Первая восходила к романтическому движению, а от него к тем оппозиционным практикам, которыми занимался Циммерман. В этом дискурсе уединение повторяющаяся, бесконечно переиначиваемая критика того, что было задумано как модерн. Локусом нежелательных перемен стали растущие городские центры, извращающие человеческие отношения и угрожающие физическому здоровью. Главной ареной духовного и телесного оздоровления была природа в той ее нетронутой форме, какую предоставляли Британские острова. Благодаря росту международных транспортных систем начиная с середины XIX века стало возможным посещение личное или же посредством чтения литературы о путешествиях поистине диких ландшафтов. Желаннее всего была неопосредованная связь не между одним человеком и другим, а между одиноким путником или путешественником и неким проявлением изначального Божьего творения. Такой уход от городского общества будет рассмотрен во второй главе, посвященной главным образом прогулкам в XIX веке, затем в пятой, где речь пойдет о поездках за город в XX веке, и, наконец, в шестой, где будет исследована все больше утрачивающая свое значение практика противостояния экстремальным природным условиям.
Вторая функция отшельнического поведения патология модерна. Не считающаяся ни с какими правилами погоня за материальными удовольствиями и индивидуальным удовлетворением все больше угрожала здоровому общению. Тяжелые формы физической или психологической болезненности служили непосредственным, измеряемым показателем неуправляемых противоречий межличностных отношений. В течение периода, охватываемого этим исследованием, проблемы срастались одна с другой вокруг зарождающегося понятия одиночества (loneliness). До современной эпохи этот термин редко использовался в отрыве от эмоционального уединения (solitude) в более широком смысле. Мильтон в своей брошюре о разводе (1643) утверждал, что брак является прежде всего «средством от одиночества» и существует для того, чтобы обеспечить «приятную и жизнерадостную беседу мужчины с женщиной, утешить и восстановить его от зла одинокой жизни»[88]. В XVIII веке слово «одинокий» (lonely) относилось к состоянию или, чаще, месту уединения. Оно стало все чаще встречаться в творчестве поэтов-романтиков как обозначение отчетливо негативной эмоции[89]. Безрадостные скитания Чайльд-Гарольда приводят его в Альпы в «Природы грандиозные соборы; / Гигантский пик как в небе снежный скальп; / И, как на трон, воссев на эти горы, / Блистает Вечность, устрашая взоры»[90]. Однако в Лемане «человек слишком ощутим», и он возобновляет поиски более полного одиночества: «Скорей же в горы, к высям ледяным, / К тем мыслям, к тем возвышенным отрадам, / Которым чужд я стал, живя с двуногим стадом»[91].
В XIX веке термин «одиночество» вошел в широкое употребление, хотя изначально это понятие относилось к области патологического уединения, о котором рассуждали сменявшие друг друга медицинские авторитеты и прочие авторы[92]. У Чарльза Диккенса в рождественском рассказе 1840 года глухой старик в праздничный день встречается с рассказчиком, который пытается вытащить его из меланхолической изоляции, описываемой в рассказе не как одиночество, а как состояние «уединения»[93]. Постепенно одиночество стало особым состоянием, несущим с собой определенный набор симптомов. В 1930 году Г. К. Честертон сатирически описал возникновение этого феномена, тогда еще казавшегося сугубо локальным:
Одно из тончайших проявлений неутомимого патриотизма приняло форму обращения к нации на тему одиночества. В нем содержится жалоба на то, что человек в Англии изолирован в том смысле, какого не знает большинство других стран, а также требование немедленно что-нибудь предпринять, чтобы соединить всех этих одиноких людей в цепочку взаимодействий[94].
Обратила внимание на одиночество и зарождающаяся психология[95]. Было признано, что при самой большой его интенсивности оно способно вызывать приступы психотических заболеваний. Расплывчатое понятие меланхолии было переосмыслено как состояние, в котором взаимодействуют психические и физические симптомы. В седьмой главе будет рассмотрено появление после 1945 года одиночества как социального кризиса, кульминацией которого стали назначение первого в мире правительственного министра по одиночеству, а также публикация официальной стратегии по борьбе с этим явлением.
