История одиночества - Винсент Дэвид

Дэвид Винсент

История одиночества

Памяти Вероники Уидон (19192017)

Слова благодарности

Как и всякое историческое исследование, эта книга  плод уединенного труда и коллективной поддержки. Прежде всего я благодарен Барбаре Тейлор  как за создание финансируемого международного проекта по изучению истории одиночества, так и за ее знания и опыт, которыми она щедро со мной делилась. Исследование по одиночеству в раннее Новое время, над которым она работает, станет важным дополнением к моим разысканиям, а цикл семинаров «Патологии одиночества» с ее участием послужил мне прекрасной площадкой для проверки собственных идей и выводов. Коллективную помощь обеспечил мне и Джон Нотон  в рамках проектов, осуществленных Центром исследований в области искусства, социальных и гуманитарных наук (CRASSH) при Кембриджском университете. Я очень обязан его поддержке, гостеприимству и безграничным познаниям в области цифровой революции и ее последствий, а участников проектов CRASSH благодарю за увлекательные и познавательные дискуссии. Черновые варианты глав этой книги прочли и прокомментировали мои коллеги из Открытого университета, которых я благодарю за эту экспертизу  особенно Аманду Гудрич, Роз Кроун и Джона Вольфа. Много дало мне общение с Патриком Джойсом, Лесли Хоусам, Кэтрин Хьюз и Изабель Риверс. Эндрю Маккензи-Макхарг и Энн Вила помогли мне понять Иоганна Циммермана и его работы. Клодия Хаммонд поделилась материалами, относящимся к ее впечатляющей работе с Би-би-си и фондом Wellcome Trust. Работа над этой книгой обсуждалась в компании Бренды и Джеймса Гурли, а также Сейи и Грэма Тэттерсол; все они были очень добры ко мне. Моим терпеливым критиком, как и всегда на протяжении уже многих лет, была Шарлотта Винсент: она обсуждала со мной идеи, высказанные в книге, помогала в работе над ней и внимательно прочла ее, чтобы удостовериться в точности и ясности изложения. Завершением этого проекта я во многом обязан упорному энтузиазму редактора издательства Polity Паскаля Поршерона. Всяческих похвал достойна тщательность технического редактора Джастина Дайера.

Изыскания для этого проекта велись в тишине отделов редких книг Британской библиотеки и библиотеки Кембриджского университета, сотрудников которых я благодарю за терпение и помощь. Как-то раз, в один из Дней перемирия[1], на который пришлось начало моего проекта, в отделе редких книг кембриджской библиотеки читатели услышали по громкой связи парадоксально невыполнимую просьбу почтить молчанием павших. Даже в библиотечной тиши уединение подлежит управлению.

Местом же непосредственного написания книги стал переоборудованный свинарник в моем саду. Двадцать шагов от письменного стола до дома, от пребывания наедине с собой до общества жены и, от случая к случаю, компании детей, внуков и друзей Возможность такого перемещения из одного места в другое, от продуктивного уединения к активному общению  подлинный подарок судьбы.

Я посвящаю «Историю одиночества» Веронике Уидон (в девичестве  Мор), с которой имел счастье быть связанным родственными узами  через мою жену. После богатой событиями военной службы, частью которой была работа в Блетчли-парке, Вероника вышла замуж и завела семью, но рано овдовела. На протяжении следующих почти шестидесяти лет ее жизнь (а последние годы она провела в горной деревушке на Майорке) была образцовым примером того, как нужно соблюдать баланс между собственной компанией и широким кругом родственников, друзей и сторонних интересов. Она была прекрасным читателем и, в свою очередь, автором четырех книг, первую из которых опубликовала в возрасте восьмидесяти пяти лет. Надеюсь, эта книга ей понравилась бы.

