Тюремный служка снял с полки толстенный фолиант, весьма и весьма увесистый и, с едкой улыбочкой, водрузил книгу на колени несчастного. Стальные иглы впились в ноги, и крестьянин прикрыл веки, из-под которых покатились слезы, но не издал ни единого звука.
Прочтешь чего или по памяти? ухмыльнулся Инквизитор, глядя на муки «еретика». Ах да, спохватился он, руки скованы.
Старик открыл глаза и посмотрел на мучителя: Чем же провинился пред тобою Иисус, если именем его убиваешь меня?
А какая связь? равнодушно проговорил Инквизитор и толкнул пальцем пустой кубок, стоящий перед ним, давая понять Клещу наполни его. Тот весело хлопнул ладонью по Библии (отчего у крестьянина слезы брызнули из глаз) и рванулся к бочонку, притаившемуся в темном углу пыточной.
Всякий раз, когда один лишает жизни другого, он заставляет Христа восходить на Крест свой.
Это почему же? небрежно спросил «вопрошающий», громко отхлебывая из чаши.
Слабеющий старик, набрав побольше воздуха в легкие, выдавил: Принявший смерть за всех единожды, вынужден принимать ее еще, и еще, и еще, ибо обещал Отцу делать это.
Инквизитор привстал из-за стола.
Ереси в твоих словах становится больше, чем здравого смысла, прошипел он. Нет сомнений у меня теперь в том, что ты колдун и богохульник.
Рука Клеща потянулась к воротку, но «вопрошающий» жестом остановил слугу.
Бурю речами своими на поле ты не «посеешь», продолжил он, но в умах
Глаз задергался у храмовника. Не отрицай крестьянин своей вины, пусть и наговоренной, Клещ «освободил» бы его на дыбе быстро и почти безболезненно, думал, гневаясь все больше, Инквизитор, но он стал учить божьего посредника придуманным истинам, не ведать ему скорого и легкого конца.
Храмовник подошел к мученику, старик был совсем плох, многочисленные укусы трона обескровили тело, истощили разум, но дух, дух еще теплился в нем.
Не прояснишь ли мне, темному, с чего бы Иисусу, вознесшемуся на Небеса, спускаться на крест ради тебя?
С кривой ухмылкой он оперся двумя руками на Библию, перенеся на Святое Писание весь свой вес. Шипы вошли слишком глубоко в плоть крестьянина, на губах, жадно хватающих воздух, появилась кровавая пузырящаяся пленка, и голова несчастного безжизненно упала на грудь.
Перестарались, Ваше Преосвященство, констатировал Клещ, отбыл колдун.
Убери эту падаль, гаркнул Инквизитор, вытирая рясой взмокшее лицо.
Клещ отстегнул ремни, сдернул тело с жуткого седалища, и в этот момент колдун-крестьянин открыл глаза: Христос буде страдать при страдании каждого человека, ибо только так Он может удержать мир людей, старик закашлялся, но продолжил: от падения в ад. Когда же в людях проснется совесть по отношению ко Христу, они перестанут нести в мир страдания и освободятся сами, а вслед за ними освободится и Иисус.
Голова старика дернулась, он прохрипел : Мы живем в сиянье Имени Его, и испустил дух.
Инквизитор вышел из пыточной комнаты, он не любил это название и одергивал Клеща всякий раз, когда он его применял.
Здесь еретики проходят очищение, а не пытки, говорил он.
Тогда, что же, возражал Клещ, это чистилище?
Нет, морщился «вопрошающий», комната омовения, дурак.
Ясно, соглашался служка, омовения собственной кровушкой.
Инквизитор безнадежно махал рукой, а Клещ брал грязную тряпку и начинал вытирать бурые пятна с адских приспособлений.
Время было к обедне, чтобы попасть в трапезную, надобно пройти длинный, темный, с низкими сводами, мокрый, то ли от капель влаги, то ли от слез несчастных, коридор, оканчивающийся скользкими ступенями, ведущими наверх, к солнцу, даже не пытавшемуся заглянуть в эти страшные закоулки, и ветру, по глупости иногда влетавшему сюда, но тут же замиравшему от ужаса увиденного и услышанного. Сделав несколько шагов, Инквизитор схватился за бок и прислонился к холодной стене.
