Мне нечего сказать. Этого не было.
Как не было? Объясни, я сойду с ума.
Я не могу объяснить, отвечала она. Просто не было ничего, никого, кроме тебя, не знала. Ничего не помню. Это было не со мной.
Но с кем же тогда, с кем?
Обними меня, мне холодно.
Павел умолк и обнял ее, и она прижалась к его плечу, и в эту минуту ему казалось, что действительно ничего, кроме этого объятия, и не было и быть не могло. Разве бывает с кем-нибудь так, как у них сейчас? Так ведь не может быть ни с кем больше.
Ведь не может человек с одинаковой страстью и доверчивостью обнимать двух разных людей, или тем более трех разных людей, или пятерых. А если случалось так, что человек с одинаковой страстью и доверчивостью обнимал много людей, то ведь это неправильно, что-то не так, значит, в понятиях «страсть» и «образ».
Но было же, было! Она смотрела им в глаза в чужие глаза, она держала их за плечи чужие плечи. Она так же тянула к ним губы, так же выгибала шею, так же двигалась и так же говорила ведь не придумано природой много различий в движениях и речи, и не может быть различий много. Ведь она тот же самый человек, и, в конце концов, одна и та же картина может сменить много владельцев а праведница на картине не изменит улыбки. Неужели все они встречали эту улыбку и улыбались в ответ? Павел представлял рыхлого Тушинского с его вечной кривой ухмылочкой, с которой он предлагал парламенту либеральные законы, отлично зная, что законы эти никогда не пройдут, но предлагать их надо это будет оценено и на Западе, и в России. Он представлял крепкого, уверенного в себе Голенищева и представлял манеру Леонида крепко и ухватисто брать предметы как цепко он держал стакан, так же, верно, он и обнимал девушку. Павел представлял и других неизвестных ему мужчин, их руки, обнимающие стриженую девушку, их губы слюнявые и сухие, вытянутые для поцелуя и растянутые в улыбке. Он запрещал себе думать дальше, но сознание не слушалось его, и он воображал себе подробности и детали, он воображал слова и вздохи и эти мысли не давали ему покоя. Разве любовь и доверие не уникальные вещи, данные человеку однажды и неповторимые, думал он. Это ведь не фотоснимки, которые можно отпечатать в десятках копий. Это вещи единственные, уникальные, как картина, как рисунок. Но единожды нарисованный, образ уже не принадлежит художнику, думал Павел.
Потом, на другом свидании, он спросил ее опять о ее бывших мужчинах.
Пусть Маркин, хорошо, говорил Павел, я не ревную тебя к Маркину.
Это он должен к тебе ревновать, говорила она.
Я не ревную к нему, повторял Павел, он диссидент, он порядочный человек. Я понимаю, его можно любить. Не могу примириться с другими. Ведь с ними надо было говорить о чем-то? Вы беседовали, правда? Они рассказывали истории? Как ты могла? Чтобы сначала один, а потом другой? И все говорят каждый о пустяках. Все тебя трогают, да? Как можно?
Так нельзя, говорила она, и я не смогла так. Я ждала, когда произойдет главное, но ничего не происходило. Они были все одинаковые. Тогда я вышла замуж за старика чтобы сделать жизнь осмысленной, чтобы служить ему. Мне было очень трудно: вокруг много пустых мужчин, и все хотели меня обнимать. Красивой быть трудно. Почти так же трудно, как быть художником.
И Павел подумал, что она права. Добродетелен тот, у кого нет соблазнов, подумал он. Добродетельна Лиза, которая не знала других ухажеров, кроме меня. Что за цена у добродетели, если ею награждают за невзрачность.
Понимаешь, говорил ей Павел, я не знаю, как сущность выглядит, я не знаю, как выглядит душа. Но это цельный предмет, от которого нельзя отщипнуть часть и дать одному, а потом отщипнуть другую часть и дать другому.
А как же Христос, говорила девушка, разве он себя не раздавал?
Ах, так ты распущенность христианством объясняешь. И Павел горько смеялся.
Не было распущенности, и девушка смотрела на него твердыми глазами, я никогда не была распущенной.
И Павел встречал ее взгляд и понимал, что она права. Не могла она быть распущенной. Слово «распущенность» не подходило к этой женщине, сделанной твердо и поставленной прямо. Суть и сущность мира воплощены в ней, думал Павел, они не зависят ни от чего, в том числе от моего суда. Вот она стоит, сильная, и не боится.