Третье изменение было наиболее распространенным, но при этом наименее замеченным современными авторами. Наблюдавшееся с поздневикторианского периода вытеснение врачей профессиональными социологами мало что сделало для изменения маргинального статуса уединения. Первое крупное исследование, в котором оно рассматривалось как нормальный и необходимый аспект жизни, было написано психологом Энтони Сторром лишь в 1989 году. В нем было выдвинуто обвинение против господствующей ортодоксальности: «Широко распространено мнение, писал Сторр в предисловии, что главным, если не единственным, источником человеческого счастья являются межличностные отношения интимного рода»[96]. Его книга вызвала повышенный интерес к этой теме среди социологов, однако и в 2016 году Айра Коэн мог наблюдать, что, «хотя коллеги-социологи и добились необычайного прогресса в изучении того, как люди участвуют в социальном взаимодействии, они редко признают существование целого ареала различных типов поведения, свойственных людям тогда, когда они не вовлечены в межличностные контакты»[97]. Подобные виды деятельности, как будет показано в нашем историческом исследовании, были чем-то большим, нежели просто остаточные явления, следы времяпрепровождения, сведенного на нет шумом и энергией коммерческого прогресса. Скорее они были одновременно продуктом модерна и необходимым условием его успеха. С начала XIX века многообразное улучшение материального благосостояния, потребительских рынков и коммуникационных сетей сделали возможным более широкий спектр одиночных практик для всего населения. Уединение в его основной форме как способ кратковременного досуга в условиях напряженной жизни стало более доступным, особенно для женщин и трудоспособной бедноты. Как будет показано, в частности, в третьей и пятой главах, на всех этапах жизни и для всех, за исключением самой обездоленной части общества, эти формы уединения способствовали устойчивому социальному взаимодействию.
Динамику перемен в рамках трех этих функций затемняла статическая концепция уединения как деятельности. В трактате Циммермана, как и вообще в его время, да и позднее, уединение рассматривалось как простой антоним пребывания в компании. Циммерман, как мы видели, настаивал, что мотивы ухода от общества носят чрезвычайный характер, но тем не менее предполагал, что во всех случаях он имел дело с отсутствием другого человека в данном конкретном месте. Современные дискуссии об одиночестве до сих пор во многом основаны на бинарном противопоставлении личного контакта и исключающей коммуникацию изоляции. Идет ли речь о безлюдном месте на лоне природы или о пустой комнате, уединенная фигура остается ключевым компонентом опыта и понимания одиночества на протяжении всего нашего периода. Однако все большее значение приобретают еще две формы уединения. Первую можно назвать сетевым уединением, подразумевая под ним взаимодействие с другими людьми посредством печати, переписки или других средств массовой коммуникации при условии физической изоляции.
Уже в конце XVIII века, особенно при том уровне образования и том положении в обществе, которые имел врач, существовала промежуточная структура виртуальной репрезентации, благодаря которой человек мог одновременно быть предоставлен самому себе и коммуницировать с другим. В Британии мужчины и женщины из дворянского класса использовали письма для поддержания связи с дальними родственниками и деловыми партнерами уже в конце Средних веков[98]. К 1800 году «эпистолярной грамотностью» (Сьюзен Уайман) обладали уже многие грамотные члены ремесленного сообщества[99]. Впрочем, для тех, кто занимался физическим трудом, составление или получение письма было редким событием; зато ведущие ученые уже давно привыкли иметь сеть корреспондентов по всей Европе, а с недавнего времени и в Новом Свете. Циммерман вел на этой основе не только исследовательскую, но и литературную деятельность. «Его работа об уединении, писал Тиссо, была воспринята с большим éclat[100] не только в Германии, но и везде, где читают по-немецки, и обеспечила его перепиской, которая доставила ему большое удовлетворение»[101]. Последующее расширение европейских и глобальных почтовых сетей на основе британской системы с фиксированной предоплатой («почта за пенни», 1840) способствовало поддержанию связи между родственниками, разбросанными по карте экономическими и демографическими пертурбациями того времени[102]. Дополнительные средства для управления физической изоляцией принесло изобретение телефона и интернета, о которых пойдет речь в заключительной главе. Сетевое уединение и уменьшало стресс, и обогащало опыт пребывания наедине с собой. Благодаря переписке и множащимся формам печатных медиа оно позволило одиноким людям наслаждаться собственной компанией и в то же время чувствовать, что они в некотором смысле являются частью более широкого сообщества.
Вторая альтернативная форма стала предметом научного обсуждения лишь недавно[103]. Это абстрагированное уединение, способность быть наедине с собой, оставаясь при этом среди людей; средство, позволяющее отвлекать свое внимание и свои мысли от тех, кто находится в непосредственной близости. Давние поиски ментального пространства в условиях оказываемого другими давления приобрели новую актуальность в стремительно развивающейся мегаполисной цивилизации XVIII века. В 1720 году Даниель Дефо написал второе продолжение своего эпохального романа об уединении[104]. Робинзон Крузо вернулся в Лондон и пытается провести различие между абсолютной физической изоляцией, будь то добровольной или вынужденной, и временным уходом от окружающего общества. Переживший кораблекрушение Робинзон не испытывает ностальгии по прежней жизни. Одиночество, которым он наслаждался, было необходимо для благополучия его нравственного «я», но оно неестественно и небезопасно в том случае, если отсоединено от структур морали и сужает перспективы образованного общества. Самые глубокие формы духовной рефлексии лучше всего осуществляются в процессе повседневной деятельности. «Божественное созерцание, настаивает Крузо, требует состояния души, не прерываемого никакими чрезвычайными движениями или вмешательством страстей; а это, утверждаю я, гораздо легче получить и испытать в обычном течении жизни, нежели в монашеской келье или в принудительном заточении»[105]. Толпа, особенно в столице, не помеха, а подходящее условие для дисциплинированного, продуктивного размышления:
Поэтому ясно, что, как я не вижу ничего похожего на уединение в вынужденном заточении на острове, где мысли не имеют формы, подходящей для уединенного состояния, точно так же могу я утверждать, что гораздо больше наслаждаюсь уединением среди величайшего в мире человеческого собрания, то есть в Лондоне, где я пишу эти строки, чем когда-либо за все свое двадцативосьмилетнее одиночное заключение на заброшенном острове[106].
