Заповедник и другие истории - Довлатов Сергей Донатович

Сергей Довлатов

«Заповедник» и другие истории

Заповедник

Моей жене, которая была права

В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади. Девушка-экскурсовод сменила возвышенный тон на более земной:

 Там налево есть одно местечко

Мой сосед заинтересованно приподнялся:

 В смысле уборная?

Всю дорогу он изводил меня: «Отбеливающее средство из шести букв? Вымирающее парнокопытное? Австрийский горнолыжник?»

Туристы вышли на залитую светом площадь. Водитель захлопнул дверцу и присел на корточки у радиатора.

Вокзал Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные солнцем дрожащие неоновые буквы

Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами. Интуитивно выявил буфет.

 Через официанта,  вяло произнесла буфетчица. На пологой груди ее болтался штопор.

Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами.

 Что вам угодно?

 Мне угодно,  говорю,  чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.

Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.

 Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.

 С чем?

 С колбасой, наверное

Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. «Стакан бы не выронить» А тут еще рядом уселись две интеллигентные старухи. Вроде бы из нашего автобуса.

Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.

 Бутерброды кончились,  проговорил он с фальшивым трагизмом.

Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у эпилептика. Старухи брезгливо меня рассматривали. Я попытался улыбнуться:

 Взгляните на меня с любовью!

Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические междометия.

Черт с ними, думаю. Обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с шуршанием развернул конфету.

Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее, дюралевое кресло. Старухи продолжали испуганно меня разглядывать.

Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интимностей.

Мужчины курили возле автобуса. Женщины шумно рассаживались. Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:

 Давайте познакомимся.

 Аврора,  сказала она, протягивая липкую руку.

 А я,  говорю,  танкер Дербент.

Девушка не обиделась.

 Над моим именем все смеются. Я привыкла Что с вами? Вы красный!

 Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я конституционный демократ.

 Нет, правда, вам худо?

 Пью много Хотите пива?

 Зачем вы пьете?  спросила она.

Что я мог ответить?

 Это секрет,  говорю,  маленькая тайна

 Решили поработать в заповеднике?

 Вот именно.

 Я сразу поняла.

 Разве я похож на филолога?

 Вас провожал Митрофанов. Чрезвычайно эрудированный пушкинист. Вы хорошо его знаете?

 Хорошо,  говорю,  с плохой стороны

 Как это?

 Не придавайте значения.

 Прочтите Гордина, Щеголева, Цявловскую Воспоминания Керн И какую-нибудь популярную брошюру о вреде алкоголя.

 Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить читать.

 С вами невозможно разговаривать

Шофер поглядел в нашу сторону. Экскурсанты расселись.

Аврора доела мороженое, вытерла пальцы.

 Летом,  сказала она,  в заповеднике довольно хорошо платят. Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей.

 И это на двести рублей больше, чем он стоит.

 А вы еще и злой!

 Будешь злым,  говорю.

Шофер просигналил дважды.

 Едем,  сказала Аврора.

В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились. Желтые занавески усиливали ощущение духоты.

Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый гений?!.

Я задремал. Невнятно доносились какие-то лишние сведения о матери Рылеева

Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет.

В одном из флигелей находилось местное бюро путешествий. Аврора заверила какие-то бумаги, и нас повезли в «Геру»  самый фешенебельный местный ресторан.

Я колебался добавлять или не добавлять? Добавишь завтра будет совсем плохо. Есть не хотелось

Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели липы.

Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь грустное. Например, последний разговор с женой

 Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая любовь,  фальшива. Это лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых минимальных предпосылок С твоими пороками нужно быть как минимум Хемингуэем

 Ты действительно считаешь его хорошим писателем? Может быть, и Джек Лондон хороший писатель?

 Боже мой! При чем тут Джек Лондон?! У меня единственные сапоги в ломбарде Я все могу простить. И бедность меня не пугает Все, кроме предательства!

 Что ты имеешь в виду?

 Твое вечное пьянство. Твое даже не хочу говорить Нельзя быть художником за счет другого человека Это подло! Ты столько говоришь о благородстве! А сам холодный, жестокий, изворотливый человек

 Не забывай, что я двадцать лет пишу рассказы.

 Ты хочешь написать великую книгу? Это удается одному из сотни миллионов!

 Ну и что? В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше. Поскольку исключает вознаграждение

 Это слова. Бесконечные красивые слова Надоело У меня есть ребенок, за которого я отвечаю

 У меня тоже есть ребенок.

 Которого ты месяцами игнорируешь. Мы для тебя чужие

(В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса)

 Умышленно,  говорю,  я зла не делал

Я опустился на пологую скамейку. Вынул ручку и блокнот. Через минуту записал:

И так далее.

Мои стихи несколько опережали действительность. До Пушкинских Гор оставалось километров сто.

Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением Магеллана. Спросил зачем-то:

 Вы не знаете, при чем тут Магеллан?

Продавец задумчиво ответил:

 Может, умер Или героя дали

Наклеил марку, запечатал, опустил

В шесть мы подъехали к зданию туристской базы. До этого были холмы, река, просторный горизонт с неровной кромкой леса. В общем, русский пейзаж без излишеств. Те обыденные его приметы, которые вызывают необъяснимо горькое чувство.

Это чувство всегда казалось мне подозрительным. Вообще страсть к неодушевленным предметам раздражает меня (Я мысленно раскрыл записную книжку.) Есть что-то ущербное в нумизматах, филателистах, заядлых путешественниках, любителях кактусов и аквариумных рыб. Мне чуждо сонное долготерпение рыбака, безрезультатная немотивированная храбрость альпиниста, горделивая уверенность владельца королевского пуделя

Говорят, евреи равнодушны к природе. Так звучит один из упреков в адрес еврейской нации. Своей, мол, природы у евреев нет, а к чужой они равнодушны. Что ж, может быть, и так. Очевидно, во мне сказывается примесь еврейской крови

Короче, не люблю я восторженных созерцателей. И не очень доверяю их восторгам. Я думаю, любовь к березам торжествует за счет любви к человеку. И развивается как суррогат патриотизма

Я согласен, больную, парализованную мать острее жалеешь и любишь. Однако любоваться ее страданиями, выражать их эстетически низость

Ладно

Подъехали к туристской базе. Какой-то идиот построил ее на расстоянии четырех километров от ближайшего водоема. Пруды, озера, речка знаменитая, а база на солнцепеке. Правда, есть номера с душевыми кабинами Изредка горячая вода

Заходим в экскурсионное бюро. Сидит такая дама, мечта отставника. Аврора сунула ей путевой лист. Расписалась, получила обеденные талоны для группы. Что-то шепнула этой пышной блондинке, которая сразу же взглянула на меня. Взгляд содержал неуступчивый беглый интерес, деловую озабоченность и легкую тревогу. Она даже как-то выпрямилась. Резче зашуршали бумаги.

 Вы не знакомы?  спросила Аврора.

Я подошел ближе.

 Хочу поработать в заповеднике.

 Люди нужны,  сказала блондинка.

В конце этой реплики заметно ощущалось многоточие. То есть нужны именно хорошие, квалифицированные специалисты. А случайные, мол, люди не требуются

 Экспозицию знаете?  спросила блондинка и неожиданно представилась:  Галина Александровна.

 Я был здесь раза три.

 Этого мало.

 Согласен. Вот и приехал снова

 Нужно как следует подготовиться. Проштудировать методичку. В жизни Пушкина еще так много неисследованного Кое-что изменилось с прошлого года

 В жизни Пушкина?  удивился я.

 Извините,  перебила Аврора,  меня туристы ждут. Желаю удачи

Она исчезла юная, живая, полноценная. Завтра я услышу в одной из комнат музея ее чистый девичий голос:

 Не в жизни Пушкина,  раздраженно сказала блондинка,  а в экспозиции музея. Например, сняли портрет Ганнибала.

 Почему?

 Какой-то деятель утверждает, что это не Ганнибал. Ордена, видите ли, не соответствуют. Якобы это генерал Закомельский.

 Кто же это на самом деле?

 И на самом деле Закомельский.

 Почему же он такой черный?

 С азиатами воевал, на юге. Там жара. Вот он и загорел. Да и краски темнеют от времени.

 Значит, правильно, что сняли?

 Да какая разница Ганнибал, Закомельский Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала Точнее, Закомельского под видом Ганнибала. А какому-то деятелю не понравилось Простите, вы женаты?

Галина Александровна произнесла эту фразу внезапно и, я бы сказал,  застенчиво.

 Разведен,  говорю,  а что?

 Наши девушки интересуются.

 Какие девушки?

 Их сейчас нет. Бухгалтер, методист, экскурсоводы

 Почему же они мной интересуются?

 Они не вами. Они всеми интересуются. У нас тут много одиноких. Парни разъехались Кого наши девушки видят? Туристов? А что туристы? Хорошо, если у них восьмидневка. Из Ленинграда так на сутки приезжают. Или на трое А вы надолго?

 До осени. Если все будет хорошо.

 Где вы остановились? Хотите, я позвоню в гостиницу? У нас их две, хорошая и плохая. Вы какую предпочитаете?

 Тут,  говорю,  надо подумать.

 Хорошая дороже,  объяснила Галя.

 Ладно,  сказал я,  денег все равно нет

Она сразу же куда-то позвонила. Долго кого-то уговаривала. Наконец вопрос был решен. Где-то записали мою фамилию.

 Я вас провожу.