IV
И однако ему казалось, что он недоговорил, не сумел объяснить то, что хотел. В другой раз он нарисовал на бумаге круг и показал ей.
Вот смотри, сказал он, этот круг ты. Там, внутри, все твое и мысли, и понимания, и любовь, и жажда. Этот круг (то есть все сразу) можно отдать целиком тому, кого любишь. И слиться с ним. А можно раздавать по частям немного одному, немного другому. Так круг становится меньше ты отрезаешь от него по кусочку. И когда ты любишь кого-то или просто обнимаешь кого-то, целуешь кого-то, ты расходуешь этот круг. Ты отрезаешь один сектор, потом еще один для следующего. Вот видишь? И он нарисовал, как постепенно вырезаются из большого круга сегмент за сегментом, видишь? Площадь круга все меньше и меньше. И так ты тратишь себя, отдаешь постепенно по частям, и от тебя самой ничего не остается.
Но я никому ничего не отдала, сказала она, все отдала тебе.
И эти слова звучали в Павле, и когда он видел других людей, когда говорил с другими, в нем постоянно повторялись эти слова; и порой он не разбирал, что ему говорят, вслушиваясь в них. Он смотрел на свою жену Лизу, глядел в ее несчастные глаза и спрашивал себя: интересно, способна Лиза почувствовать так же сильно? Способна Лиза отдать все без остатка? А что ей отдавать? Привычный уклад привычной жизни? Котлеты да суп? Он уходил из дома, и шел в мастерскую, и ждал свою девушку, свою возлюбленную Юлию Мерцалову. Он встречал ее на пороге, снимал с нее пальто, вел к кровати мимо своих холстов, и она, проходя мимо картин, трогала их и ласкала длинными пальцами.
Твои картины, и она провела пальцами по тыльной стороне холста, повернутого к стене. Ты не показываешь, потому что я недостойна? Где портрет отца? Господи, я помню этот портрет. Ты его не продал?
Продал. Послал в галерею, его купил адвокат или дантист. Мне чек прислали.
Я бы этот чек наклеила твоей Лизе на лоб, и девушка засмеялась. Прямо на лоб. Она понимает, что ты обмениваешь картины на ее тряпки и кастрюльки?
Не знаю, сказал Павел.
Думаю, не понимает.
Как ты узнала, что на картине мой отец?
Твоего отца мне показывал Леонид. Очень давно. Он не любил твоего отца.
Как же так могло получиться, что ты была с этим Леонидом, как?
По глупости, сказала стриженая девушка.
По глупости? и, представляя себе вальяжного чернобородого Леонида, рассуждающего про квадратики и полоски, Павел закрывал глаза.
Хорошо тебе говорить. Ты не представляешь, что люди могут быть обыкновенными. Тебе Бог велел быть художником, и она целовала его в ладонь. Как я люблю твою руку. А вот мозоль, это от кисти?
Да, сказал Павел, от кисти. В это место кисть упирается при работе.
Покажи мне, как надо держать кисть.
Вот так, и он привычным движением принял в ладонь кисть, видишь: так фехтовальщики держат шпагу.
Вот так ты держишь кисть каждый день?
Да.
Господи, спасибо тебе, и она снова целовала его в ладонь, а Павел не отнимал руки. Ты видишь. Он позвал тебя, дал тебе дело. А меня никто не звал, я сама выдумала, чем заниматься.
Чем? спросил Павел.
Тебе будет смешно.
Скажи.
Я всю жизнь хотела быть редактором.
Редактором, удивился Павел. Редактором в газете?
Не всем же быть гениями.
Исправлять чужие ошибки? Зачем?
Да, исправлять чужие ошибки, делать так, чтобы все было правильно.
Не понимаю.
Я умею исправлять ошибки. Я была редактором самиздата тогда, давно. Я люблю делать правильно.
Что делать?
Все. Лизу свою спроси, сказала девушка с усмешкой, как я учила ее варить суп. Спроси свою Лизу.
Ты знаешь Лизу?
