Конечно, он боялся, что сына ранят или даже убьют. Но дело было не только в этом. Ливерий Николаевич полагал, что война в принципе противоречит человеческой природе. В природе цивилизованного человека договариваться, а не воевать. И даже коммерческие выгоды, которые непременно получали негоцианты во время боевых действий, не могли, с его точки зрения, оправдать войну. Исключение составляла война защитительная, отечественная но это был не тот случай. Идущая сейчас мировая война представляла собой кровавую бойню, и он не собирался отправлять на фронт сына только потому, что кому-то пришло в голову помахать шашкой.
Понимаете ли вы, что мне стыдно смотреть в лицо людям? запальчиво продолжал Евгений. Я здоровый, сильный молодой человек сижу в тылу, в то время, как тысячи моих сверстников гибнут на фронтах
Господи, да ты просто начитался патриотических прокламаций! не выдержал отец. Ты закончил коммерческое училище кем ты собираешься служить в армии? Бухгалтером? Счетоводом? Маркитантом, может быть? Ах да, чуть не забыл ты еще умеешь тачать сапоги.
Отец, вы оскорбляете меня голос у Евгения задрожал.
А ты оскорбляешь здравый смысл! Ливерий Николаевич не выдержал, ударил все-таки ладонью по столу. Зазвенели серебряные вилки, упал на пол и разбился хрустальный бокал. У тебя молоко на губах не обсохло, ты не понимаешь, что такое жизнь и смерть! Я не позволю своему сыну покончить с собой только потому, что ему вожжа под хвост попала!
Папа! умоляюще проговорила Мария, но мать сжала ее руку.
Воцарилось тягостное молчание. Стало слышно, как на окне жужжит вялая августовская муха.
В таком случае, слова давались Евгению с трудом, но он преодолел себя, в таком случае не нужно мне ваше благословение. Я немедленно отправлюсь на призывной пункт и запишусь в действующую армию добровольцем.
Ты уже записывался в армию, язвительно отвечал Покидышев-старший, ты помнишь, чем это закончилось?
Евгений вспыхнул и посмотрел на отца сердито.
Я уеду в другой город, в другую губернию, туда, где нет ваших шпионов и меня все равно запишут
Евгений бросил вилку, поднялся из-за стола и пошел вон из столовой.
Постой, устало сказал Ливерий Николаевич ему вслед, погоди.
Евгений остановился на пороге, но на отца не смотрел.
Я предлагаю тебе уговор, продолжал Покидышев-старший. Сегодня 14 августа 1917 года. Подождем до Рождества. Если ничего не изменится, быть по-твоему. Я отпущу тебя в армию и дам свое благословение. Но до Рождества ты обещаешь ничего не предпринимать. Согласен?
До Рождества, может быть, война уже закончится, хмуро произнес сын.
Уверяю тебя, она не закончится, отвечал Покидышев-старший. Так ты согласен?
Несколько секунд Евгений молчал. Потом, так ничего и не сказав, вышел вон.
Легко понять, почему настроение у Покидышева в этот погожий летний день было отвратительное. После начала войны торговые дела шли все хуже, но гораздо больше его беспокоила горячность сына. Он действительно вырос, и уже нельзя было просто запретить ему или запереть дома. Дело зашло слишком далеко, Евгений готов был пойти даже против отеческой воли. Конечно, в купеческой семье со старым укладом такое нельзя было даже представить. Но Ливерий Николаевич был человек прогрессивных взглядов, он воспитывал своих детей как людей благородных, интеллигентных. И вот теперь пожинал плоды этого воспитания.
Почему Покидышев-старший попросил сына подождать до Рождества, он и сам не знал. По меньшей мере, казалось ему, удастся выгадать несколько месяцев, а там видно будет. Но нет, даже этого не случилось. Все, все что было таким ясным, устойчивым и незыблемым, распадалось и рушилось буквально на глазах. Главным импульсом, конечно, стало отречение государя-императора. Временное правительство Львова-Керенского оказалось никуда не годным и с управлением огромной страной справиться не могло во всяком случае, во время войны. Возможно, адвокаты способны управлять государством в мирное время, но в трудные минуты людям жизненно необходим не просто правитель, а помазанник Божий. А помазанника мало что отправили под арест, так еще и звали теперь на совершенно дурацкий манер «гражданином императором».
