Сергей Довлатов
Компромисс
Иностранка
Чемодан
Наши
© С. Д. Довлатов (наследники), 2022
© Фотоматериалы Н. Н. Аловерт, 2022
© Оформление. ООО «Издательская Группа Азбука-Аттикус», 2022
Издательство АЗБУКА®
Из сборника «Демарш энтузиастов»
Хочу быть сильным
Когда-то я был школьником, двоечником, авиамоделистом. Списывал диктанты у Регины Мухолович. Коллекционировал мелкие деньги. Смущался. Не пил
Хорошее было время. (Если не считать культа личности.)
Помню, мне вручили аттестат. Директор школы, изловчившись, внезапно пожал мою руку. Затем я окончил матмех ЛГУ и превратился в раздражительного типа с безумными комплексами. А каким еще быть молодому инженеру с окладом в девяносто шесть рублей?
Я вел размеренный, уединенный образ жизни и написал за эти годы два письма.
Но при этом я знал, что где-то есть другая жизнь красивая, исполненная блеска. Там пишут романы и антироманы, дерутся, едят осьминогов, грустят лишь в кино. Там, сдвинув шляпу на затылок, опрокидывают двойное виски. Там кинозвезды, утомленные магнием, слабеющие от запаха цветов, вяло роняют шпильки на поролоновый ковер
Жил я на улице Зодчего Росси. Ее длина 340 метров, а ширина и высота зданий 34 метра. Впрочем, это не имеет значения.
Два близлежащих театра и хореографическая школа формируют стиль этой улицы. Подобно тому, как стиль улицы Чкалова формируют два гастронома и отделение милиции
Актрисы и балерины разгуливают по этой улице. Актрисы и балерины! Их сопровождают любовники, усачи, негодяи, хозяева жизни.
Распахивается дверца собственного автомобиля. Появляются ноги в ажурных чулках. Затем синтетическая шуба, ридикюль, браслеты, кольца. И наконец вся женщина, готовая к решительному, долгому отпору.
Она исчезает в подъезде театра. Над асфальтом медленно тает легкое облако французских духов. Любовники ждут, разгуливая среди колонн. Манжеты их белеют в полумраке
Чтобы почувствовать себя увереннее, я начал заниматься боксом. На первенстве домоуправления моим соперником оказался знаменитый Цитриняк. Подергиваясь, он шагнул в мою сторону. Я замахнулся, но тотчас же всем существом ударился о шершавый и жесткий брезент. Моя душа вознеслась к потолку и затерялась среди лампионов. Я сдавленно крикнул и пополз. Болельщики засвистели, а я все полз напролом. Пока не уткнулся головой в импортные сандалеты тренера Шарафутдинова.
Привет, сказал мне тренер, как делишки?
Помаленьку, отвечаю. Где тут выход?..
С физкультурой было покончено, и я написал рассказ. Что-то было в рассказе от моих ночных прогулок. Шум дождя. Уснувшие за рулем шоферы. Безлюдные улицы, которые так похожи одна на другую
Бородатый литсотрудник долго искал мою рукопись. Роясь в шкафах, он декламировал первые строчки:
Это не ваше «К утру подморозило»?
Нет, говорил я.
А это «К утру распогодилось»?
Нет.
А вот это «К утру Ермил Федотович скончался»?
Ни в коем случае.
А вот это, под названием «Марш одноногих»?
«Марш одиноких», поправил я.
Он листал рукопись, повторяя:
Посмотрим, что вы за рыбак Посмотрим
И затем:
Здесь у вас сказано: «И только птицы кружились над гранитным монументом» Желательно знать, что характеризуют собой эти птицы?
Ничего, сказал я, они летают. Просто так. Это нормально.
Чего это они у вас летают, брезгливо поинтересовался редактор, и зачем? В силу какой такой художественной необходимости?
Летают, и все, прошептал я, обычное дело
Ну хорошо, допустим. Тогда скажите мне, что олицетворяют птицы в качестве нравственной эмблемы? Радиоволну или химическую клетку? Хронос или Демос?..
От ужаса я стал шевелить пальцами ног.
Еще один вопрос, последний. Вы жаворонок или сова?
Я закричал, поджег бороду редактора и направился к выходу.
Вслед донеслось:
Минуточку! Хотите, дам один совет в порядке бреда?
Бреда?!
Ну, то есть от фонаря.
От фонаря?!
Как говорится, из-под волос.
Из-под волос?!
В общем, перечитывайте классиков. Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого. Особенно Толстого. Если разобраться, до этого графа подлинного мужика в литературе-то и не было
С литературой было покончено.
