Подруги округляли глаза и испуганно кивали, словно и не ожидали другого ответа, получив же этот ответ, с назойливыми вопросами больше не лезли. Зато норовили под любым предлогом лишний раз заглянуть к Юлии Ивановне, чтобы от нее позвонить по телефону. И при этом еще сказать: «Я звоню по личному аппарату из квартиры моей подруги». Или даже шли на то, что давали знакомым номер телефона Юлии Ивановны, чтобы поднять трубку в ее квартире и произнести: «Алло!» что считалось у них таким же шиком, как прыгнуть с парашютной вышки в Парке культуры и отдыха имени Горького и таким образом умножить мощь будущего десанта на Европу.
Мой отец одним из первых разузнал, что у Юлии Ивановны теперь есть телефон и что она рада любому звонку, поскольку в Москве так же томится от одиночества, как некогда в Ленинграде. Там у нее тоже была квартира, но только без телефона, чтобы она зря не звонила ему на службу и не компрометировала перед подчиненными. Без телефона же она вообще чувствовала себя содержанкой или тоскующей от скуки купчихой, которой нечем себя занять.
Московский телефон отчасти исправил это положение, но только отчасти, поскольку целиком исправить положение мог только развод Тухачевского с Ниной Евгеньевной, матерью старшей Светланы, и женитьба на ней, тоже матери Светланы, но уже другой, чуть помладше, двадцать пятого года рождения. Но как эти мечты ни кружили голову, они оставались только мечтами, поскольку таких содержанок у Михаила Николаевич множество хоть пруд пруди, и на каждой не женишься даже при всем желании, иметь же гарем станет возможным лишь тогда, когда мусульманские страны присоединятся к СССР на правах полноправных республик.
Это, конечно, случится, как уверяет Тухачевский, убежденный, что призвание Красной Армии завоевать (освободить от гнета империализма) весь мир, но случится еще нескоро, и содержанки к тому времени успеют увянуть и состариться и станут никому не нужны.
Блестящее поражение, травля и расправа
Отцу удалось раздобыть номер телефона Юлии Ивановны, и он ей позвонил, напомнил, что они вместе отдыхали в Ялте, спросил, как она поживает, не собирается ли снова к морю, и пригласил Светлану на мой день рождения. Приглашение было принято, и со стороны отца последовало заверение, что он очень этому рад и будет ждать встречи как продолжения столь приятного знакомства. При этом он сослался на меня, заверив Юлию Ивановну, что я как виновник торжества тоже, конечно, рад.
И даже более того: давно просил пригласить Светлану, которая мне так запомнилась по Ялте, что я мечтал ее снова увидеть.
Это было преувеличением, но преувеличение оправдывалось тем, что отец считал нужным поддерживать это знакомство, как все поддерживают ненужные знакомства, обещающие понадобиться при случае. Для отца таким всемогущим случаем был, конечно, Тухачевский, к которому он при необходимости мог обратиться через Юлию Кузьмину. Но это нужно было делать так, чтобы не проведал дед. Гордей Филиппович недолюбливал Тухачевского, или, как говорили в семье, имел на него зуб. Я, слыша подобные высказывания, понимал их по-детски, буквально и украдкой заглядывал деду в рот, когда он грыз сухари или баранки, заглядывал, надеясь обнаружить торчащий зуб, заточенный специально для того, чтобы сразиться с Тухачевским и до крови покусать его.
Но взрослые меня высмеяли за мои фантазии, и отец мне растолковал, что, слава богу, никто никого кусать не собирается. Просто у деда с Тухачевским есть некоторые разногласия, и он отказывался считать Тухачевского достойным той роли, которую ему приписывают. Так сказал мне отец, стараясь смягчать выражения, но я-то слышал, как в сердцах называет Тухачевского сам дед.
И не только слышал, но и запомнил и, хотя и с запинкой, мог повторить слова деда, относящиеся к Михаилу Николаевичу: плохой теоретик и бездарный полководец, способный покорять лишь женские сердца, а отнюдь не вражеские укрепления, что показало блестящее поражение под Варшавой.