Мы встречались в одном доме. Давно. И потом Лиза два раза приходила ко мне но я жила очень бедно, со мной неинтересно было дружить, девушка засмеялась; она лежала на диване голая, не прикрывая себя ни одеждой, ни рукой, и смеялась, откинув голову, совсем неинтересно было со мной дружить. Она научилась у меня варить суп и больше никогда не приходила. Скажи, Лиза хорошо варит тебе суп? Мне нравилась Лиза, но она никогда ничего не умела и не хотела уметь.
Ты жила бедно? Что это значит? Мы все жили бедно. Павел не стал отвечать про суп.
Я мыла полы в школе напротив дома и на Казанском вокзале мыла полы. Знаешь, это неплохое занятие. Если сосредоточиться, думать о чем-нибудь другом, то не заметишь, как вымоешь все лестницы. Это совсем нетрудно. А по ночам перепечатывала статьи диссидентов. Самолюбивые статьи пустых людей. Я напечатала тысячи страниц. На тонкой кальке, чтобы можно было скатать в трубку и незаметно провезти через границу. Их отправляли с иностранными корреспондентами в Мюнхен и в Париж, и там выходили бессмысленные самолюбивые альманахи, журналы, книги. Я их знаю еще в рукописях.
А зачем ты печатала, если тебе не нравилось, что они пишут?
Потому что каждый должен исполнять свои обязанности. Это была моя обязанность. Меня просили напечатать за ночь двадцать страниц. Иногда сорок. Однажды шестьдесят. Это было невозможно, но к одиннадцати утра я закончила. А утром пошла мыть пол в школу напротив.
Что было противнее? спросил Павел.
Я бы хотела редактировать эти тексты. Все можно сделать лучше. Даже лестницы в школе, даже зал ожидания на Казанском вокзале можно отмыть. Все плюют на пол и проливают пиво но ты можешь отмыть и отскрести добела.
А потом опять наплюют и прольют пиво.
Значит, опять нужно взять ведро и тряпку. Надо выполнять свои обязанности. Просто девушки не любят это делать.
Да, сказал Павел и вспомнил Лизу, которая спала до позднего утра, девушки не любят, и никто не любит.
Я люблю редактировать, сказала стриженая девушка.
Но современные газеты сделать лучше нельзя. В них ни слова прочесть невозможно. Ты в них заглядывала?
Какая разница, о чем пишут. Говорю тебе: я не гений, не такая, как ты. Это ты знаешь, что сказать, я нет. Я просто буду следить за тем, чтобы грамотно говорили. Чтобы существительное стояло в нужном падеже, глагол в нужном спряжении.
И тебе безразлично, какую мерзость они пишут?
Я не могу содержание изменить. Но я могу сделать речь более грамотной, тогда содержание изменится тоже.
Никогда, сказал Павел, никогда содержание не переменится.
Я не могу отменить расписание поездов на Казанском вокзале, сказала девушка, и не могу запретить плевать на пол. Но я могу каждый день мыть пол на вокзале и вылизывать плевки.
Она говорила про плевки и блевотину, а он смотрел на ее длинное тело; девушка лежала перед ним не закрываясь, без стыда, подставляя себя под взгляд, точно это тоже входило в ее обязанности дать себя рассмотреть.
Ты, это была ты, я тебя видел в церкви.
Когда?
Очень давно, у Николы Обыденного, на всенощной. Да-да, это была ты, я теперь точно знаю. Я вспомнил все, я теперь даже платок твой вспомнил. Ты в платке была совсем другая, чем тогда на выставке, где мы познакомились. Мне то твое лицо из церкви по-другому помнилось. Теперь все вижу ясно ты была с Леонидом Голенищевым. Я помню, как ты на него смотрела.
Не надо вспоминать об этом, сказала она, ты не должен.
Почему?
Я была маленькая. Это не я была. Мне тогдашней, той себя, стыдно. Знаешь, сказала она быстро, я могла стать хуже, чем есть. Бог, то есть религия, это было единственное, что меня тогда поддержало. Я могла плохой стать и мне надо было начать служить.
Я не понимаю, сказал Павел.
Я потому и Маркина в мужья выбрала, что он старый и ему домработница нужна была. Он в лагере похудел на двадцать килограмм, я его выхаживала. Варила бульон, терла морковку. Я служить хотела, как медсестра, как монахиня. Вокруг меня были какие-то пустые мальчики. Я хотела так уйти от всех, чтобы служить и забыть жизнь. В госпиталь, в монастырь. И ушла к старику-диссиденту. Я должна была именно такого выбрать! страстно сказала она, и Павла поразила сила в ее голосе. Она произносила слова с напором, истово.
