Например, в момент события человек мог думать, что погибнет, но в дальнейшем понимает, что жив и вне опасности, а при активации травматического воспоминания он снова будет чувствовать этот страх, как если бы ему грозила смерть.
Окончив свою разъяснительную речь, я вновь посмотрела на часы, а затем услышала:
Я все понял. Когда я хочу рассказать вам, то чувствую сильный страх, как если бы мне грозила смерть.
Эта фраза была произнесена так тягуче-медленно. На мгновение мне показалось, что минутная стрелка притормозила в своем движении.
«Когда я хочу рассказать вам, то чувствую сильный страх, как если бы мне грозила смерть», эхом повторили мои мысли.
Чуть качнув головой, точно прогоняя странный наплыв, и вежливо улыбнувшись, я посмотрела на собеседника:
Это подтверждает мои опасения. Вам нужен другой специалист.
Мы оба поднялись со своих мест.
Всего доброго, попрощалась я.
На мгновение мне показалось, что он глазами улыбнулся в ответ. Но после случилась резкая перемена.
От его неожиданного взгляда уровень моего стресса мгновенно подскочил: я ощутила прилив жара к щекам и ледяную дрожь во всем теле.
Прежде чем помогать другим, нужно разобраться с собой, он коротко кивнул и вышел из кабинета.
Дверь за ним не захлопнулась, как я того ожидала, а почти бесшумно закрылась. Глядя ему вслед, я впервые задумалась над тем, что светло-ореховый цвет дверей совершенно не гармонировал со всей обстановкой кабинета. Если бы моему вниманию представили несколько дверных ручек, я бы ни за что не угадала, которая из них от этого кабинета. Поразительная невнимательность. В течение семи лет десятки раз в день я прикасалась к этому предмету, но он был столь незначителен и неважен, что я никогда не обращала на него внимания. А сколько таких предметов меня окружало? Сколько людей?
Забавно, что я задумалась об этом именно сейчас. Переведя взгляд далее, я отметила безвкусные карнизы с тяжелыми пыльными портьерами, что хоронили от солнечных лучей огромное помещение с высокими потолками, украшенными скучной лепниной. Это было однозначно самое громоздкое и пафосное место в здании. Огромные бесконечные полки с книгами вдоль стен уходили под самый потолок. Сколько их здесь? Я и предположить не могла. Это был не мой кабинет, не мое место.
И тут меня накрыло главное открытие этого дня. Возможно, мужчина, только что покинувший мой кабинет, в чем-то был прав? Я не в состоянии разглядеть очевидное и услышать явное. Пытаясь разобраться в проблемах других, я игнорировала то, что окружало меня, то, что давно нависло и росло, точно опухоль, оставаясь нарочно незамеченным.
Опасные мысли, словно дождавшись удобного момента, мгновенно овладели мной. Я ощутила противную леденящую дрожь во всем теле.
II
Он
Стучащий по карнизу дождь начинал выводить из себя. Я выключил даже холодильник, чтобы создать абсолютную тишину в своем скудном периметре. Не помню, когда он лил в последний раз так, как сегодня. Именно тогда, когда захотелось простой, естественной тишины. Ничего особенного же не просил. Мне бы просто поговорить с собой, спросить себя и получить ответ. Но сосредоточиться мешало это бесконечное тиканье ночи.
Перед тем как нанести на холст первый мазок, я еще раз бросил прицельный взгляд в зеркало узкий прямоугольный отрез в обычной деревянной раме, покрытой морилкой. Я приобрел его в художественной лавке неподалеку вместе с новым мольбертом. Хозяин лавки, приятный старик, отдал мне его практически за бесценок, так как своим сегодняшним визитом я и так принес хорошую выручку. Над лавкой старика располагалась его же мастерская по изготовлению различных товаров для художников. Несмотря на то что всю сознательную жизнь он провел в этом городе, прежде мы не были знакомы, и никогда до этого момента нам не приходилось встречаться. Но я как-то сразу определил этого, на первый взгляд, невзрачного человека в свой узкий круг доверия.