Однако огорчения огорчениями, а дело стоять не могло. Покидышев-старщий отправился на вокзал встречать пришедший из Москвы вагон с товарами для его галантерейного магазина. Конечно, можно было поручить все дело управляющему. Однако, во-первых, даже народная пословица гласит: свой глазок смотрок. Во-вторых, времена пошли смутные, ненадежные, и за важными вещами лучше было приглядывать самому. До прибытия поезда Ливерий Николаевич успел заглянуть к начальнику станции и только потом отправился на перрон, где его уже ждал управляющий со смешной украинской фамилией Дружи́на, то есть «жена». Сам управляющий, правда, утверждал, что фамилия эта старославянская и означает не жену никакую, а княжеское войско. Впрочем, работник он был хороший, так что Покидышеву совершенно было безразлично, украинец он или кто еще. Да хоть древний римлянин, лишь бы работал на совесть!
Отдав последние распоряжения по разгрузке и доставке товара, Ливерий Николаевич собирался уже покинуть вокзал и ехать в магазин. Но тут перед ним вырос печальный желтолицый человек с косыми, как у черта, глазами. Человек толкал перед собой инвалидную кресло-коляску. В коляске полулежал седовласый господин с черными бровями и удивительно молодым лицом. Глаза у седовласого были закрыты, был он бледен, как мертвец, но тонкие неживые черты лица источали какое-то странное очарование.
Спящий красавец, невольно подумал Покидышев. Любопытно, есть ли на свете принцесса, которая разбудит его к жизни поцелуем От дальнейших романтических размышлений отвлек его желтолицый. Почтенный вид Ливерия Николаевича, вероятно, вызвал у него доверие, и он обратился к купцу с вопросом, не знает ли тот, где расположен дом Покидышева, угол Панской и Дворянской.
Азиат говорил на очень приличном русском языке, но не был похож ни на башкира, ни на калмыка, ни на другого какого родного русскому человеку эскимоса. Более всего походил незнакомец на японца или китайца.
Дом Покидышева? переспросил Ливерий Николаевич. Вы, наверное, в магазин?
Нет, отвечал японец или китаец. Нам нужен доктор Чан. У него там врачебный кабинет.
Да-да, кивнул Покидышев, доктор Чан мне хорошо знаком.
Да и как, скажите, было ему не знать доктора Чана, если тот несколько лет назад вылечил Ливерия Николаевича от довольно сложной болезни, с которой не знали, что делать, наши, европейские врачи. Помещения на втором этаже сдавались внаем предприятиям и частным лицам, в одном из них и практиковал китайский доктор. В благодарность за излечение Покидышев сдавал ему кабинет с большой скидкой.
Ливерий Николаевич, после недавнего разговора с сыном чувствовавший настоятельную необходимость как-то развлечься, решил сам проводить китайца, представившегося Ганцзалином и его тяжело больного хозяина, действительного статского советника Нестора Васильевича Загорского, до места. По дороге выяснилось, что живший в столице Ганцзалин прекрасно знал тамошний, санкт-петербургский магазин Покидышева, куда регулярно заглядывал его господин, бывший изрядным франтом.
Покидышеву надо было с кем-то поделиться своей тревогой относительно сына, да и общего состояния дел в государстве. Не все можно сказать близким людям, а пришлому китайцу, которого, может быть, видишь первый и последний раз в жизни, язык странным образом сам выбалтывает самое важное. В приступе неожиданной откровенности Покидышев жаловался на строптивость сына, рвавшегося на войну, а Ганцзалин слушал и кивал сочувственно.
Сам у себя он спрашивал в этот миг, для чего он слушает излияния постороннего и совсем чужого ему, хоть, вероятно, и доброго человека. Ведь семейные проблемы самые сложные на свете, и разве может он ему чем-то помочь? Но потом почему-то вспомнил слова, сказанные Загорским незадолго до смерти: «Нельзя воевать со всем миром. Надо искать союзников где только возможно».