«Хепар» так называл мучителя Его Преосвященства Травник, оказавшийся перед столом Святой Инквизиции по доносу о его сговоре с дьяволом (бедолага прекрасно разбирался в травах и соцветиях). Неученый «лекарь», рыская по телу болящих пальцами, определял, в какое место нечистый запустил свою лапу, и ставил на ноги отварами, что, собственно, и привело к их близкому знакомству.
Хепар будет напоминать о себе все чаще, Ваше Преосвященство, предупреждал Травник, вися на дыбе, но видя перекошенную гримасу своего мучителя.
Ты вырвал ему язык, прозвучал голос в голове Инквизитора.
Господи Иисусе, вздрогнул «вопрошающий» и трижды перекрестился дрожащей рукой.
Не поминай Имя Господа всуе, напомнил и заповедь, и о себе таинственный голос.
Кто ты? Что со мной? едва усмиряя бешеное сердцебиение, пролепетал Инквизитор.
Твоя Совесть, последовал ответ, а за ним и вопрос: Удивлен?
Храмовник обессиленно сполз по стене на пол и заткнул уши руками.
Вот, вот, продолжила наступать Совесть, коли не достучаться мне до ушей твоих, буду толкать хепар, действенная вещь.
Почему? прохрипел Инквизитор, снова хватаясь за бок от острой боли.
Хепар, Совесть немного отпустила свой нажим, есть Геракл, очищающий Авгиевы конюшни, вернее сказать инквизиторовы, твои, конюшни.
Не понимаю, облегченно вдохнул «вопрошающий».
Хепар сосуд для яда, что заливает человек сам в себя, преступая заповеди и распиная тем самым Христа. Не хулишь ли ты Иисуса, Крест несущего, когда лжесвидетельствуешь на ближнего, ибо Сын Божий есть Правда? Не бросаешь ли ты камень в него, осуждая ближнего, но не себя, ибо Сын Божий есть Безгрешие? Не плюешь ли ты слюной ядовитою в Лик Светлый Христов, когда лишаешь жизни ближнего, ибо Сын Божий есть сама Жизнь?
Так я же во Славу Его, начал оправдываться Инквизитор, но Совесть, уж коли она проснулась, была непоколебима.
Слава Имени Его в том, что всякий раз прощая твои «побои и унижения», Иисус чистит хепар твой, чтобы не прорвало плотину эту до срока, Отцом Небесным установленного для тебя, в надежде, что одумаешься. И бесконечно прощение Спасителя, Совесть снова пнула Инквизитора в бок, но не вечны ткани хепара, а у клеток, что сотканы в форму этого органа, есть своя совесть, и она говорит: довольно.
Господи, мне дурно, простонал Инквизитор, напряжение внутренностей перешло в ослабление, и храмовник помочился под себя, что вызвало новые рези, уже в непотребном месте.
Совесть беспристрастным тоном заявила: Не отними ты языка у Травника вместе с жизнью, он сказал бы сейчас «везина уринария», а я добавлю: спускаясь от ушей (сердечных) к хепаре грешника, Совесть спокойно отопрет последнюю дверь, и это будет «везина», так что лучше слушать ушами.
Закончив возиться с тряпкой и плеснув остатками воды на острые зубья кресла допросов, Клещ толкнул дверь и вышел в темную галерею. Неподалеку на полу чернела бесформенная груда тряпья. Подойдя ближе, тюремный служка разглядел бездыханное тело Инквизитора, «сидящего» в луже собственных испражнений. Клещ даже в темноте сразу же определил, что храмовник мертв. Он присел возле почившего на корточки и, оглядевшись, пошарил по карманам рясы пусто, но на пальце Инквизитора красовался золотой перстень с печатью.
Прости, Господи, прошептал, крестясь, Клещ, облегчу путь его в сень Твою.
Он не без труда стянул перстень с распухшего пальца и спрятал трофей у себя.
Без надобности мертвому, да пригодится живому, проговорил он и уже собирался уйти, как в слабом отблеске свечи заприметил цепочку на шее покойника. Снова оглянувшись и подумав секунду, Клещ сдернул цепочку с Инквизитора, на ней оказалось позолоченное распятие. Иисус, прикованный к своему Кресту, с укором глядел на служку, отбрасывая на алчное его лицо «золотые» блики. Клещ, загипнотизированный раскачивающимся на цепочке Христом, не в силах оторвать глаз от взора его, прошептал: В сиянье Имени Его.