Дни потянулись томительной вереницей. Сон, кефир, работа, одиночество. Коллеги, видя мое состояние, забеспокоились. Познакомили меня с развитой девицей Фридой Штейн.
Мы провели два часа в ресторане. Играла музыка. Фрида читала меню, как Тору, справа налево. Мы заказали блинчики и кофе.
Фрида сказала:
Все мы люди определенного круга.
Я кивнул.
Надеюсь, и вы человек определенного круга?
Да, сказал я.
Какого именно?
Четвертого, говорю, если вы подразумеваете круги ада.
Браво! сказала девушка.
Я тотчас же заказал шампанское.
О чем мы будем говорить? спросила Фрида. О Джойсе? О Гитлере? О Пшебышевском? О черных терьерах? О структурной лингвистике? О неофрейдизме? О Диззи Гиллеспи? А может быть, о Ясперсе или о Кафке?
О Кафке, сказал я.
И поведал ей историю, которая случилась недавно:
«Прихожу я на работу. Останавливает меня коллега Барабанов.
Вчера, говорит, перечитывал Кафку. А вы читали Кафку?
К сожалению, нет, говорю.
Вы не читали Кафку?
Признаться, не читал.
Целый день Барабанов косился на меня. А в обеденный перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает:
Говорят, вы не читали Кафку. Это правда? Только откровенно. Все останется между нами.
Не читал, говорю.
Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым
Возвращаясь с работы, я повстречал геолога Тищенко. Тищенко был, по обыкновению, с некрасивой девушкой.
В Ханты-Мансийске свободно продается Кафка! издали закричал он.
Чудесно, сказал я и, не оглядываясь, поспешил дальше.
Ты куда? обиженно спросил геолог.
В Ханты-Мансийск, говорю.
Через минуту я был дома. В коридоре на меня обрушился сосед-дошкольник Рома.
Рома обнял меня за ногу и сказал:
А мы с бабуленькой Кафку читали!
Я закричал и бросился прочь. Однако Рома крепко держал меня за ногу.
Тебе понравилось? спросил я.
Более или менее, ответил Рома.
Может, ты что-нибудь путаешь, старик?
Тогда дошкольник вынес большую рваную книгу и прочел:
РУФКИЕ НАРОДНЫЕ КАФКИ!
Ты умный мальчик, сказал я ему, но чуточку шепелявый. Не подарить ли тебе ружье?
Так я и сделал»
Браво! сказала Фрида Штейн.
Я заказал еще шампанского.
Я знаю, сказала Фрида, что вы пишете новеллы. Могу я их прочесть? Они у вас при себе?
При себе, говорю, у меня лишь те, которых еще нет.
Браво! сказала Фрида.
Я заказал еще шампанского
Ночью мы стояли в чистом подъезде. Я хотел было поцеловать Фриду. Точнее говоря, заметно пошатнулся в ее сторону.
Браво! сказала Фрида Штейн. Вы напились как свинья!
С тех пор она мне не звонила.
Дни тянулись серые и неразличимые, как воробьи за окнами. Как листья старых тополей в унылом нашем палисаднике. Сон, кефир, работа, произведения Золя. Я заболел и выздоровел. Приобрел телевизор в кредит.
Как-то раз около «Метрополя» я повстречал бывшего одноклассника Секина.
Где ты работаешь? спрашиваю.
В одном НИИ.
Деньги хорошие?
Хорошие, отвечает Секин, но мало.
Браво! сказал я.
Мы поднялись в ресторан. Он заказал водки.
Выпили.
Отчего ты грустный? Секин коснулся моего рукава.
У меня, говорю, комплекс неполноценности.
Комплекс неполноценности у всех, заверил Секин.
И у тебя?
И у меня в том числе. У меня комплекс твоей неполноценности.
Браво! сказал я.
Он заказал еще водки.
Как там наши? спросил я.
Многие померли, ответил Секин, например, Шура Глянец. Глянец пошел купаться и нырнул. Да так и не вынырнул. Хотя прошло уже более года.
А Миша Ракитин?
Заканчивает аспирантуру.
А Боря Зотов?
Следователь.
Ривкович?
Хирург.
А Лева Баранов? Помнишь Леву Баранова? Спортсмена, тимуровца, победителя всех олимпиад?
Баранов в тюрьме. Баранов спекулировал шарфами. Полгода назад встречаю его на Садовой. Выходит Лева из Апраксина двора и спрашивает:
«Объясни мне, Секин, где логика?! Покупаю болгарское одеяло за тридцать рэ. Делю его на восемь частей. Каждый шарф продаю за тридцать рэ. Так где же логика?!.»