Столь же блестящей, по словам деда, была травля газами восставших тамбовских крестьян и расправа с моряками Кронштадта. Этого дед не мог простить Михаилу Николаевичу. Он же не простил бы и моему отцу, если бы тот стал искать покровительства Тухачевского.
Поэтому, заслышав о приглашении, он нахмурился, помрачнел, надулся и спросил:
Что ж, и герой Варшавы, надо полагать, почтит нас своим присутствием?
Не почтит, успокоили его. Светлану приведет мать. Она же и заберет домой.
А, тогда ладно иначе бы я ему устроил этакий скандальеро.
Смотри, как бы он тебе не устроил некую штуку, сказали на это деду и, сами того не ведая, попали в самую точку.
Тухачевский оказался мастер по части устройства всяких штук.
Разоблачающий допрос
Когда в прихожую стали приоткрываться двери комнат, висевшее на стене овальное зеркало вспыхнуло отраженным светом из окна, на мгновение осветив лица новых гостей.
Кузьмина, сказала Юлия Ивановна, пожимая всем руки в прихожей и слегка подталкивая в спину дочь, чтобы она сама назвала свое имя и таким образом представилась взрослым, а заодно и мне как виновнику торжества.
Тухачевская Светлана Тухачевская, представилась девочка.
Юлия Ивановна была вынуждена извиниться за дочь принужденной, выстраданной улыбкой и исправить ее ошибку:
Не Тухачевская, а всего лишь Кузьмина ты у меня Кузьмина, как и твоя мама.
Девочка ничуть не смутилась и не позволила, чтобы последнее слово в этом спорном для нее вопросе осталось за матерью.
Нет, я Тухачевская, Тухачевская, капризно настаивала она. И по отчеству Михайловна. Не могу же я быть Юльевной. Ты мне мать, а не отец. Папа же у меня Михаил Николаевич Тухачевский. А кто ваши папы, я не знаю. Последняя реплика относилась к приглашенным мною приятелям, которые тоже столпились в прихожей, чтобы поглазеть на новую (слегка опоздавшую и поэтому особенно интересную) гостью.
Наши папы шьют пальто из драпа, ездиют в Анапу, продекламировал кто-то из приятелей, прячась за спины на тот случай, если сказанное сочтут несвоевременным или неуместным.
Так оно и случилось: гостья воспользовалась своим правом опоздавшей и особенно интересной, чтобы всем высказать свое фэ, как именовалось на дворовом языке насмешливое презрение:
Эх вы, грамотеи. Не ездиют, а ездят. Что ж ваши папы вас русскому языку не выучат? Мой папа знает все иностранные языки.
Все языки знает только Ленин.
И мой папа тоже. Он может говорить по-немецки, по-английски и по-всякому даже по-турецки.
По-турецки может говорить только крокодил. Про него так и написано: «Он по улицам ходил, по-турецки говорил. Крокодил, Крокодил Крокодилович». Значит, твой любимый папочка Крокодил Крокодилович, сказал кто-то из мальчиков, тоже спрятавшийся за спинами молчавших (до поры до времени) приятелей.
Ну и дурак. А сами турки что не говорят по-турецки?
Ну говорят, нехотя признал мальчик.
Что ж, они все крокодилы? И Ленин тоже, по-твоему, крокодил, раз он говорит на всех языках?
Подвергнутый разоблачающему допросу мальчик растерялся и не знал, что ответить. И приятели оттеснили (затолкали) его назад, чтобы он их не компрометировал перед гостьей.
Взрослые свидетели этого разговора с недоумением переглянулись и были вынуждены произнести:
Все-таки не зря Корнея Чуковского запретили. Детям он непонятен. Даже вреден для них. Во всяком случае, этот «Крокодил».
Мой дед с этим не согласился:
Перестраховались, как у нас часто бывает. «Крокодил» прекрасная, смешная до чертиков сказка.
А на что она намекает, эта ваша сказочка? подбоченясь выступил выкатился, словно на коньках, вперед один из взрослых гостей маленький, с круглой, бритой головой и галстуком-бабочкой.
Ну и на что же?
А то вы не понимаете!