Давно я не был объектом такой интенсивной женской заботы. В дальнейшем она будет проявляться еще настойчивее. И даже перерастет в нажим.

Вначале я относил это за счет моей потускневшей индивидуальности. Затем убедился, насколько огромен дефицит мужского пола в этих краях. Кривоногий местный тракторист с локонами вокзальной шлюхи был окружен назойливыми румяными поклонницами.

 Умираю, пива!  вяло говорил он.

И девушки бежали за пивом

Галя заперла дверь экскурсионного бюро. Мы направились через лес в сторону поселка.

 Вы любите Пушкина?  неожиданно спросила она.

Что-то во мне дрогнуло, но я ответил:

 Люблю «Медного всадника», прозу

 А стихи?

 Поздние стихи очень люблю.

 А ранние?

 Ранние тоже люблю,  сдался я.

 Тут все живет и дышит Пушкиным,  сказала Галя,  буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота Цилиндр, крылатка, знакомый профиль

Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.

 Борька, хрен моржовый,  дико заорал он,  ты ли это?!

Я отозвался с неожиданным радушием. Еще один подонок застал меня врасплох. Вечно не успеваю сосредоточиться

 Я знал, что ты приедешь,  не унимался Гурьянов

Впоследствии мне рассказали такую историю. Была тут в начале сезона пьянка. Чья-то свадьба или день рождения. Присутствовал местный сотрудник госбезопасности. Заговорили обо мне. Кто-то из общих знакомых сказал:

 Он в Таллине.

Ему возразили:

 Нет, уже год, как в Ленинграде.

 А я слышал, что в Риге у Красильникова

Следовали новые и новые версии.

Чекист сосредоточенно поедал тушеную утку. Затем приподнял голову и коротко высказался:

 Есть данные собирается в Пушкинские Горы

 Меня ждут,  сказал Гурьянов, как будто я его удерживал.

Он посмотрел на Галю:

 А ты похорошела. Никак зубы вставила?

Карманы его тяжело оттопыривались.

 Вот засранец!  неожиданно произнесла Галина. И через минуту:  Как хорошо, что Пушкин этого не видит.

 Да,  сказал я,  это неплохо.

Первый этаж гостиницы «Дружба» занимали три учреждения. Гастроном, парикмахерская и ресторан «Лукоморье». Надо бы, думаю, Галину пригласить за все ее услуги. Денег я захватил ничтожно мало. Один размашистый жест грозил катастрофой.

Я промолчал.

Мы подошли к барьеру, за которым сидела женщина-администратор. Галя меня представила. Женщина протянула увесистый ключ с номером 231.

 А завтра подыщите комнату,  сказала Галина,  можно в поселке Можно на Ворониче, только это дорого Можно в одной из ближайших деревень: Савкино, Гайки

 Спасибо,  говорю,  выручили.

 Ну, я пошла.

Фраза оканчивалась едва уловимым вопросительным знаком: «Ну, я пошла?»

 Проводить вас?

 Я живу в микрорайоне,  таинственно реагировала девушка.

Затем отчетливо и внятно, чересчур отчетливо и внятно:

 Провожать не обязательно И не думайте, что я такая

Она удалилась, гордо кивнув администратору.

Я поднялся на второй этаж и отпер дверь. Кровать была аккуратно застелена. Репродуктор издавал прерывистые звуки. На перекладине распахнутого стенного шкафа болтались вешалки.

В этой комнате, в этой узенькой лодке, я отплывал к неведомым берегам самостоятельной холостяцкой жизни.

Я принял душ, смывая щекотливый осадок Галиных хлопот, налет автобусной влажной тесноты, коросту многодневного застолья.

Настроение заметно улучшилось. Холодный душ подействовал как резкий окрик.

Я вытерся, натянул гимнастические брюки и закурил.

В коридоре раздавался стук шагов. Где-то звучала музыка. Под окнами шумели грузовики и бесчисленные мопеды.

Я улегся поверх одеяла, раскрыл серый томик Виктора Лихоносова. Решил наконец выяснить, что это за деревенская проза? Обзавестись своего рода путеводителем

Читая, я незаметно уснул. Проснулся в два ночи. Предутренний летний сумрак заливал комнату. Уже можно было сосчитать листья фикуса на окне.

Я решил спокойно все обдумать. Попытаться рассеять ощущение катастрофы, тупика.

Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре. Следовало разбить это поле на участки и браться за дело. Разорвать цепь драматических обстоятельств. Проанализировать ощущение краха. Изучить каждый фактор в отдельности.

Человек двадцать лет пишет рассказы. Убежден, что с некоторыми основаниями взялся за перо. Люди, которым он доверяет, готовы это засвидетельствовать.

Тебя не публикуют, не издают. Не принимают в свою компанию. В свою бандитскую шайку. Но разве об этом ты мечтал, бормоча первые строчки?