1. Введение: Исследованное уединение

«Циммерман об уединении»

В 1791 году в Англии был опубликован первый за четыре с лишним века всесторонний анализ одиночества  «Уединение, исследованное с учетом его пагубного влияния на разум и сердце». Это был сокращенный перевод четырехтомного трактата «Об уединении» («Über die Einsamkeit»), который в 17841785 годах написал Иоганн Георг Циммерман, лечащий врач Георга III в Ганновере, а ранее  Фридриха Великого. Всеобщего признания книга не снискала. «Трехсотвосьмидесятистраничный опыт об одиночестве,  недовольно ворчал Gentlemans Magazine,  требует едва ли не одиночного заключения для его прочтения»[2]. Но все же нашлось немало тех, кто был готов принять вызов и купил книгу. Это был мгновенный издательский успех, породивший появление новых изданий и переводов на протяжении 1790-х годов и ряд перепечаток в первой трети следующего столетия[3]. «Циммерман об уединении», широкодоступный в букинистических лавках, стал неотъемлемой частью литературного обихода модернизирующегося общества[4].

Предмет исследования был по сути своей спорным. «Много есть мнений об одиночестве,  отмечала в своем отклике Critical Review.  Одни видят в нем источник всякого человеческого превосходства и благополучия, другие  грозу талантов и причину тревог; о тех же, кто переносит его с легкостью, говорят, что они выше или, наоборот, ниже общечеловеческой нормы»[5]. Ранние английские переводы книги Циммермана, в которых критика одиночества была во многом опущена, привели к распространенному заблуждению, будто книга эта  похвала уединению, и только[6]. Однако основательно аргументированный трактат Циммермана представлял собой гораздо более сложный документ. На протяжении всей книги автор обдумывал задачу по уравновешению «всех удобств и благ общества» со «всеми преимуществами уединения»[7]. Ни тот ни другой образ жизни не достаточен сам по себе и не защищен от разрушения своей противоположностью. «Стоит лишь внимательно рассмотреть пагубное действие уединения в монастыре или пустыне,  писал Циммерман,  и мы отпрянем в ужасе от этого прискорбного и противного зрелища; мы придем к полному убеждению, что пусть надлежащее состояние человека и не заключено в случайных и беспорядочных взаимодействиях с миром, но еще меньше исправляет он определенные его положением обязанности в случае варварского, упрямого отречения от общества»[8].

Надлежащее состояние человека и составляет предмет нашего исторического исследования. Наша цель  понять, как на протяжении двух последних столетий люди вели себя в отсутствие какой-либо компании. Трактат Циммермана  это промежуточный пункт в долгом споре об активной общественной жизни и отстранении от нее  споре, уходящем корнями в античные времена и ставшем вновь актуальным в нашу эпоху[9]. Сегодняшнее беспокойство по поводу «эпидемии одиночества» и о судьбе межличностных отношений в цифровой культуре  не что иное, как переформулирование дилемм, обсуждавшихся в стихах и прозе на протяжении более чем двух тысячелетий. Выбирая тему для своего magnum opusа,  а это был расширенный вариант написанной в 17551756 годах работы,  Циммерман не претендовал на оригинальность. Он опирался на ряд авторитетных источников, прежде всего на трактат Петрарки «Об уединенной жизни», написанный между 1346 и 1356 годами и лишь век спустя изданный в виде книги[10]. Петрарка дискутировал с ранне- и дохристианскими авторитетами, а Циммерман, в свою очередь, стремился не изобрести тему заново, а перефокусировать ее. Он был швейцарским немцем, его мать говорила по-французски; он много читал по-английски и на своих родных языках и был хорошо знаком со множеством трактовок этой темы в романах и стихах XVIII века[11]. Его книга быстро переводилась на другие языки, потому что и предмет обсуждения, и очевидный его контекст были знакомы любому образованному европейцу того времени. Книга находилась в центре одних из самых долгих в западной культуре дебатов, а вместе с тем являла собой критическую реакцию на свое время  эпоху небывалых перемен. Циммерман был глубоко погружен в городское буржуазное общество, которое тогда начинало осознавать себя как историческую силу, а в конце жизни стал свидетелем Великой французской революции, разразившейся по другую сторону от его родных Юрских гор.