Заглянул я в его лавку лишь для того, чтобы приобрести растворитель для отмачивания кистей, а в итоге провел там целый день. И ко мне впервые за долгое время вернулось спокойствие, по которому я отчаянно скучал. Несмотря на то что старик был всего-навсего ремесленником, он прекрасно разбирался в живописи. Без устали рассказывал мне о художественных стилях и преуспевающих в них художниках. Не знаю отчего, но именно с ним мне захотелось поделиться проблемой, из-за которой у меня не получалось работать в разных жанрах.
Захватывающие дух пейзажи, портреты женщин, обнаженные тела или абстрактные сюжеты все это не интересовало мою кисть. Полотна, призванные восхищать и дарить эстетическое наслаждение, размышлять над посылом художника, не волновали мой ум.
Занимали и приводили меня в восторг исключительно картины, вселяющие ужас. Отлично от иных я смотрел на тонущую собаку Гойи. В лице войны Дали видел то, что не видели большинство ужасающихся. Чувствуя и понимая при этом каждый миллиметр красоты, я проникался идеей творца, отчаянно желая и стремясь создавать подобное.
Меня увлекало желание написать картину, способную отобразить внутренние процессы человеческой души в момент животного, всепоглощающего страха. И желание это было диким и необъяснимым. Я чувствовал потребность пролить жуткое на холст и тем самым избавиться от него. Изничтожил множество листов, провел массу бездарных часов в попытках наметить хотя бы эскиз желаемого. Что-то ускользало от моего понимания еще до того, как я приступал к работе. Лишь недавно я смог разглядеть слабые очертания своей воображаемой картины. Неуверенно и глубоко почувствовав их на необъяснимом, интуитивном уровне.
Как интересно, заливая кипяток в чайник, откликнулся на мои рассуждения старик.
В лавке наступил обеденный перерыв, и хозяин любезно предложил мне составить ему компанию. По его словам, ему редко приходилось встречать занимательных собеседников, и он никак не хотел отпускать меня.
Беспорядочные тонкие волосы стояли серебряной шапкой над головой старика, и каждый раз, когда он утвердительно кивал, они покачивались в такт кивкам.
Вы, мой друг, хотите поймать страх за хвост? трясущимися руками, стараясь быть аккуратным, он разлил густую заварку по стаканам и, окончив свои хлопоты, сел напротив меня.
Полагаете, только в момент гибели живое существо способно на подобную эмоцию? я поднес к губам дымящийся чай, сделав обжигающий глоток.
Я не могу это утверждать наверняка, развел руками старик. Но вот что я скажу
Он громко отхлебнул из своего стакана, прежде чем продолжить:
Вы не с того конца беретесь, как говорится. Вас увлекла идея, и вы пытаетесь ее прочувствовать и ощутить, но нам не дано испытывать истинные эмоции по желанию. Их порождает момент неожиданности.
Что может быть неожиданней гибели? спросил я.
Верно. Ничего, шапка седых волос качнулась. Но вы пытаетесь понять и воссоздать эмоции, а это и называется «не с того конца». Все гениальные вещи потому и гениальны, что правдивы. Создателям не пришла первой на ум «идея». Первым было эмоциональное потрясение, которое и породило ту или иную идею.
Хотите сказать, что все шедевры рождены от сильнейших эмоций?
От сильнейших потрясений душ, вновь утвердительно кивнул старик. Гибель на эмоциональном уровне можно ощутить и при жизни.
И продолжать жить, подтвердил я.
Бесцветные глаза собеседника блеснули, наполнившись невысказанной болью. Он отвел взгляд.
А впрочем, я не прав, утверждая, что вы не знаете, за что взялись, утерев глаза пальцами, устало выдохнул он. Все самое страшное живет в нас самих. И только мы сами способны разглядеть. Кену Карри[3] это удалось особенно хорошо, на мой взгляд.
Галлоугейтское сало[4], одобрил я.
