Однако, возразит мне реалист, вашим детям, как и моим, предстоит расти в мире, который совершенно вам неподконтролен. Если запрещать им все эти вещи, не вырастут ли они в кольце ограничений подобных тем, которыми были когда-то окружены и вы и по поводу которых так сетовали?
Я попытаюсь ответить на этот вопрос, но сначала хочу поговорить о том, почему мой ребенок будет относиться к жизни иначе, чем я; это очень важно.
Тут все просто: у него отберут всяческое уважение ко взглядам старших. Если у меня не повредятся мозги и я не вступлю во всемирный заговор, составленный с целью внушать детям, что их родители лучше, чем они, я стану учить своего ребенка, что уважать только за старшинство это бред, уважать надо только за вещи, действительно достойные уважения. Я поведаю ему, что знаю немногим больше, чем он, о смысле жизни, и перед отправкой в школу предупрежу его о том, что учитель почти такой же невежда, как и я. И все это потому, что я хочу, чтобы мои дети чувствовали, что они одни. Я хочу, чтобы они с самого начала относились к жизни серьезно, без всякой зависимости и неуместного юмора, а еще я хочу, чтобы они знали правду: что они уже потерялись в дремучем мире, по сравнению с которым все сказочные леса и пещеры сущая ерунда. Мальчишка, русский еврей, торгующий газетами на улицах Нью-Йорка, имеет колоссальное преимущество перед нашими детьми, потому что он знает: он совершенно один. Он знает, что жизнь огромна и безжалостна, и свои знания о человечестве он примеряет только на себя. Когда он падает, никто его не поднимает и не ставит обратно на ноги.
Я не могу дать этого преимущества своему сыну, не подвергнув его тысячам опасностей бродячей жизни, но я могу создать у него ощущение умственного одиночества, которое живет в душе каждого великого человека, пусть он будет один со своими убеждениями, пусть создает их сам для себя, в соответствии со своим характером, каковой является выражением этих убеждений. Я не стану навязывать сыну никаких стандартов, более того, я стану подвергать сомнению то, что ему сообщают о жизни другие. Неколебимое чувство уверенности в себе одно из величайших человеческих достоинств, и мы все прекрасно знаем из биографий великих людей, что рождается оно только у тех, кто рассчитывает исключительно на самих себя, и службу моему сыну сослужит не то, что он услышит от других, а только то, что откроет для себя сам. Я могу лишь одно отгонять стервятников, которые кружат вокруг, вдувая ему в уши лживые банальности. Лучший друг отрочества всегда тот, кто учит сомневаться и задавать вопросы; именно таким другом я и стану своему сыну.
Итак, вот пять отличий между миром детства моего будущего сына и миром моего детства.
Первое: он будет менее провинциален, менее патриотичен. Он усвоит, что гражданин мира может принести больше пользы Поданку, штат Индиана, чем принесет Поданку, штат Индиана, гражданин Поданка. Он научится пристрастно вглядываться в американские идеалы, смеяться над теми из них, которые просто абсурдны, презирать те, которые узколобы и ничтожны, и всей душой отдаваться тем, в которые он верит.
Второе: еще не достигнув десяти лет, он уже будет знать все о своем теле, от головы до пяток. Узнать это важнее, чем выучиться читать и писать.
Третье: он как можно реже будет откликаться на всевозможные призывы как со стороны людей, так и со стороны машин. Он научится оценивать любой порыв, и если это порыв толпы тот, кто линчует негра, и тот, кто рыдает над Поллианной[73], одинаково скудны душой, он высмеет этот порыв как нечто сугубо недостойное.
Четвертое: он не будет испытывать уважения к старшим, если тех не за что уважать, а к тому, что старшие ему говорят, будет относиться с подозрением. Если он в чем-то с ними не согласен, он будет придерживаться собственных, а не их взглядов не только потому, что может оказаться, что он прав, но и потому, что то, что огонь жжется, нужно узнавать на собственном опыте.