Разве не он тебя выбрал?
Он меня? Она посмотрела так, что понятно стало: это она всегда выбирает. Я потому и крестилась, и начала в церковь ходить, потому и Маркина выбрала, чтобы уберечься от всех этих мальчишек.
Разве нужна схима, чтобы беречь себя? спросил он.
Ты думаешь, легко быть красивой? Впрочем, что же я спрашиваю? Ты должен знать лучше других ты создаешь красоту каждый день. Обними меня, сказала девушка, я не помню своей жизни. Помню тебя на той давней выставке. Больше ничего не было.
V
И опять прятали друг в друга свои лица, и опять Павел почувствовал, что эта женщина рождена для него, просто ее долго скрывали. Ее отдавали замуж за других мужчин, укладывали в чужие постели ее, которая всегда принадлежала ему. И каждым объятием он словно выправлял то, что время сделало неправильно, он вправлял сустав у времени, и однажды он спросил у Юлии Мерцаловой:
Как ты понимала, что делаешь неправильно?
Я сразу вижу ошибку.
Что ты называешь ошибками, скажи?
Несоответствия, так точнее. В словах, в вещах и в людях тоже. Смотрю на человека и вижу, что в нем неправильно. Вот простой пример: Лиза Травкина жена Павла Рихтера. Разве это сочетается? Я смотрела и не понимала, для чего она тебе: челочка, серые глазки? Глядела и думала: как бессмысленно они поставлены рядом.
Неужели, спросил Павел, ты сразу увидела?
Издалека, сказала девушка. Но как же я завидовала Лизе! Завидовала ее сонной добродетели без соблазнов, без ошибок. Она сама недоразумение, но ошибок в жизни не делала. Как я мечтала прожить жизнь некрасивой сероглазой девушки, у которой нет кавалеров.
Когда я познакомился с Лизой, у нее был кавалер, сказал Павел, которому сделалось обидно за Лизу, за ней ухаживал нелепый мальчик, оформитель. Тогда я не знал, что такое ревность, добавил Павел, мне казалось, я ревную к Вале Курицыну.
Валя Курицын! и Юлия Мерцалова рассмеялась. Низенький, вертлявый Валя Курицын. Ты выбрал себе соперника.
Знаешь его?
Она засмеялась презрительно, и Павел не стал более спрашивать: понятно было, что пустой Курицын, ничтожество Курицын не ровня этой стремительной девушке. Но другие, другие? И, глядя на каждого мужчину, он думал: да, и этот мог быть ее любовником, и тот тоже. Нет, скорее всего не этот, но вдруг вон тот?
Теперь ему хотелось знать о ней все, хотелось всегда говорить о ней. Не удержавшись, Павел рассказал о стриженой девушке своей жене Лизе. Мы видели ее несколько раз: на выставках и в гостях, сказал Павел. Ты ее не запомнила? Высокая стриженая девушка, Юлия Мерцалова, она замужем за диссидентом Маркиным. Он старик, а она наша ровесница. Очень красивая и совсем необычная.
Юлечка Ляхер! Вспомнила! закричала Лиза. Лиза не умела говорить тихо. Вот она кто! Юлечка Ляхер из параллельного класса! Конечно, я помню ее, она моя подруга была, только потом куда-то пропала. Вот она кто, оказывается! Самая красивая девочка, за ней мальчики бегали!
Лиза вспомнила тебя. Она сказала, что у тебя совсем другая фамилия, сказал Павел ночью стриженой девушке, твоя фамилия Ляхер, а вовсе не Мерцалова, верно?
Ты, оказывается, из тех мужчин, что советуются с женами. Совсем не ожидала. Как не похоже на тебя. Зато очень похоже на Лизу: запомнить и разложить по полочкам. Лиза вспомнила меня, как мило. Что же еще рассказала заботливая Лиза? Наверное, она рассказывала, пока вязала тебе шарф? Или гладила пижаму? Я угадала?
Нет, сказал Павел, она рассказала это, провожая меня: я уходил, чтобы провести ночь с тобой.