Старик был абсолютно прав. При написании портрета Карри добавлял в масляные краски пчелиный воск, отчего человеческая кожа на холсте выглядела почти натуральной, как и ужас зрителя, оказавшегося перед этим полотном.
Он был последователем Бэкона[5], произнес я лишь для того, чтобы показать собеседнику свое знание.
Эстетика ужаса использует самые жуткие и дикие образы. Человеческое воображение способно породить многое, но реальность куда страшнее выдумок. Искусству надлежит не только вдохновлять и наполнять душу светлыми эмоциями, иногда оно пугает, идеально отражая черноту внутри нас, способную разрушить разум неподготовленного зрителя. Обыватели и не особо вдумчивые называют подобное сумасшествием, и часто это действительно так. Гениальность всегда граничит с расстройством разума. Бэкон и Мунк освобождались в крике[6]. Кто знает, чем обернется у вас. Найдите свою рану и свой собственный страх.
Я прислушался к его совету.
Прямоугольное зеркало отражало меня во весь рост. Мастихины и кисти, холсты различных размеров, акриловые и масляные краски все это в неимоверном количестве теперь заполняло мою комнату. А в самом центре стоял новенький мольберт-тренога.
Орудуя попеременно то мастихином, то кистью, я покрыл часть холста плотными, кроющими мазками, создавая рельефность. В палитре я не нуждался, так как всегда четко чувствовал цвет, создавал необычный переход оттенков. Вязкая, густая краска превосходно ложилась плотными фактурными мазками сразу на холст. На него, по всем правилам, я предварительно нанес грунт, чтобы воспрепятствовать вытеканию масла из красок, обеспечить лучшее сцепление красочного слоя с поверхностью холста и придать основанию определенные фактуру и цвет. Теперь я, пытаясь смягчить и затемнить глубокий пурпурный оттенок, накладывал мастихином густые, непрозрачные мазки так, чтобы вышележащий слой полностью перекрывал подлежащий. Такой способ придавал картине особый стиль. Яркое пурпурное безумие, спрятанное под пастельным здравым смыслом. Замедленное просыхание нижележащих красочных слоев выдумки и воображения как применение в качестве связующего вещества с действительностью. Верхний слой тут здравый смысл, а пурпурный выдумка и воображение.
Вот она, с умными диагнозами, пытается меня убедить в своей правоте, но на ее фоне я здравый смысл. Или же наоборот. Я воображение и выдумка, а она, пытающаяся мне помочь, и есть здравый смысл.
Кто я такой, чтобы спорить с высшими умами психологии? Я всего лишь художник, наблюдающий за этим несовершенным миром.
Оторвав взгляд от работы, я еще раз посмотрел в зеркало.
«Я» всегда больше, многограннее, запутаннее, сложнее, чем любое определение меня. Я многоточие. Я и есть палитра мира.
Она не способна признать, что каждый из нас полон мрака, некой темной энергии, похожей на неотвратимый рок или проклятие. И лишь некоторые из людей осознают, что свет и тьма, соединившись, могут создать что-то новое. Прекрасное. Лишь немногим под силу приручить и укротить свое яркое безумие, приглушая его слоем нормальности.
Общий момент картины был окончен, теперь можно переходить к прорисовке и добавлению деталей. Но я решил прерваться.
«Шедеврально», похвалил я незаконченную работу как единственный фанат своего творчества.
Внутри разрасталось ощущение облегчения и удовлетворения. Даже без критического осмотра я знал, что только что начал и не закончил лучшую из своих работ.
Мое мнение насчет всех этих психологов и психотерапевтов осталось прежним. В общении с ними я продолжал видеть бессмысленность. Вот даже она со своими диагнозами. Ничего полезного я не услышал. Заметно было лишь ее исключительное желание подогнать мое настроение под непонятный для меня диагноз. Но я обязательно продолжу к ней ходить. Хочу насладиться моментом, когда она окончательно подтвердит мои слова в своей ненужности для меня в качестве этого самого специалиста. Безумие не нужно лечить, с ним нужно дружить.