Пятое: он будет серьезно относиться к жизни и всегда помнить, что он один: что нет у него ни наставника, ни вожатого, что он должен сам формировать свои убеждения и стандарты в мире, где нет людей, которые знали бы больше, чем другие.
И тогда, на что я надеюсь от души, он обретет эти пять достоинств: гражданство мира, знания о теле, в котором ему предстоит жить, ненависть к подделкам, подозрительное отношение к авторитетам и одинокое сердце. Пять их противоположностей: патриотизм, скромность, энтузиазм, веру и компанейский дух я оставляю благочестивым клеркам последнего поколения. Нашим детям они ни к чему.
Это я могу ему дать, а дальнейшее уже зависит от самого мальчика, от его ума и врожденного чувства чести. Предположим, что, получив в распоряжение все эти вещи, он придет ко мне в четырнадцать лет и скажет:
Папа, покажи мне хорошего великого человека.
Мне придется обозреть все стены нашего мира и найти кого-нибудь, достойного его восхищения.
Кстати сказать, во всей американской истории не было еще поколения столь скучного, бессмысленного, безыдейного, как поколение тех, кому сейчас от сорока до шестидесяти, тех, кто был молод в девяностые годы. Я, разумеется, не имею в виду выдающихся представителей этого поколения, я имею в виду среднего «образованного» человека. Они, как правило, невежественны, нетерпимы, поражают умственной и духовной скудостью, пронырливы на работе и занудны дома. В культурном отношении они не только стоят ниже своих отцов, которые выросли на Гексли, Спенсере, Ньюмене, Карлейле, Эмерсоне, Дарвине и Лэме,[74]они стоят даже ниже своих зачуханных сыновей, которые читают Фрейда, Реми де Гурмона, Шоу, Бертрана Рассела, Ницше и Анатоля Франса.[75] Они выросли на Энтони Хоупе и постепенно двигаются к старческому слабоумию на детективах Д. Флетчера и фостеровских книжках о бридже.[76] Они утверждают, будто «отдыхают умом» на этих шедеврах что на деле означает: они слишком безграмотны, чтобы читать что-либо еще. Правда, послушать их так можно подумать, что каждый из них единолично изобрел беспроводной телеграф, киноаппарат и телефон, по сути говоря, они почти настоящие варвары.
На кого же ориентироваться моему поколению в этакой-то толпе? На кого мы могли ориентироваться, когда были молоды? Моими героями были мои ровесники или люди чуть постарше например, Тед Кой, знаменитый футболист из Йеля. Я восхищался Ричардом Хардингом Дэвисом, за отсутствием более ярких кандидатур, а еще неким малоизвестным священником-иезуитом, а время от времени и Теодором Рузвельтом.[77] Что касается Тафта, Мак-Кинли, Брайана, генералов Майлза и Шафтера, адмиралов Шлея и Дьюи, Уильяма Дина Хоуэллса, Ремингтона, Карнеги, Джеймса Хилла, Рокфеллера и Джона Дрю популярнейших фигур двадцатилетней давности, для маленького мальчика в них не было ничего вдохновляющего.[78] В этом списке есть и хорошие люди, в особенности Дьюи и Хилл, но это не те люди, к которым маленький мальчик может потянуться душой, люди не того масштаба, как Джексон Каменная Стена, отец Дамиан, Джордж Роджерс Кларк, майор Андре, Байрон, Джеб Стюарт, Гарибальди, Диккенс, Роджер Уильямс или генерал Гордон.[79] Ну совсем это не такие люди. Ни в одном из них не было высокой героической ноты, внятно и отчетливо призывавшей к чему-то, находящемуся за пределами обыденной жизни. Позднее, когда подрос, я стал восхищаться и другими американцами этого поколения Стэнфордом Уайтом, Э. Г. Гарриманом и Стивеном Крейном. То были фигуры более романтические, люди высоких чаяний и великой веры в свое дело, которые смогли подняться над мелкими идеями американских девяностых годов Гарриман со своей трансконтинентальной железной дорогой, а Уайт с его новым видением американского зодчества. Однако в мое время трое этих людей, чьи свободные души не способны были ни к какому лицемерию, не пользовались такой уж громкой известностью.[80]