Браво! сказал я.
Он заказал еще водки
Ночью я шел по улице, расталкивая дома. И вдруг очутился среди колонн Пушкинского театра. Любовники, бретеры, усачи прогуливались тут же. Они шуршали дакроновыми плащами, распространяя запах сигар. Неподалеку тускло поблескивали автомобили.
Эй! закричал я. Кто вы?! Чем занимаетесь? Откуда у вас столько денег? Я тоже стремлюсь быть хозяином жизни! Научите меня! И познакомьте с Элиной Быстрицкой!..
Ты кто? спросили они без вызова.
Да так, всего лишь Егоров, окончил матмех
Федя, представился один.
Володя.
Толик.
Я протезист, улыбнулся Толик. Гнилые зубы вот моя сфера.
А я закройщик, сказал Володя, и не более того. Экономно выкраивать гульфик чему еще я мог бы тебя научить?!
А я, подмигнул Федя, работаю в комиссионном магазине. Понадобятся импортные шмотки звони.
А как же машины? спросил я.
Какие машины?
Автомобили? «Волги», «Лады», «Жигули»?
При чем тут автомобили? спросил Володя.
Разве это не ваши автомобили?
К сожалению, нет, ответил Толик.
А чьи же? Чьи же?
Пес их знает, откликнулся Федя, чужие. Они всегда здесь стоят. Эпоха такая. Двадцатый век
Задыхаясь, я бежал к своему дому. Господи! Торговец, стоматолог и портной! И этим людям я завидовал всю жизнь! Но про автомобили они, конечно, соврали! Разумеется, соврали! А может быть, и нет!..
Я взбежал по темной лестнице. Во мраке были скуповато рассыпаны зеленые кошачьи глаза. Пугая кошек, я рванулся к двери. Отворил ее французским ключом. На телефонном столике лежал продолговатый голубой конверт.
Какому-то Егорову, подумал я. Везет же человеку! Есть же такие счастливчики, баловни фортуны! О! Но ведь это я Егоров! Я и есть! Я самый!..
Я разорвал конверт и прочел:
«Вы нехороший, нехороший, нехороший, нехороший, нехороший!
Фрида Штейн
P. S. Перечитайте Гюнтера де Бройна, и вы разгадаете мое сердце.
Ф. Штейн
P. P. S. Кто-то забыл у меня в подъезде сатиновые нарукавники.
Ф. Ш.»
Что все это значит?! думал я. Торговец, стоматолог и портной! Какой-то нехороший Егоров! Какие-то сатиновые нарукавники! Но ведь это я Егоров! Мои нарукавники! Я нехороший!.. А при чем здесь Лев Толстой? Что еще за Лев Толстой?! Ах да, мне же нужно перечитать Льва Толстого! И еще Гюнтера де Бройна! Вот с завтрашнего дня и начну
Блюз для Натэллы
В Грузии лучше. Там все по-другому. Больше денег, вина и геройства. Шире жесты и ближе ладонь к рукоятке ножа
Женщины Грузии строги, пугливы, им вслед не шути. Всякий знает: баррикады пушистых ресниц неприступны.
В Грузии климата нет. Есть лишь солнце и тень. Летом тени короче, зимою длиннее, и все.
В Грузии лучше. Там все по-другому
Я сжимаю в руке заржавевшее это перо. Мои пальцы дрожат, леденеют от страха. Ведь инструмент слишком груб. Где уж мне написать твой портрет! Твой портрет, Бокучава Натэлла!
О Натэлла! Ты чаша на пиру бородатых и сильных! Ты глоток родниковой воды после драки! Ты грустный мотив, долетевший сюда из неведомых окон! Ты ливень, который застал нас в горах! И дерево, под которым спаслись мы от ливня! И молния, разбивающая дерево в щепки!.. Ты юность прекрасной страны!..
Каждое утро Натэлла раздвигает тяжелые воды Арагвы. На берегу остается прижатый камнем сарафан, часы и летние туфли.
Натэлла уплывает, изменчиво белея под водой. Тихо шелестят на берегу кусты винограда «изабель». А за кустами в этот момент бушуют страсти. Там давно сидит на корточках Арчил Пирадзе, зоотехник.
Час назад Арчил Пирадзе вышел из дому.
Арчил, заявила ему старуха Кеке Пирадзе, я жду. Я переживаю, когда тебя нет. Вот смотри, я плюю на крыльцо. Пока оно сохнет, ты должен вернуться.
Хорошо, сказал Арчил.
Старуха плюнула и ушла в дом. Тогда ее сын начал действовать. Он вытащил из-под крыльца заржавленное ружье. Потом зарядил его и направился к реке.