Но вдруг, опомнившись, зажал крестик в кулаке и засеменил к настоятелю, сообщить о безвременной кончине Его Преосвященства, по всей видимости, обнимающего сейчас Господа нашего, Иисуса Христа.
Древо, которое решило не цвести
Знаешь ли ты, в тени какого дерева мы сейчас есмь? произнес Будда, расслабленно зависнув в нескольких дюймах над змеевидным корнем, традиционно для себя, в позе лотоса. Я с трудом оторвал взгляд от его болтающихся в воздухе без всякой опоры пяток (надо признаться, завораживающее зрелище) и поднял глаза вверх. То, что я увидел, впечатлило меня не меньше: надо мной раскинулась крона гигантского дерева, значительно превосходящая по размерам баобаб, секвойю или камедь. Ни один лист не повторялся в рисунке, ни одна ветвь не имела равной длины или одинакового изгиба, но главное удивление вызывал общий ствол, составленный из великого множества отдельных, прямых, гнутых, избегающих друг друга и «липнущих» один на другого, с различающейся структурой и цветом корой, ползущих ввысь и убегающих в стороны, слабых, изможденных, словно лианы в джунглях, коим нужен чужой каркас для жизни, и крепких, плотных, как корабельные сосны, что величаво рвутся к солнцу, подставляя шапки крон всем ветрам.
Что это? только и смог прошептать я, захлебываясь от величия и мощи увиденного.
Это Древо человечества, умиротворенным, почти сонным голосом ответил Будда и, помолчав, добавил, оно решило не цвести.
Будда Просвещенный, он все знает, и он Просветленный, а значит, никогда не лжет, но еще Будда большой ребенок и любит шутить. Как это, дерево что-то решает? Я снова задрал голову, бурная листва пестрила всеми цветами радуги, да-да, крона Древа человечества не походила ни на одно знакомое человеку растение.
Сколько красок! произнес удивленно я вслух.
Будда, продолжая пренебрегать силой притяжения, заунывно продекламировал: Это следы увядания, но не цветения.
Продолжая разглядывать необычное дерево неизвестного семейства, я вынужден был согласиться с мудрейшим все, что так восхитило меня, относилось к листве, цветов я не обнаружил.
Но Древо не выглядит мертвым.
Оно и не мертво, Будда, словно голубое облако, спустившееся ближе к земле посмотреть, как там внизу дела, повернулся вокруг своей оси и едва не коснулся носом серо-зеленой коры ближайшего стебля. Никто лучше него не умеет часами пялиться в стену, не моргнув глазом и не пошевелив бровью, утверждая при этом, что созерцание Вселенной наилучшим образом производится через подобный экран.
Это надолго, подумал я, но ошибся. Будда отозвался, видимо заканчивая мысль: Оно умирает.
Я последовал его примеру, но не рассчитал и с усердием, достойным хорошего ученика, расплющил физиономию о бледно-розовый витой ствол.
Будда улыбнулся: Не суй нос в чужие дела.
То есть? обиделся я.
Каждый ствол, образующий общее Древо, род, и чем длиннее стебель, тем старше он и темнее деяния, что гнули и кривили его, отравляя сокоток, а иной раз и перекрывая вовсе.
Так это родовые древа, догадался я, по-новому рассматривая хитросплетения стеблей и почти геральдическую расцветку коры.
Проницательностью в твоем роду не был обделен только задумчиво произнес Будда.
Где, где мое древо? засуетился я, жадно хватая ближайшие стебли и пытаясь самостоятельно определить свою принадлежность к разноцветным складкам их «кожи».
Оно с другой стороны, «успокоил» меня мой сизоликий товарищ. Это твоя прабабка по материнской линии.
Что прабабка? не понял я.
Единственный проницательный член твоего рода, отрезал Будда. Не отрываясь от разглядывания трещинок на теле Древа человечества, заполненных грязью помыслов, пухом надежд и беспокойными жучками, высовывающими то и дело на Свет Божий длиннющие усы и тут же прячущими их обратно.
Признаться, я и сам подозревал это (не про бабку, конечно). Мне бы кто разжевал, засунул (аккуратно) в рот, я попробовал бы, и, если бы не понял, то этот кто-то вытащил бы все обратно, перемолол наново и, желательно без раздражения, запихнул опять.