Точкой отправления и возвращения было в «Уединении» то, что Циммерман назвал «социальным и либеральным общением» (social and liberal intercourse)[12]. Несмотря на свою симпатию к уединению, он приветствовал просвещенческую установку на социальный обмен  двигатель культурного и интеллектуального прогресса. Как один из ведущих практикующих врачей Европы, он по долгу службы должен был физически взаимодействовать с пациентами. Теоретических объяснений, найденных и развитых в кабинетной тиши, было недостаточно. Эффективное лечение болезни требовало непосредственного наблюдения и накопленного практического опыта[13]. Акцент Циммермана на социальных контактах представляет собой описание его собственных методов и достижений:

Наблюдения Циммермана были подкреплены двумя успешными браками и растущей мировой славой. «Любовное общение,  писал он в начале «Уединения»,  это неиссякаемый источник радости и счастья. В выражении чувств, в изложении мнений, во взаимном обмене мыслями и ощущениями заключено сокровище наслаждения, о котором постоянно вздыхают одинокий отшельник и даже сердитый мизантроп»[15]. С интеллектуалами из разных концов Европы, с которыми он работал и переписывался, Циммерман разделял просвещенческое убеждение, что человеческая природа по сути своей социальна и что все иные образы жизни  это либо отклонение, либо временная передышка от стремления к личному удовлетворению и коллективному прогрессу[16]. «Уединение делает сердце бесчувственным,  отмечает он в сборнике «Афоризмы».  Что в нем жалеть или лелеять? Оно не заботится ни о чем, кроме себя самого; в нем его заботы берут начало, на нем же и кончаются. Solitaire не ведает человеческой природы. А без нее и всех тех дорогих забот, что она в себя включает,  в чем ценность жизни?»[17] Этот предмет обсуждался в «Энциклопедии» Дидро. Картезианцам следует отдать должное, но их образ жизни принадлежал к гораздо более ранним векам церковных гонений. Времена изменились. «В нашу безмятежную эпоху,  гласит «Энциклопедия»,  по-настоящему сильная добродетель  та, что смело преодолевает препятствия, а не та, что бежит от них. Отшельник  по отношению к остальному человечеству  словно неодушевленное существо; его молитвы и его созерцательная жизнь, которой никто не видит, не имеют ни малейшего влияния на общество, которому нужны примеры добродетели перед глазами, а не в глуши лесов»[18].

Долг и личная выгода, объединившись, вытеснили уединение на обочину полезного существования. Современник Циммермана Кристиан Гарве, влиятельный пропагандист немецкого Просвещения, резюмировал этот подход такими словами: «В общем и целом и по природе вещей, общество, как представляется, создано для жизни здоровой, бодрой и полной развлечений; уединение же, напротив, видится естественной гаванью для дряхлых, больных и печальных»[19]. У этого подхода были свои классические прецеденты, однако не столь давние авторитеты, с которыми дискутировал Циммерман, придерживались иного мнения. Петрарка бежал от порочности и хаоса городской торговли: «Истина же,  заключал он,  очевидно, одна: всякий занятый несчастен»[20] В конце XVI века Монтень в опыте «Об уединении» выдвинул сугубо светский довод в пользу ухода от тягот деятельной жизни. Он дал ряд рекомендаций для достижения уединенной самодостаточности: «А раз мы собираемся жить одиноко и обходиться без общества, сделаем так, чтобы наша удовлетворенность или неудовлетворенность зависели всецело от нас; освободимся от всех уз, которые связывают нас с ближними; заставим себя сознательно жить в одиночестве, и притом так, чтобы это доставляло нам удовольствие»[21]. Монтень мыслил уединение не как приостановку участия в общественной жизни, а как его окончательное прекращение.

