поезда.
Окидываю взглядом холл, ставший мне вторым домом с моего совершеннолетия, когда я в восемнадцать лет присоединилась к маме, став здесь горничной. Наша семья не из тех, кто мог позволить себе поехать куда-то в отпуск, поэтому работа в аквапарке оказалась лучшей альтернативой. Помню, как я проходила под гигантской статуей медведя с банджо на парковке, которого видно даже из Долливуда[3], и чувствовала себя такой взрослой.
«Будто каждый день отпуск, говорила моя мама. Не жизнь, а мечта». Теперь мама в Атланте, и у нее новая жизнь-мечта. А я застряла здесь, даже без тени ощущения, что каждый день как отпуск.
Бабушка говорила, что собирается оставить все мне, пробормотала я. Но это было сто лет назад. Я была ребенком.
Она любила тебя.
И за последние двадцать лет, что мы не виделись, не полюбила никого сильнее?
За эти двадцать лет ты все равно осталась ее внучкой. Рут накрывает мою руку своей. Она понимала, почему ты не вернулась. Когда проходит время, чувство неловкости может мешать. Да и твоя мать затаила на Вайолет сильную обиду. Она отодвигается, разглаживая содержимое конверта. Ты, если я могу так выразиться, была единственным яблочком на семейном древе, которое ей нравилось. Кому же еще быть наследником, как не тебе?
Пытаюсь осознать информацию, но никак не получается. Если это означает то, что, как я думаю, это означает, я могу все бросить. Уехать из крошечной квартирки, из которой меня вытесняют, так как к подруге переехал ее парень и его друзья теперь постоянно остаются на ночь. Не знаю, что делать с работой, но теперь, с собственным домом, бегство из Пиджен-Фордж уже не такой большой риск.
Я могу уехать из спа-комплекса «У горы». Могу уехать от Джеммы.
А можно переехать прямо сейчас? неожиданно для себя спрашиваю я, чуть ли не прыгая на женщину, так быстро и резко наклонившись вперед. То есть прямо сегодня?
Рут кивает, отвлекшись на группу людей в купальниках у дверей аквапарка. Оттуда тут же доносится шум, плеск воды, но стоит створкам сомкнуться, как все немедленно стихает.
Все готово. У Вайолет были последние желания, которые надо будет обсудить, но подробности могут подождать, пока ты не приедешь.
Голубой туман окутывает машины на стоянке, кружась на капризном весеннем ветерке. Сердце, стуча как сумасшедшее, загорается надеждой, понемногу приобретают форму новые планы.
У меня есть дом, тихонько говорю я. Голос звучит странно, незнакомо.
У тебя есть дом, подтверждает Рут.
Минуты тянутся медленно, пока я привыкаю к новой реальности, но Рут не выказывает никаких признаков нетерпения. Только отходит, извинившись, за круассаном и кофе, а потом возвращается и ест все в той же дружелюбной тишине.
В чем подвох? спрашиваю я. Он обязательно должен быть.
Она давится круассаном и, поморщившись, поспешно делает глоток кофе.
Попало не в то горло. Не волнуйся, все в порядке. Никаких долгов или закладных. Вайолет обо всем позаботилась.
Я опускаю ладони на стол. Получается, вот и все.
Хорошо. Дыши глубже, Мэйбелл. Думаю, это значит, что я увольняюсь.
Звучит как вопрос. «Я увольняюсь? Могу ли я это сделать? Неужели это в самом деле происходит?»
Кристин стоит у кассы, ругает стажера за то, что припарковался на ее месте. Можно было бы подойти к ней прямо сейчас и разыграть настоящую драму. История феерического увольнения, воспоминание о которой будет согревать годами.
Можно было бы выбросить бейджик в бассейн.
Уверенно высказать все свои жалобы и претензии, пригрозить, как она пожалеет, когда я уйду. Сколько часов я отдала этой компании, а в ответ получила только полис медицинского страхования, пестрящий дырами, ноль доплат за переработку и ноль из тех бонусов, которые, как меня заверяли, я обязательно буду получать. Можно было бы указать на мокрые сиденья и велеть: «Быстро. Убери. Это», для вящего эффекта премерзко хлопая в ладони при каждом слове.
При виде Кристин перед глазами мушками начинают мельтешить черные точки, а она тут же оборачивается, словно почувствовав, и пронзает меня взглядом, яснее слов вопрошающим: «Почему ты сидишь в свою смену?!» Господи, как же приятно будет произнести волшебные слова.
Но когда Кристин демонстративно постукивает по часам и хмурится, старые привычки оживают. Я снова безропотная маленькая мышка, встаю, будто собираюсь направиться прямиком за стол в общей комнате за раздвижной стенкой, мой предполагаемый кабинет, в котором я никогда не бываю, потому что меня вечно отправляют отчищать жвачку от ковров.
Никто не видит, как я аккуратно оставляю бейдж, электронный ключ и ланъярд в комнате отдыха. Как забираю сумку из своего шкафчика. Чуть не уношу с собой и пачку набранных «купонов альпиниста» награды за примерное поведение, которые я собирала, чтобы обменять на большой лимонный коктейль-мороженое. В реальном мире они бесполезны, так что запихиваю их в шкафчик стажера. В голове не укладывается, что я увольняюсь, и тем более так тихо. Больше десяти лет в мечтах представляя, что в моем характере уходить шумно, хлопнув дверью, сейчас я не издаю даже легкого пшика.
Рука уже лежит на двери, вот-вот толкнет ее, как раздается оклик: Джемма выкрикивает мое имя с гигантского кресла-качалки, новшества, на котором любят фотографироваться за 29,99 доллара семьи. В этот момент я увольняюсь еще активнее.
Эй, Мэйбелл! У тебя перерыв?
Вот он, мой час настал.
Ты просто астрономически ужасна, по тебе я буду скучать меньше всего. Ты заморочила мне голову, оскорбила мое доверие и имела наглость быть такой милой, что я и через много лет не смогу понять, как же так. Ты как камешек в ботинке. Неисправная душевая кабинка. Как длиннющая пробка. Как горсть жвачек среди конфет в ведерке со сладостями на Хэллоуин.
Кто-нибудь другой сказал бы это вслух, еще и похуже. Но, к сожалению, я это я, покорный коврик в прихожей, которая, вероятно, вообще-то будет скучать по ней, так что я просто натянуто улыбаюсь и машу в ответ.
Да. Скоро увидимся.
И вот я уже поворачиваюсь к ней спиной и выхожу. Последние обращенные к Джемме Петерсон слова храбростью не отличались, но на душе сделалось легко при мысли, что они последние. Теперь я снова улыбаюсь, и улыбаюсь по-настоящему. А по-настоящему улыбалась я так давно, что уже и не помню.
Одна из примет об удаче звучит так: за черной полосой идет белая. Луч надежды, выглядывающий из-за туч. Подростковые годы я провела в сомнительных мотелях или на диванах, принадлежащих тому, с кем в то время встречалась моя мать, болтаясь за ней по всему Теннесси, лишь урывками попадая в школу.
Я всегда выбирала неправильных парней, которые мне изменяли, и вообще-то должна была нарастить твердую скорлупу из проблем с доверием, но сердце слишком трусливо и по-прежнему сразу же прыгает в руки любому, кто их распахнет. Я чистила туалеты, меня унижали, игнорировали и представляли как утешительный приз проигравшим, а потом раз за разом отпихивали в сторону. Моя лучшая подруга вовсе не подруга. Любовь всей моей жизни нереальна.