Теперь он сидит на корточках и ждет. Наконец смыкаются воды Арагвы. Натэлла ступает по гладким камням
Что на свете прекраснее этой картины?! Каково это видеть Арчилу Пирадзе?! Арчилу, который приходит в беспамятство даже от гипсовой статуи, изображающей лошадь?!.
И тогда Арчил Пирадзе хватает свое заржавленное ружье. Он поднимает его выше и выше. Затем нажимает курок.
Дым медленно рассеивается, смолкает грохот. Затихает далекое эхо в горах.
Это опять вы, Пирадзе? строго говорит Натэлла. Так я и знала. Сколько это может продолжаться?! Я давно сказала, что не буду вашей женой. Зачем вы это делаете? Зачем ежедневно стреляете в меня? Как-то раз вы уже отсидели пятнадцать суток за изнасилование. Вам этого мало, Арчил Луарсабович?
Я стал другим человеком, Натэлла. Не веришь? Я в институт поступил. Более того, я студент.
В это трудно поверить.
У меня есть тетради и книги. Есть учебник под названием «Химия». Хочешь взглянуть?
Взятку кому-нибудь дали?
Представь себе, нет. Бесплатно являюсь студентом-заочником.
Я рада за вас.
Так вернись же, Натэлла. У тебя будет все патефон, холодильник, корова. Мы будем путешествовать.
На чем?
На карусели.
Не могу. При всем обаянии к вам.
Я изменился! воскликнул Пирадзе. Учусь. Потом и градом мне все достается, Натэлла!
Не могу. В Ленинграде, увы, ждет меня аспирант Рабинович Григорий, я дала ему слово.
Я тоже выучусь на аспиранта. Прочту много книг. Можно сказать, я уже прочитал одну книгу.
Как она называется?
Она называется повесть.
И больше никак?
Она называется Серафимович!
Лично я импонирую больше Толстому, сказала Натэлла.
Я прочту его книги. Пусть не волнуется.
Тихо! сказала Натэлла. Вы слышите?
Из-за кустов доносились нежные слова:
По дороге медленно шел киномеханик Гиго Зандукели с трофейной винтовкой. Тридцать шесть лет оружие пролежало в земле. Его деревянное ложе зацвело молодыми побегами. Из дула торчал георгин.
Завидев Натэллу с Пирадзе, Гиго остановился. Винтовку он теперь держал наперевес.
Вы пришли, чтобы убить меня, Гиго Рафаэлевич? спросила Натэлла.
Есть маленько, ответил Гиго.
Все только и делают, что убивают меня. То вы, Арчил, то вы, Гиго! Лишь аспирант Рабинович Григорий тихо пишет свою диссертацию о каракатицах. Он настоящий мужчина. Я дала ему слово
Тут вмешался Пирадзе:
Кто дал тебе право, Гиго, убивать Бокучаву Натэллу?
А кто дал это право тебе? спросил Зандукели.
Одновременно прозвучали два выстрела.
Грохот, дым, раскатистое эхо. Затем печальный и укоризненный голос Натэллы:
Умоляю вас, не ссорьтесь. Будьте друзьями, Гиго и Арчил!
И верно, сказал Пирадзе, зачем лишняя кровь? Не лучше ли распить бутылку доброго вина?!
Пожалуй, согласился Зандукели.
Пирадзе достал из кармана «маленькую». Сорвал зубами жестяную крышку.
Наполним бокалы! сказал он.
Закинув голову, Пирадзе с удовольствием выпил. Передал бутылочку Гиго. Тот не заставил себя уговаривать.
Жаль, нечем закусить, сказал Арчил.
У меня есть луковица, обрадовался Зандукели, держи. Я захватил ее на случай, если меня арестуют.
Будь здоров, Рабинович Григорий! сказали они, допивая
Две недели так быстро промчались. Закончился отпуск. В нашем промышленном городе тесно и сыро.
Завтра в одном ЦКБ инженер Бокучава склонится над кульманом. Ее загорелыми руками будут любоваться молодые, а также немолодые сослуживцы.
Натэлла шла вдоль перрона. Остался наконец позади стук колес и запах вокзальной гари. Забыта насыпь, бегущая под окнами. Забыты темные избы. Забыты босоногие ребятишки, которые смотрели поезду вслед.
Девушка исчезла в толпе, а я упрямо шел за ней. Я шел, хотя давно уже потерял Бокучаву Натэллу из виду. Я шел, ибо принадлежу к великому сословию мужчин. Я знаю, что грубый, слепой, неопрятный, расчетливый, мнительный, толстый, циничный буду идти до конца.