Будда, даром что Посвященный, все мысли мои «прочитал» между складок древесной одежды.
Жевать Истину я не стану, ибо подобное действо приводит к возникновению хаоса, и уж тем более насильно заталкивать ее в твое сознание это сущее варварство, но рассказать о Древе могу. Спрашивай.
Я заметался между загадочной личностью прабабки и трагедией вселенского масштаба увяданием Древа человечества, и хоть своя рубаха ближе к телу, но любопытство глобального характера взяло верх.
Почему мы решили не цвести? выпалил я, немного жалея, что внутрь вопроса нельзя поместить и древнюю родственницу.
Все взаимосвязано, четко и неторопливо произнес Будда, и Армагеддон, и прабабка.
Вот черт, вырвалось у меня.
И он, кстати, тоже, Будда отлепился от Древа и развернулся ко мне.
Представь себе, что ты Творец, мой Просветленный собеседник запнулся, закатил глаза и, видимо, спохватившись, исправился: Ах, да, забыл, что только прабабка
Прекрати оскорблять меня, возмутился я. Вообразить себя Создателем мне сложно, но плох тот солдат, что не мечтает стать генералом.
Будда удовлетворенно закивал головой: Похвально такое рвение, и, кстати, крупный военачальник «сидит» в шестом колене на отцовской ветке, вон сучок, заостренный, как копье, и он ткнул своим синим пальцем в ствол Древа. Я хотел было крикнуть: «Где?», но вспомнил, что наш родовой ствол с другой стороны.
Итак, Будда, не меняя позы, включив неведомые мне моторы, поднялся чуть выше: Продолжим. Ты, Творец, решаешь создать нечто, чего еще нет, хотя все уже существует.
Это сложная гипербола, вставил язвительно я, даже для тех, у кого все в порядке с воображением.
Да, согласился Будда, как бы не замечая моей иронии, им не легче. Ты Творец, и есть только ты, значит, любое сотворение чего-либо будет процессом выделения себя, «потери» своей части.
Как пеликан, кормящий птенцов своею плотью, воскликнул я, припомнив древнюю легенду.
Облачко-Будда заколыхалось: Ну вот и заработала прабабкина проницательность. Творец выделил часть себя, Семя, Частицу Божественной Любви, которое дало росток, первый, изначальный. Знание о нем передано людям как история о «рождении» Адама.
Первый ствол в Древе человечества, прокричал я, чувствуя, как меня распирает изнутри «проснувшаяся» вдруг далекая родственница.
Будда, эмоционально не отличимый от скалы, что подставляет себя ветрам тысячи лет, продолжил: Древо Адама не без помощи Евы, чье появление Творец произвел «почкованием», развалилось на две ветви, как змеиный язык.
Будда пристально посмотрел на меня: Прабабка ничего не подсказывает?
Я подумал «змеиный язык» и выпалил: Змий-искуситель!
Угу, промурлыкал Будда, молодец прабабка. Легенда об искусителе (я же обещал тебе про черта) имеет в виду разделение на ветви Каина и Авеля. То, что «стержнем» Древа человечества стал стебель Каина, его семя, «заслуга» Лукавого. Авелева ветвь засохла, прекратив сокоток почитания и любви к Богу. Каиново семя дало плоды роду человеческому, что понесли в себе код насилия и обмана. Вот оно изгнание из Рая.
Просветленный легко «ломал» мое сознание, и догмы, укоренившиеся в нем, плавились, как лед на солнце, хотя над нашими головами разноголосо шумели листья-судьбы, старательно закрывая собственные стебли от Света.
Будда, судя по всему, наслаждался жизнью, моментом и моим состоянием. Дав мне немного времени прийти в себя, он спросил: Двигаем дальше?
Про черта было, теперь давай про родственницу, парировал я.
Успеется, наконец-то улыбнулся непроницаемый рассказчик, с Древом еще не закончили. Каждый последующий род гнал по венам своим отравленный сок, и общее Древо деградировало, стало засыхать, листопад (преждевременная гибель) начал превалировать над цветением (верой) и вызревающим семенем (продолжением рода). Каинов, центральный для Древа, ствол рассохся, сгнил и был сожран термитами (грехами людскими).