Когда пройдет еще лет десять, сын придет ко мне и попросит: «Папа, покажи мне хорошего человека», надеюсь, что мне будет в кого ткнуть пальцем, кроме изворотливых политиков и корыстолюбцев. Некоторые из тех, кто в 1917 году сел за свои убеждения в тюрьму, принадлежат к моему поколению, некоторые из тех, кто оставил руки и ноги во Франции и вернулся назад, проклиная не Германию, а государственных служащих тех, что воевали, не вылезая из своих кресел. Даже в моем поколении были писатели, которые бесстрашно поднимали голос против лицемерия, обмана и коррупции, Каммингс, Отто Браун, Дос Пассос, Уилсон, Фергюсон, Томас Бойд.[81] Среди политиков были молодые люди вроде Кливленда и Брюса в Принстоне, имена которых попадали в газеты, когда им не исполнилось еще и двадцати, потому что они критиковали, а не принимали слепо те институты, под властью которых жили. Да, будет нам что показать своим сыновьям, во что ткнуть пальцем и сказать нет, не «Вот идеальный человек», но: «Вот человек, который действовал, который считал, что жизнь может быть более полной и свободной, чем сейчас, который надеялся, что может этому поспособствовать».
С женщинами моего поколения возникает несколько иная трудность я имею в виду молодых женщин, которые начинали как эмансипе, а теперь держат младенцев у груди. Лично я вряд ли бы когда влюбился в старомодную девицу, как никогда не влюбился бы в амазонку, но я считаю, что в целом молодые женщины из состоятельных средних классов несколько уступают мужчинам. Я имею в виду женщин зависимых, бывших светских девиц. В юности она была слишком занята, так занята, что ей некогда было получать образование, и того, что она знает, она поднахваталась у умных мужчин, с которыми ее ненадолго сводила судьба. Куда более симпатичный тип работающие девушки из среднего класса, тысячи молодых женщин, которые есть истинная сила за спиной какого-нибудь недалекого мужчины в тысячах контор по всем Соединенным Штатам. Я не хочу сказать, что они способны породить расу героев только потому, что сами с борьбой пробивали себе путь, напротив, своим детям они, скорее всего, будут внушать преувеличенное уважение к конформизму, трудолюбию и коммерческому успеху, однако это куда более возвышенный тип женщины, чем тот, который порождают наши колледжи и элитные клубы. Лучший учитель женщины не книга и не ее собственные мечты, а действительность и первоклассные мужчины, с которыми она вступает в соприкосновение. Мужчина может всю жизнь прожить с дурой, и ее глупость никак на него не повлияет, однако умная женщина, выйдя за туповатого мужчину, рано или поздно заразится его тупостью или, что еще хуже, узостью его мировоззрения.
Из этого проистекает утверждение, которое многие станут оспаривать с пеной у рта, утверждение, которое покажется реакционным и вовсе здесь неуместным. Я надеюсь, ради блага нового поколения, что женщины будут участвовать в его воспитании менее активно, чем в воспитании предыдущего. Отцы наши были слишком заняты, чтобы как следует в нас всматриваться, пока мы не вырастем, а в результате возникла ситуация, которую очень верно описал Бут Таркингтон: «Все американские дети принадлежат к материнским семьям». Когда несколько дней назад я заявил в присутствии нескольких членов Лиги Люси Стоун[82], что большинство американских мальчишек осваивают науку лжи у колена своей учительницы, все ошарашенно умолкли. Тем не менее я убежден, что это именно так. Плохо, когда мальчиков растят исключительно женщины, а в Америке это именно так. В самом складе мужского ума присутствует нечто, что заставляет лицемерить в присутствии женщины и вертеть ею чего мальчик никогда не позволит себе с мужчиной.
Если одноклассники будут тебя задирать, говори мне, советует мать сыну.