Мои мысли могли бы продолжить внутреннюю дискуссию, поддерживаемую конфликтом с психологом, но финальный штрих подвел черту не только под работой, но и под моими собственными раздумьями.
Бросив грязные кисти и мастихин в емкость с растворителем, я снял холст с мольберта и поставил лицевой стороной к стене.
Техника, в которой я начал создание картины, подразумевала один четкий подход к работе: нужно было успеть до полного высыхания красок. Чтобы добиться нужного результата, я должен был работать быстро и уверенно. Нанесение второго слоя краски по сырому, еще не высохшему первому требовало особого мастерства и интуитивного понимания сути процесса. Но я остановился.
От дурманящих запахов краски и растворителя стало тошно. Выйдя на балкон, я с жадностью глотнул свежий воздух.
Гул города куда-то исчез. Меня окончательно поглотила тоска. Я только разворошил сам себя воспоминаниями. В какой-то миг показалось, что я проживаю все снова.
Сигареты одна за другой тлели в моей руке. Выдыхать дым в город с верхних этажей особенное удовольствие. Внизу протекают судьбы. А ты просто закурил наверху и стал свидетелем чужой жизни.
Эти судьбы внизу Их внутренний мир несоизмеримо мал в сравнении с твоим. Твое нутро это полное доминирование над бессилием других. Власть над их разумом. И бесстрашие. Оно тут самое главное. Искорененное напрочь чувство страха остаться без их рук и дыхания. Тяжелого выдоха, с комом в горле, в область твоей шеи и медленного вдоха твоих плеч. Способность остановить бесконечность и разрушить вечное. Лишить поступок смысла. И найти его в бессмыслице. Человек, не видевший моря, слаб, чтобы осознать всю ценность этого мира. Человек, не видевший тебя, слаб, чтобы осознать всю ценность чувств. Ты вселенная, вместившая все без остатка, каждый элемент, необходимый для счастливого существования. Если бы кто-то забрал у меня эту неконтролируемую нужду любить, то я выбрал бы себе кого-нибудь другого. Не тебя.
В какой-то момент шум города, с непонятным скрежетом, снова продрался в мое сознание. Пальцы были обожжены без конца тлеющими сигаретами. Я осознал, что воссоздал в голове все то, что сказал ей в последний раз. Слово в слово. Даже дрожь и сердцебиение повторились во мне. Связь с ней не утеряна. И я не болен.
Она
Как же было тяжело! Поднять веки, выпутаться из теплого, липкого, точно наркотического дурмана, сна. Невозможно принять реальность, ожидая очередной безрадостный день. Трудная, непроглядная серость в окне, полусумрак в комнате, тяжелая голова все это потому, что я опять проспала солнце. Оно светило, а я спала.
Высунув ногу из-под одеяла, я была не в силах заставить себя опустить ее на пол. Наверное, у меня депрессия, но в этом состоянии я, кажется, пребывала уже давно и перманентно. Глубоко внутри моего вялого разума и безвольного тела, в самом сердце, существовала другая часть меня лучшая. Эта девочка заставляла каждый день вставать, двигаться, хоть чем-то заниматься и как-то жить. Однако после недолгой борьбы верх, как правило, одерживала моя вторая, недобрая, сущность.
Кто-то звонил в дверь. Обреченно приняла я тот факт, что нужно выбраться из постели и спросить: «Кто там?» Господи, ну как же тяжело вставать Я продолжала лежать не шелохнувшись, а в сознание закралась приятная мысль: «Вдруг ошиблись дверью и через несколько секунд уйдут?»
Громкий стук разбил мои надежды.
Тот, кто отчаянно пытался нарушить мой покой, знал, что я дома и попросту не слышу звонков; отсюда и была эта раздражающая настойчивость. И я даже догадывалась, кому она могла принадлежать, ярко представляя руку, сжатую в кулак, но при этом интеллигентно барабанящую в дверь, и накрахмаленный манжет белоснежной рубашки, идеально обхватывающий тонкое запястье.