Был и еще один странный факт в семейном кругу Драго держал себя чинно, серьезно, никогда не позволял себе лишнего и к другим относился строго. Однако, стоило ему вырваться в знакомые таборы чаще всего, в гости к старшей сестре, там он пел, танцевал, выпивал, балагурил «Что же у него есть заветного на душе?» недоумевал старый Муша и с каждым годом все с большей тревогой следил за Драго, ожидая, на чем же тот подорвется и объявит свою натуру в полную силу, но внук жил себе да жил, не выказывая особенного пристрастия ни к чему из того, что было у него под рукой. Старик несколько раз пытался поговорить с внуком по душам, но так и не смог ничего от него добиться, потому что Драго и сам не знал, чего ему надобно; просто ждал, когда это случится, без капли протеста исполняя положенные жизнью порядки. Уже с ранней юности судьба его складывалась нестандартно, и Муша считал, что это происходит не случайно, а потому что Драго его особенный, на беду или счастье.
Другое дело Буртя. Этот был добрее и проще. Муша баловал младшего внука. «Царевич» рос впечатлительным и нежным разумеется, по цыганским меркам. Он боялся полнолуния и редко заплывал далеко от берега, воображая, что его утащит на дно Панитко[7] или проглотит какая-нибудь хищная бородавчатая рыба, облаченная в панцирь. Дед полагал, что это возрастное и по мере укрепления силы воли Буртя сам переборет мальчишеские страхи, а пока все «труды-заботы» Муша возлагал на широкие плечи старшего внука. «Женю его только, и все исправится!» так утешал себя старик Христофоров.
Ему в тысячный раз отдавили ногу, но что тут поделаешь это конная.
Иногда Муша сам подходил к лошадям, иногда его окликали:
Морэ![8] Тебе лошадь на что под верх или запрягать?
По небу летать!
Муша улыбался направо и налево, узнавая старые знакомые рожи Ваську Разбойника, Гриню Проходимца, Колю Черепка. Он всегда отзывался про них уважительно: «Сеют-то слова, а жнут-то червонцы!»
Они прошли мимо доброй сотни коней, пока Драго наконец не остановил взгляд на белом иноходце, которого хозяин расхваливал, прибегая к таким цветастым выражениям, что смысл совершенно исчезал в их причудливом узоре. Грива коня была бережно расчесана, копыта начищены, кость широкая это обещало большую прыть.
Не старый ли? усомнился Муша.
Зубы все расскажут, Драго без спроса заглянул коню в пасть. У старых жеребцов зубы обычно сточены до глади, но белый иноходец имел зубы молодые, в щербинах и ямочках, тут бы и брать, но опытным глазом Драго заметил, что эти ямочки нарочно выщерблены ножом или шилом.
Его рот правдивей, чем твой, усмехнулся он в ответ на вопросительный взгляд барышника. Всего хорошего. Больших барышей.
А тебе хорошей покупки! не остался в долгу барышник.
Спустя битый час придирчивых и безрезультатных блужданий от конюшни к конюшне Муша начал ворчать:
Никого мы сегодня не купим, туда-сюда. Этот сопатый, у того грудь отбита. Каждый второй на разбитых ногах! Таких лошадей татары скупают на мясо и кожу. Обеднела ярмарка Нечего ловить!
Постой-ка, Муша. Вот этот жеребчик должен быть из резвых.
Конь и правда был загляденье. Покупатели бросались к нему наперегонки, но тут же и откатывались обратно очевидно, что бородатый цыган, который его торговал, заломил небывалую цену.
Съел бы я его глаз! воскликнул Драго. Взгляни, Муша, что за коник! Воистину царский, да? Посмотри на его голову! Посмотри на его шею! Ну, счастье нам посылает Господь!
Верь мне меньше двухсот червонцев за него не попросят! рассудил Муша трезво.
Бородатый воскликнул:
Бери скорее! Лучше не найдешь! Убей меня Бог не пропадут твои деньги! Плюнь мне в лицо, если я соврал!
Но Муша и так видел, что барышник не врет. Просто ему было жалко денег. С другой стороны, Христофоров представил, как внук его въедет в табор невесты на таком вот красавце все сразу ахнут!
«Чем черт не шутит!» решил старик, и торг начался. Цыгане увлеченно махали руками, шумели, крестились и били себя в грудь. То и дело звучали фразы вроде: «Клянусь!» или «Не сойти мне с этого места!».