Если одноклассники будут тебя задирать, тебе придется мне объяснить, почему тебя задирают, говорит отец.
В идеале в домашней жизни мальчика должны присутствовать обе этих точки зрения, однако детям моего поколения доставалась только первая и мы выросли хлюпиками; и по сей день оставались бы хлюпиками, презренными хлюпиками, не исправь нас два года военной дисциплины.
Так что, если молодых людей, которых я вижу каждый день, можно назвать типичными представителями своего поколения, поколение это отнюдь не свернуло своих знамен, не изменило своих взглядов и не вознамерилось воспитывать детей «в добрых старых традициях». «Добрые старые традиции» для нас отнюдь не добрые. Само собой разумеется, что мы готовы использовать все достижения науки для сохранения здоровья наших детей; но мы готовы пойти и дальше мы хотим дать им возможность свободного старта, мы не станем нагружать их своими идеями и своим опытом, не станем требовать, чтобы они жили по нашему разумению. Нам время от времени случалось обжигаться, однако кто знает? возможно, огонь не будет обжигать наших детей, но если мы скажем им не подходить к нему близко, может, они так никогда и не согреются. Мы даже не станем внушать им свой цинизм, как наши отцы внушали нам свою сентиментальность. Единственное, что мы, возможно, зароним в них, это толику сомнения; мы попросим, чтобы они оттачивали это сомнение на наших идеях, равно как и на всех преходящих вещах этого мира. И вот они уже вышли на широкий простор, чаруя нас странными обещаниями в глазах, открытых миру, своей свежестью и красотой и своим здоровым, беззвучным сном. Мы не будем просить у них многого любви, но без всякого принуждения, толику вежливости, вот и все. Они свободны, они уже и сейчас маленькие люди, зачем становиться перед ними и заслонять им свет? В какой-то момент они вступят с нами в бой, как и всякое поколение вступает в бой с предыдущим, с тем, что копошится там в грязи со всеми этими полуистлевшими представлениями, которые оно именует своими идеалами. И если сын мой вырастет человеком лучше, чем я, он когда-нибудь подойдет ко мне и скажет не «Папа, ты говорил мне правду о жизни», но: «Папа, ты говорил мне полную чушь».
И когда настанет этот день а он обязательно настанет, да хватит мне совести и благоразумия ответить: «Удачи тебе и прощай, ибо когда-то этот твой мир принадлежал мне, но больше не принадлежит. Ступай своей дорогой на упорную битву, а меня оставь в покое в окружении всей этой милой чуши, которую я так любил, ибо стар я и труд мой завершен».
Что сталось с нашими фифами и шейхами?[83]
Несколько лет назад специалистов по молодому поколению у нас было хоть отбавляй вот, например, та дама, что написала «Танцы с чернокожими» (должен сказать, у себя в городке я этого никогда не видел), или еще мадам Глин, которая утверждала, что раньше барышни перед танцами всегда норовили стянуть себе корсет. Это из-за нее я в те времена, приходя на танцы, всякий раз интересовался у барышень, свой у них корсет или позаимствованный, но так ни разу и не услышал ответа, ничего безнравственного, хотя, прежде чем задать вопрос, зажмуривал глаза, чтобы они не смущались.
А потом на сцену вышло новое молодое поколение, поголовно в брюках-клеш. Возбуждение достигло лихорадочного накала. Газеты в моем городке опасались, что эти клеши возьмут штурмом ратушу, поднимут пару брючин на флагшток и прикончат всех настоящих мужчин.
Лично мне брюки колокольчиком не по душе я против украшения штанов музыкальными инструментами, но, если кому нравится, я не возражаю.
Если вы нацелились почитать про людей подобного толка, можете смело отложить эти заметки в сторону. Здесь речь пойдет о молодом человеке, к которому когда-то привязалось пренеприятнейшее прозвание «мужчины-эмансипе» прозвание, которое звучит так же гнетуще, как «женщина-борец», а среди молодых людей популярно примерно так же, как «солдаты свободы» среди рядовых американской армии.