К концу XVII века рост процветания и влияния класса торговцев нашел отражение в появлении новых акцентов в давних дебатах о противоборствующих достоинствах действия и созерцания. Джон Ивлин, умевший в своей частной жизни находить время для отдыха и размышлений, выступил в защиту социального взаимодействия как в деловой жизни, так и в религии  в ответ на провокационную статью шотландского адвоката Джорджа Маккензи[22]. В «Занятости населения и предпочтении активной жизни уединению» он возражал против крайних форм духовного и светского отстранения. «Конечно,  писал он,  знающие цену себе или своему труду могут найти себе полезные развлечения  не удаляясь в глушь, не погружаясь в себя, не отвергая мира и не оставляя общественных дел»[23]. Свободный обмен мнениями  вот движущая сила как личного, так и коллективного богатства. «Ибо, поверьте,  настаивал он,  умнейшие люди становятся таковыми не в спальнях и кабинетах, заставленных книжными полками, а благодаря складу характера и активному участию в беседах»[24]. Периоды размышлений  это приложение к общественной жизни, а не ее замена. Но сферы торговли и политики были все еще уязвимы для соблазнительной притягательности бегства от норм и правил коллективного общения. «Итог таков,  заключал Ивлин.  Уединение порождает невежество, делает из нас дикарей, питает чувство мести, склоняет к зависти, порождает ведьм, истребляет население Земли, превращает ее в пустыню и вскоре ее вовсе уничтожит»[25].

Среди современников Циммерман выделялся тем, что стремился исследовать все возможные обстоятельства, способные в XVIII веке заставить человека отвергнуть устои домашней и общественной жизни. Знание обширной литературы на нескольких европейских языках и профессиональная работа с болезнями и расстройствами заставили его отнестись к перспективам ухода от общества со всей серьезностью. В его наиболее благоприятном случае уединение признавалось «склонностью к самососредоточению и свободе»[26]. Существовала уже определенная традиция  искать убежища для того, чтобы предаться раздумьям или заняться творчеством. «Я не могу отрицать,  признавал Роберт Бёртон в своей «Анатомии меланхолии»,  что размышления, созерцание и одиночество заключают в себе известную пользу, не случайно святые отцы чрезвычайно их восхваляли в целых трактатах, а Петрарка, Эразм, Стелла и другие так возвеличивали в своих книгах»[27] В XVIII веке притягательность такого избегания общества становилась все более очевидной. Отчасти дело было в суете и напряженности жизни шумных городских центров, заставлявших искать тишины и покоя, которые позволили бы собраться с мыслями. Чтобы писать, строить новые планы, требовалось проводить какое-то время наедине с собой. Нужно, как утверждал Циммерман, чтобы у «предприимчивого и пылкого ума» всегда было такое место, куда можно было бы уйти «от раздражающей неинтересной компании и уединенно вынашивать мысли», с тем чтобы «как следует оформить свои смелые и глубокие идеи»[28]. Это был не отказ от общения, а скорее уход от его банальных и раздражающих сторон, делающий возможным более основательное или масштабное участие в интеллектуальной или деловой жизни общества.

К концу века значение «самососредоточения» стало приобретать более конкретные формы, особенно у Жан-Жака Руссо, чьи «Исповедь» и «Прогулки одинокого мечтателя» были посмертно опубликованы в 1782 году  как раз когда Циммерман принимался за свой трактат. Как пренебрежительно сформулировал Gentlemans Review: «Философы только что выяснили, что лучший для человека способ узнать себя или, иными словами, свои чувства  это предаться уединению»[29]. Поиск повествовательного «я», обнаруживаемого лишь посредством уединенного самоанализа, положил начало новому жанру  литературной автобиографии[30]. А замысел «Прогулок одинокого мечтателя» Руссо объяснял так: «В этом состоянии я возобновляю то суровое и искреннее исследование, которое когда-то назвал Исповедью. Я посвящаю последние дни свои изучению самого себя и заблаговременной подготовке к отчету, который не замедлю дать о себе»[31]. Циммерман к этому отказу Руссо от общества ради самопознания относился неоднозначно. Он сочувствовал личным страданиям, заставившим философа уединиться. В глазах его критиков, писал он, ничто не оправдывали ни удары человеческой несправедливости и жестокости, ни мука нищеты, ни разрушительное действие болезни; свежесть и мощь его гения позабыты»[32]. Но у него не было уверенности в том, что истинное «я» можно обнаружить лишь в отсутствие общества; он был убежден, что единственное, к чему мог привести проект, которому посвятил последние годы жизни Руссо,  это личный крах: «Любому врачу, взявшемуся изучить историю Руссо, будет ясно, что семена уныния, печали и ипохондрического синдрома уже были посеяны в его умонастроении и темпераменте»[33].