Это был вопрос о необходимом, а также и об осуществимом. Создатель Крузо не сомневался, что произвольно абстрагироваться от сложных сетей отношений, в которых он жил и работал, было абсолютно практическим решением. Его герой настаивает, что «всеми сторонами совершенного одиночества нужно так же полно наслаждаться, если мы того желаем и если достаточно подготовлены, даже в самых густонаселенных городах, и в спешке разговоров, и в галантности двора, и в суете наших дел, как и в пустынях Аравии или Ливии или же в одинокой жизни на необитаемом острове»[107].
В силу своей природы абстрагированное уединение оставило о себе мало свидетельств, но все же можно утверждать, что в переполненных домашних интерьерах, где большинство людей жило большую часть времени, охватываемого этим исследованием, оно и было основным средством достижения благ, традиционно востребованных для физической изоляции. Оно требовало некоторого навыка концентрации и могло варьироваться по времени от нескольких минут созерцания или мечтания до продолжительного погружения в какое-то уединенное дело или развлечение. Часто оно было связано с тем или другим типом сетевого уединения, самый очевидный пример погружение в чтение книги прямо посреди шума домашней жизни. В домах среднего класса оно проявлялось в способности хозяев считать себя вполне одинокими в присутствии трудившейся вокруг прислуги. На протяжении всего этого времени оно будет испытывать влияние технических инноваций и, как будет показано в восьмой главе, достигнет пика с появлением мобильного телефона, позволяющего отправлять и получать текстовые сообщения.
Общими для разных реакций на модерн и разных категорий уединения были вопросы класса и гендера. Авторы конца XVIII начала XIX века, писавшие об одиночестве и, шире, о меланхолии, не сомневались, что их главная забота касалась хорошо образованных мужчин[108]. «Напряженная и непрерывная работа мышления», как писал Томас Арнольд, вот основная причина безумия[109]. Лишь обладатели зрелого, уравновешенного ума способны вынести опасности изоляции и вернуться к продуктивному взаимодействию с обществом. И наоборот, те, кто тратит слишком много времени на науку, оказываются особенно уязвимы для патологий одиночества, тогда как основная масса населения защищена от них своей умственной ограниченностью. Уильям Бьюкен в «Домашнем лечебнике» (1769) сформулировал это так: «Известно, что человек, непрестанно ломающий себе голову мыслями, редко пользуется совокупно и выгодами тела, и силою духа; а напротив того тот, кто, ежели можно так сказать, ничего не думает, вообще имеет и то и другое»[110]. Мужчины, занятые физическим трудом, едва ли страдали от расстройств психики. Томас Троттер в «Обзоре нервного темперамента» (1812) писал: «Я не нахожу, будто шахтеры в этом районе подвержены каким-то определенным болезням; при условии умеренного пьянства они живут обычно до преклонного возраста»[111].
Женщинам в большинстве текстов того времени было отказано в возможности пользоваться благами уединения. Поэтесса начала XVIII века Мэри Чадли считала это «мужским удовольствием», поэтому «никогда уединение не должно быть нашим выбором, активная жизнь содержит в себе гораздо большее совершенство»[112]. Уединение можно обрести «в наших занятиях, в наших садах и в тишине безлюдной тенистой рощи», но «никто не может быть счастлив в одиночестве, если только не имеет внутренней чистоты помыслов, не унял желаний и не подчинил свои страсти абсолютной власти разума»[113]. Циммерман считал такое проявление добродетели весьма нехарактерным для женщин. Либо они были слишком заняты семейными делами, чтобы иметь возможность наслаждаться собственной компанией, либо их особая подверженность силе воображения делала их неспособными противостоять его разрушительным последствиям. «Уединение еще более чревато полным видений безумием в умах женщин, отмечал он, нежели в умах мужчин, поскольку воображение последних, как правило, менее управляется раздражительной чувствительностью и более сдерживается твердостью суждения»[114].