Тогда уж не на что, а на кого, если вам угодно. Для вас и «Тараканище» сплошные намеки. «Звери задрожали, в обморок упали». Я уж не говорю про «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка. Это вообще подсудная крамола.
Мне это не угодно. Может быть, вам угодны такие повести
В тюрьме или в могиле
Взрослые заспорили о Пильняке, и моя мать, не пытаясь им воспрепятствовать, хотя и не поддерживая непонятного для нее интереса к столь сомнительной теме, громким голосом пригласила всех в гостиную, чтобы спор продолжился там (если уж кому-то так нравится спорить). Продолжился и в новой обстановке, на новом месте, где к тому же был накрыт стол, постепенно затих по мере того, как все занимали свои места, заправляли за ворот салфетки и оглядывали выставленные под водки закуски (заливное, паштет и кулебяку).
Закуски окончательно отбили охоту обсуждать Пильняка, а заодно с ним Чуковского, который на самом деле вовсе не Чуковский, а Корнейчук. Пильняк же никакой не Пильняк, а Вогау, из обрусевших немцев того же Поволжья.
Об этом вскользь упомянули, чтобы успокоиться и больше к этой теме не возвращаться. Все-таки детский праздник, день рождения будущего планериста и парашютиста, за что и следует выпить пожелать ему мягкого приземления на стогнах Европы.
Впрочем, стогны это не стога, куда можно плюхнуться задом, ха-ха-ха (со второй рюмки взяло)! Стогны это площади и улицы.
От этих разговоров детям стало скучно. И пока их не посадили за накрытый для них отдельно от взрослых стол они разбрелись по комнатам. Я тем временем решил показать Светлане кабинет деда, а вместе с ним и свой домик под его столом. Мы забрались туда, затихли и затаились. Затем в проломе сокрушенного ногой деда стола Светлана углядела планшет, и все произошло так, как я уже рассказывал, вплоть до ее детского поцелуя, послужившего мне наградой за то, что я достал планшет и отдал ей в руки.
Как интересно! сказала она, разглядывая планшет со всех сторон. А что там внутри? Давай посмотрим.
Она ослабила ремешки и достала тетрадь, на обложке которой было крупно выведено: «Гордей Филиппович Варга.
Амбивалентная монада». А чуть ниже и почерком помельче: «Свечин. Конспекты, выписки, диалоги».
Тут она вздрогнула, словно ее обожгло о крапиву.
Свечин?
Да, Александр Андреевич. Чего ты испугалась?
Забери назад эту гнусную тетрадь.
Почему гнусную? И почему забрать?
А потому, что этот Свечин враг моего папы. Папа мне о нем рассказывал.
Враг?
Да, самый настоящий враг и завистник.
Чему же он завидует?
Таланту моего папы как командира и полководца.
Кто тебе это сказал? Подруги в песочнице?
Никакие не подруги, а сам папа. Мой папа Тухачевский, сочла нужным повторить она, словно убедившись, что подобные вещи быстро забываются и их следует напоминать снова и снова, чтобы до других наконец дошло, кто ее папа.
Врет он, твой папа.
Дурак! Мой папа никогда не врет. И если ты еще раз об этом скажешь, я тебя поколочу.
А я говорю, что врет.
Чем пахнет? прежде чем меня поколотить, Светлана поднесла мне к носу маленький, крепко сжатый, острый девчоночий кулачок. Сейчас ты у меня узнаешь, как клеветать на моего папу.
Тогда мой дедушка врет, по-твоему?
Может, и врет. А что он тебе сказал?
Он мне сказал, что Александр Андреевич Свечин гений и великий пророк, а гении врать не могут.
Еще как могут. Мой папа тоже гений.
Ага! Вот ты и признала!
Что именно я, по-твоему мнению, признала?
Ты сказала, что гении могут врать и что твой папа гений. Значит, он врет.
Не он врет, а твой дедушка врет.
Почему это?
А потому это.
Ну почему, почему?
По определению, как говорит в таких случаях мой папа.
Хорошо, я позову дедушку, и мы спросим, говорит ли он правду или врет.