Тут мысли китайские приобрели неожиданный оборот. Если бы на его месте был хозяин, думал Ганцзалин, он бы наверняка понял, как помочь Покидышеву. Может быть, и Ганцзалин тоже сможет не зря же он столько лет жил рядом с величайшим сыщиком в мире.
Значит, на войну рвется, повторил китаец неожиданно. Это плохо.
Мало сказать плохо, кивнул купец. Это ужасно, и мне как отцу просто нестерпимо такое слышать. Ведь я его знаю, сколько его ни удерживай, все равно сбежит. И убьют его там, убьют, я сердцем чувствую. А как прикажете его удержать ведь взрослый же человек и характер имеет весьма самостоятельный!
Мы вот что, сказал Ганцзалин, подумав самую малость, давайте-ка вот как поступим. После приема у доктора заедем к вам домой. Я, кажется, понял, как остудить вашего добровольца
Глава третья. Новый китайский друг
Чем дольше осматривал доктор Чан Загорского, тем более озабоченным становился. Напоследок он выслушал ему пульс в нескольких местах и лицо его помрачнело окончательно.
Можно что-нибудь сделать? не выдержал Ганцзалин.
Доктор Чан был из Гуанчжоу, пекинского, а тем более сианьского диалектов не знал, так что два китайца говорили между собой по-русски. При этом у Ганцзалина неожиданно прорезался отчетливый китайский акцент.
Можно, после некоторой паузы отвечал доктор, но болезнь тяжелая. Нужны золотые иглы.
Хорошо, сказал Ганцзалин.
Болезнь необычная и тяжелая, задумчиво продолжал лекарь. Нужно будет много игл.
Хорошо, повторил Ганцзалин.
Это будет дорого, сказал доктор Чан.
Ничего, можно, сказал Ганцзалин.
Однако сумма, которую назвал китайский эскулап, неприятно поразила клиента. Конечно, по старым временам такие деньги для Нестора Васильевича ничего не значили. Но сейчас были не старые времена. Загорский три года лежал в глубокой коме, все наличные были потрачены на многочисленных врачей, а к банковскому счету хозяина, как легко догадаться, Ганцзалин доступа не имел.
При этом лечение должно было начаться уже завтра, а, значит, деньги нужны были тоже завтра. Где взять такую сумму в такие короткие сроки, Ганцзалин положительно не знал. В глубочайшей задумчивости вывез он хозяина на улицу, где увидел Покидышева, который стоя на тротуаре, говорил с директором Северного банка. Заметив Ганцзалина, Покидышев распрощался с собеседником и направился к китайцу. Тот с некоторым недоумением воззрился на Ливерия Николаевича.
Что? спросил Ганцзалин, но тут же и вспомнил: Ах да, сын!
Теперь, разумеется, ему было не до купеческих детей, потому что ему хватало своих забот. Но просто бросить человека, который ждал и надеялся, который, в конце концов, непонятно почему ему поверил, Ганцзалин не мог. Точнее говоря, так вполне мог бы поступить старый Ганцзалин. Но теперь, проведя в скитаниях с полумертвым хозяином три года, познакомившись поближе и с человеческой подлостью, и с человеческим великодушием, китаец изменился. Раньше он мог быть злым, жестоким, эгоистичным и вообще каким угодно, потому что рядом был Нестор Васильевич, который смягчал и гармонизировал любое дело. Теперь же все обстояло совсем иначе. Теперь, кажется, Ганцзалин должен был выступать вместо Загорского во всяком случае, пока тот не придет в себя.
Что сказал врач? полюбопытствовал Покидышев. Можно ли что-то сделать для вашего господина?
Можно, сказал Ганцзалин, не входя в детали, все можно.
И они отправились в дом Ливерия Николаевича. Сказать, что Анна Яковлевна была фраппирована, когда в дом вошел незнакомый китаец, везущий в коляске полумертвого своего хозяина, значит не сказать ничего. Однако она и бровью не повела и только улыбалась радушно, когда Покидышев-старший представил ей своего нового китайского друга и его хозяина, действительного статского советника Загорского.
Добро пожаловать, сказала она, очень рады знакомству, господин
Для вас просто Газолин, отвечал китаец, галантно целуя ей ручку.
Все же долгая жизнь с его превосходительством не прошла для него даром, и он усвоил некоторые светские манеры.
Что от меня требуется? тихонько спросил Покидышев-старший, когда формальности знакомства были исполнены.
Ничего особенного, так же тихо отвечал Ганцзалин. Просто ведите себя, как обычно. Что вы собирались делать дальше?
Ливерий Николаевич отвечал, что обычно в это время они обедают. Ганцзалин, с трудом удерживая урчание в животе, объявил это прекрасной идеей, которую нужно немедленно воплотить в жизнь.
Спустя пять минут все собрались в столовой. Все, кроме Евгения он запаздывал. Было видно, что домочадцы немного нервничают и плохо понимают, как же вести себя в такой обстановке. Все чувствовали себя не в своей тарелке, только дочка Мария украдкой поглядывала на Нестора Васильевича, черты которого под электрическим освещением обрели совершенно мраморный оттенок.
Как это ужасно, наконец вздохнула она. Такой молодой еще, красивый и совершенно не помнит себя. Сколько ему лет?
Пятьдесят, отвечал Ганцзалин, который помнил, что в России, в отличие от Китая, ценится не старость, а молодость.
Ах, он выглядит моложе, живо сказала Анна Яковлевна, ему не дашь больше сорока пяти. Но, может быть, вашему господину нужно отдохнуть? Его можно отвезти в какую-нибудь покойную комнату
Нет, отвечал Ганцзалин решительно, он будет обедать с нами.
Услышав такое, все, кроме Покидышева-старшего, переменились в лице. Ганцзалин же сидел с совершенно непроницаемой физиономией. В этот миг в столовую вошел Евгений и замер на пороге.
Прошу прощения, сказал он, опешив. Я, кажется, запоздал
Отец представил ему Ганцзалина и Загорского. Евгений несколько нервозно раскланялся с китайцем и сел на свое место. Воцарилась неловкая тишина. Покидышев-старший откашлялся и обратился к гостю.
А в чем же причина столь тягостного состояния его превосходительства?
Война, кратко отвечал тот. Артиллерийский обстрел. Очень маленький осколок попал в голову и застрял в головном мозге.
Как это ужасно, сказала Анна Яковлевна, было видно, что она потрясена. Неужели ничем нельзя помочь?
Нет, сурово отвечал Ганцзалин. Медицина тут бессильна.
Покидышев-старший бросил на него быстрый взгляд, но ничего не сказал. Некоторое время все печально молчали. Наконец Евгений заерзал и спросил:
Но он что-то слышит?
Врачи считают, что он все слышит, чувствует и понимает, но выразить ничего не может, важно отвечал Ганцзалин.
Вероятно, это очень тяжело, покачал головой старший сын Владимир.
Врачи считают, что больной испытывает тяжелейшие нравственные и физические мучения, как по-заученному отбарабанил Ганцзалин. И помочь, повторяю, ничем нельзя.
Тут наконец принесли первые блюда. Ганцзалин, воспользовавшись моментом, попросил для Нестора Васильевича приготовить протертое овощное пюре.
Он может есть? спросил Евгений.
Глотать может, отвечал китаец. Если бы не мог, давно бы умер.
Некоторое время все в полном молчании ели суп со спаржей и пулярками. Опустошив свою тарелку, Ганцзалин взялся за кормление хозяина. Он вытащил бутылочку, похожую на ту, из которой кормят младенцев, только побольше, заправил ее овощным пюре и решительно засунул в рот Нестору Васильевичу. Кадык на шее Загорского отрывисто дернулся, пюре из полуоткрытого рта протекло на подбородок, оттуда на шею, перепачкав воротничок.