Гаже, проходящие мимо них, не умели сдержать улыбок, а некоторые вовсе задерживали шаг, чтобы послушать, понимая лишь то, что говорилось не по-цыгански:
Шестьсот!
Пятьсот!
Ядрена-Матрена!
Барышник торговался что играл на гитаре! Но и Муша с Драго были не промах! А лучше всего был конь отменной вороной масти, исполнительный и косматый, по прозвищу Серко.
Э-эх, махнул рукой барышник, когда цена затормозила на сумме в сто пятьдесят дукатов. Ваш конь! Берите! Как от сердца отрываю!
Он передал повод Драго, и тот, глядя в крупные недоверчивые глаза Серко, бережно погладил его по гриве и угостил куском сахара, чтобы конь сразу знал: в добрые руки попал он на службу.
Барышник и Муша ударили по рукам и душевно расцеловались, царапая друг друга колючими усами. После этого последовал окончательный расчет, и можно было бы разойтись, однако меняла, который оказался человеком души настолько широкой, что едва ли не гуляка и вертопрах, повел Христофоровых «дро трактай о-гудл тэпопьс», что означает «поболтать под чаек в трактир». Отказаться они не могли, да и повода не искали.
У ворот питейного заведенья отирался блохастый пес.
Иди отсюда, шарик, ласково сказал Муша.
Шарик дружелюбно завилял хвостом.
Насекомые одолели? спросил старик.
Пес серьезно посмотрел на него, задрав морду.
Он по-цыгански не понимает, объяснил Драго и пихнул Шарика ногой. Пес все понял и отбежал. Цыгане вошли в трактир.
Как прошел вечер, Муша помнил неровно, и весь следующий день он проспал, как убитый, да и сегодня заснул в дороге. Сон ему показывал все ту же конную, только на этот раз Муша еще безусый и безбородый торговал коня лично для себя. Продавцом почему-то оказался Вэшитко[9], уверявший, что конь у него заколдованный даже озеро перепрыгнет! Муша поверил и заплатил. Они компанейски развели повода, но в тот самый миг, когда Христофоров уже прыгнул в седло и готовился к тому, чтобы перемахнуть через хоть какое-то, пусть и самое невзрачное озерцо, его разбудил громкий голос Бурти:
Муша! Муша!
Что такое? старик спросонья захлопал глазами, одновременно пытаясь сделать вид, что не спал ни секунды.
Муша! Ты змею переехал.
Не может быть!
А вон там что такое?
Они соскочили.
Какаранджес также проявил любопытство и раздвинул полог.
Черная гадюка не шевелилась, хотя должна была бы биться в агонии.
Может, она еще вчера сдохла? предположил Муша, но Какаранджес сокрушенно покачал головой:
Недобрый знак.
Враки. Откуда ты знаешь?
У нас испокон веку говорили: лучше съесть сто дохлых кошек, чем переехать змею.
Не знаю, не знаю, с сомнением сказал Муша. Я бы лучше переехал змею
И ты это сделал! Теперь все беда. Жди, откуда не ждешь. Стели солому, где будешь падать.
Неужели настолько дурное предзнаменованье?
Дурное это мягко сказано! заблажил Какаранджес. Хуже может быть только одно!
И что?
Покупать во сне лошадь.
Глава третья
Тэ явэн бы чаня, а кана ластэнапэ[10].
Какаранджес из семьи Христофоровых был последним в своем роде, а род его появился с тех самых пор, как появились и сами цыгане. Возможно, что предки его были домовые, ушедшие в кочевья. Какаранджес гордился своим происхождением и знал, как звали прадедушку прадедушки тот служил королю и погиб смертью храбрых, прикрывая в бою своего господина. Какаранджес вообще много знал такого, что нельзя проверить. Мог и приврать. Те домовые, которые вели оседлую жизнь, отзывались о нем: «Таборная нечисть», хотя Какаранджес был похож на человека и довольно опрятен. Его часто принимали за обычного карлика. Он бы и был, как обычный карлик, если б не ладони фиолетового цвета и не треугольные стоячие уши, всегда холодные, как рыба из моря.
В древние эпохи на каждый табор приходилось по два или три Какаранджеса. Потом они вывелись. Видимо, всем коротышкам на свете судьба одна. Кто видел гнома? Никто не видел. Гномы все вымерли, хотя на них никто не охотился. Какаранджесы тоже доживали свой век, и сознание этого крайне негативно отразилось на их бытовых повадках. По крайней мере, тот Какаранджес, который жил в семье Христофоровых, не отличался лилейным нравом. О своих обязанностях он забыл напрочь и с определенного времени исполнял функцию скорее декоративную, чем служебную, как попугай на плече у капитана пиратов. Цыгане терпели его по привычке и природному миролюбию, хотя порой Какаранджес бывал просто несносен.
Минувшей весной ему стукнуло 324 года, и напыщенный коротышка мнил себя Хранителем Традиций и Знатоком Всех Знамений. Увидав раздавленную гадюку, он пришел в неописуемое волнение и кричал, что кранты, что невеста, как пить дать, утонула в колодце, или невесту задрал медведь в точности он не знает, но сердце вещает ему всякие страсти, так что самое лучшее в создавшемся положении это готовить себя к наихудшему, чтобы потом расстраиваться поменьше. Он по крайней мере всем рекомендует именно это и сам уже представляет, как попал вместо свадьбы на тризну, и кого-то непременно придется оплакать.
Разбей меня солнце, если все мы доживем до рассвета! зловещим голосом пообещал коротышка, но Буртя прервал его, крикнув:
Смотрите!.. Змея!..
Гадюка шевелилась.
Фу! поморщился цыганенок. Из нее, кажется, что-то течет!
Вид у змеи был и правда неважнецкий. Она еле ползла, а искалеченный хвост подтягивала за собой, словно старуха непосильную ношу.
Все, решил старый Муша. Забирайтесь в повозку. Я ее вылечу.
Какаранджес и Буртя, доверяя главе семьи, беспрекословно последовали его словам, а через минуту и сам Муша взгромоздился на облучок.
Ты ее вылечил? спросил Какаранджес.
Да.
Отлично. А как ты это сделал?
Я на нее посикал.
Что?!
Обработал ранку.
Ты ее обжег, старый олух! Она хоть выжила?
Естественно. Она уползла быстрей, чем горит бумага.
Дэвлалэ![11] Чтоб я выпил кровь своего отца! Черные дни наступают для нас. Надо же так издеваться над бедной змеею в преддверье свадьбы! Видно, невесты уж нет в живых, и целовать нашему доброму Драго не ее розовые губки, а могильные плиты! Обнимать не жену, а земельный холмик! О-о-о! надрывался Какаранджес, а Буртя, поддавшись воздействию страшных слов, заливал слезами свою рубашонку. В груди у него что-то драматически хлюпало, и дело непременно закончилось бы истерикой, если бы Муша вовремя не прикрикнул на увлекшегося кликушу:
Цыц!
Забодай меня бык, если я хоть что-то преувеличил!
Муша показал Какаранджесу кнут, но тот знал, что его все равно не огреют, и продолжал гнуть свою линию.
Тогда Муша прибегнул к последнему и единственно верному средству.
Ехали цыгане начал он знакомую присказку, смешав в одну интонацию угрозу и сарказм.
Какаранджес замотал головой:
Я не играю!
Муша смотрел на него насмешливо:
Кошку потеряли
Я же сказал я не играю!
Кошка сдохла
Ну вот. Буртя, нам опять затыкают рот.
Хвост ее облез!
У-у! Какаранджес обреченно уронил лоб в ладонь.
Кто промолвит слово, тот ее и съест, закончил Муша, стегнул Рыжего, и урдэн тронулся в дорогу.
Не прошло и получаса, как старик Христофоров почувствовал гнетущее беспокойство он не узнавал местности: «Куда же нас занесло?» Очевидно, пока он спал, лошади на развилке выбрали незнакомую дорогу. Этот окольный путь, насколько Муша знал о нем по рассказам, вел туда же, куда и первый на стоянку табора Кирилешти, но в последнее время никто им не пользовался. Старик забыл, по какой причине.
Туда-сюда, Муша вытер ладонью лоб и передал вожжи Бурте. А ну-ка ты!
Мальчишка управлял упряжкой безо всякого труда, понукал настойчиво, но мягко.
Ай, пошли, родимые! приговаривал Буртя. Пойдем да не разойдемся!
«Мои слова!» с одобрением думал Муша, но когда Буртя начал разгонять лошадей под горку, остановил мальца:
Куда заспешил? Волков, что ль, увидел?
День клонился к вечеру. Степь стала рыжей, как будто лиса. Урдэн Христофоровых въехал в закат. Пора было останавливаться с ночлегом. Лошади встали, но Драго, покоясь на высокой, набитой гусиным пухом перине, не заметил остановки. Он, хоть и ехал вместе со всеми, мысленно был далеко от всех. Как, наверное, и всякий жених накануне помолвки. Суеверная трепотня коротышки его не пугала и не тревожила. Драго знал себе цену, а главное знал, чем ее подтвердить. Он уже играл одну свадьбу, но тогда все вышло как нельзя хуже. Лишний раз вспоминать о том не хотелось, хотя он был не виноват Так получилось. В итоге семь последних лет Драго прожил вдовцом и печали не ведал, но подошло то время, когда люди начинают смотреть на холостяков подозрительно. Особенно в таборе, где детей женят рано лет в тринадцать-пятнадцать. А Драго уже было чуть больше двадцати. Все его друзья давно обзавелись собственными семьями. Дед тоже капал: «Женись, женись». «Видно, пора», однажды утром принял решение Драго Христофоров и снова выбрал самую красивую девушку из тех, что попались ему на глаза. Он и сейчас помнил, как она прошла мимо него на рынке, а кто-то из родни позвал ее: «Воржа». Так Драго узнал, как зовут его невесту. После покупки Серко ничто не мешало ему свататься к ней с большой долей уверенности в счастливом исходе. Он не раз уже все продумал. Им руководила не мальчишеская страсть, побуждающая к совершенью безумных чудачеств и нелепых ошибок, а вполне себе зрелое рассужденье о том, что от этой свадьбы всем будет лучше. Что до любви, больше всех других слов, сказанных по этому лукавому поводу, Драго чаще всего припоминал завет покойницы-бабки:
Из двух один всегда любит больше, а другой меньше, и тот, кто любит меньше, тому проще.
Глава четвертая
Дэ лакирэ псикэ чириклитка крылы трэнскирнэпэ[12].
Когда в детстве мне случалось плакать, бабушка говорила: «Чтобы была радуга, нужно мно-ого дождя», такими бабушка видела доли радости и горя в жизни. Месяц назад мне исполнилось пятнадцать лет, и из своей жизни я могу вспомнить только радуги. Не значит ли это, что впереди на мою участь остались одни дожди?
Месяц назад мы были еще в южных губерниях, а за зиму обошли весь край, и везде нам сопутствовала удача. Табор наш называется Кирилешти, потому что его основал Кирилл. Он определил, как надо жить, водил других за собой и многому их научил. Должно думать, он был знатный цыган, раз его так слушали, и он сам основал целый род.
Мы не устраиваем представлений на дорогах и не зарабатываем музыкой, мы не бродячие артисты, как лаутары, не барышничаем лошадьми и не варим известку. Мы обходим края и земли и выполняем для гажей те работы, которые они ленятся или не умеют делать. Другие цыгане называют нас «кастрюльщиками», потому что мужчины в нашем таборе работают по металлу изготавливают утварь, лудят котлы.
Отец мой кузнец, братья, кто постарше, уже работают у него на подхвате, перенимают ремесло. Возле нашего шатра на пне стоит наковальня, на ней куют подковы коням, отклепывают косы, серпы, тяпки все, что окрестный люд попросит. Мама моя гадает на рынке, а не гадает, так плетет корзины на продажу. А я готовлю, шью, стираю, поддерживаю огонь да собираю дрова тут мне Сухарик и Перчик помогают.
Недавно была Пасха, и в таборе по этому случаю устроили разгуляй. Вот мы повеселились! Одной только браги восемь бочонков выпили. Пасха-то самый любимый цыганский праздник. Еще бы! Зиму мы отзимовали, никто не умер, у Дятла с Сорокой мальчик родился почему не праздновать! День тогда выдался солнечный, будто летний, а отец подарил мне вдруг на праздник ожерелье из кралей[13]. Я растерялась, благодарила его и не знала, что сделать в ответ, а он попросил: «Спой нам, Воржа!» Только какая же это благодарность? Петь для меня радость, отец знает это. Я пела, а он ненаглядно смотрел на меня, будто уезжаю я надолго далеко. А куда я денусь?