Светлана смущенно оправила на коленях платье.
Этим ты поставишь меня в неловкое положение.
А ты меня уже поставила.
Чем?
Тем, что так отозвалась о самом дорогом человеке для нашей семьи об Александре Андреевиче Свечине.
Самым дорогим может быть только папа или сам Сталин. А если вам дорог другой, то он не только враг моего папы, но и враг Сталина. Врагам же не место в нашем обществе.
А где же им место? спросил я, хотя лучше было не спрашивать, поскольку Светлана могла ответить лишь то, что я и сам знал лучше ее:
В тюрьме или в могиле.
Перемолол бы
Дверной звонок у нас настолько напоминал телефонный, что невозможно было отличить, особенно сидя в гостиной, и мы часто бросались к двери, когда нужно было взять трубку, и, наоборот, брали трубку, если требовалось открыть дверь. Поэтому мать, спеша на звонок к телефону, всегда просила кого-нибудь: «Откройте дверь!» А открывая дверь, на всякий случай посылала гонца к телефону: «Кажется, звонят!»
Вот и сейчас повторилась та же история, но только не с матерью, а с одним из гостей, сидевших за столом. Когда в прихожей тренькнуло, а затем раздались длинные звонки, он, прислушиваясь и наклоняясь к уху моей матери, попросил:
Елизавета Гордеевна, возьмите, пожалуйста, трубку. Мне сюда должны позвонить. Я предупредил, что буду у вас.
Это не телефон. Это в дверь звонят. Наверное, кто-то опаздывает, ответила мать, любезно улыбаясь гостям в том числе и Юлии Ивановне Кузьминой, чувствовавшей себя виноватой за недавнее опоздание, и заверяя этой улыбкой, что участь хозяйки давно приучила мириться с опозданиями гостей как с неизбежностью и не усматривать в них повода даже для самого легкого упрека.
Стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, мать поднялась из-за стола, чтобы открыть дверь.
Все почему-то сразу притихли, озабоченно прислушиваясь к голосам в прихожей и истолковывая доносившиеся оттуда слова матери: «Какая неожиданность Очень приятно Я вас познакомлю с гостями!» истолковывая так, словно в неожиданном появлении нового гостя, напротив, ничего приятного не было и знакомство с ним особых радостей им не сулило.
Все как-то выпрямились, подобрались и вместо разговоров стали усиленно налегать на закуски, словно опасаясь, что другого повода для этого не будет.
Разрешите вам представить Михаил Николаевич Тухачевский, сказала мать, намеренно стоя чуть поодаль от гостя и тем самым показывая, что не претендует на внимание, целиком предназначенное ему.
Он был одет как на службу: в выглаженной военной форме, тщательно выбритый, с расчесанными на прямой пробор, слегка примятыми фуражкой волосами и при всех регалиях. В красивых как у актера немого кино глазах угадывался затаенный блеск, придававший им выражение решительности и непреклонной воли.
Я, собственно, не собирался заходить, но обстоятельства вынудили. Надеюсь, не помешал. Он поймал себя на том, что позволил себе слишком оправдывающийся тон, и усилием воли заставил себя преодолеть минутную растерянность и чувство неловкости, вызванное присутствием стольких гостей. Хотя, если и помешал Михаил Николаевич кашлянул. А я наверняка помешал, прошу извинить: обстоятельства чрезвычайные.
Что такое? Что такое? встревожились гости. Надеемся, не война?
Не война, но события печальные, драматические и даже трагические. Сегодня, десятого июля, разбился в самолете мой друг и единомышленник, блестящий теоретик военного искусства
Кто?
Кто? Гости помоложе повскакали со своих мест, выдергивая из-за ворота салфетки, а старики откинулись в креслах. Гай, Калиновский? Иссерсон, Свечников, Какурин?
Тухачевский печально вздохнул, показывая, что в этом перечне имен отсутствует одно особенно дорогое для него имя, собственно и давшее повод для скорбного сообщения.
Мой друг и единомышленник Владимир Кириакович Триандафиллов.
После этих слов грянула пауза, а затем по гостиной пронесся шепоток: