Гамбрил Старший откинул волосы назад и повернулся к сыну, с улыбкой глядя на него поверх очков.
Очень хорошо, кивнул ему Гамбрил Младший. Но не слишком ли слепая эта стена? Для такого обширного палаццо у тебя, по-моему, слишком мало окон.
Верно, ответил отец, совершенно верно. Он вздохнул. Боюсь, что для Англии этот проект не подойдет. Он предназначен для страны, где стараются по возможности избегать солнечного света. Окна проклятие нашей отечественной архитектуры. Стены приходится делать как сита: все в дырках, и это очень грустно. Если хочешь, чтобы я построил тебе этот дом, переселяйся, скажем, на Барбадос или куда-нибудь еще.
С большим удовольствием, сказал Гамбрил Младший.
Другое неоценимое преимущество жарких стран, продолжал Гамбрил Старший, в том, что человек может жить там как аристократ, вдали от всех, сам по себе. Там не приходится смотреть на грязный мир; там не нужно, чтобы грязный мир смотрел на тебя. Возьми, например, этот большой дом, смотрящий на мир несколькими темными бойницами и похожим на пещеру главным входом. Но загляни внутрь. Он держал лампу над двором, находившимся в самом сердце дворца. Гамбрил Младший нагнулся и посмотрел. Вся жизнь обращена вовнутрь на прелестный внутренний двор, на это более чем испанское patio[20]. Взгляни на эти три яруса арок, на сводчатые коридоры для прохладных задумчивых прогулок, на тритона, извергающего белую воду в мраморный пруд посреди двора, на мозаику, расцветающую на полу и по стенам, яркую на фоне белой штукатурки. А вот и ворота, ведущие в сад. А теперь иди-ка сюда, посмотри на фасад, обращенный к саду.
Держа в руках лампу, он обошел вокруг стола. Внезапно раздался треск: провод от лампы задел стоявший на столе собор. Он валялся на полу, весь обращенный в развалины, точно разрушенный землетрясением.
Ад и смерть! сказал Гамбрил Старший в припадке елизаветинской ярости. Он поставил лампу на стол и кинулся смотреть, насколько непоправимо несчастье. Они обходятся страшно дорого, эти макеты, объяснил он, склоняясь над развалинами. Он нежно собрал осколки и положил их на стол. Могло быть и хуже, сказал он наконец, отряхая пыль с рук. Боюсь, впрочем, что этот купол никогда уже не будет таким, каким он был раньше. Снова подняв лампу, он держал ее высоко над головой и стоял так, с меланхоличным удовлетворением оглядывая свои произведения. И подумать только, сказал он после недолгого молчания, что все эти годы я потратил на то, чтобы проектировать образцовые коттеджи для рабочих в Блечли! Конечно, мне повезло, что я получил эту работу; но подумать только, что цивилизованному человеку приходится заниматься подобными вещами! Это уж слишком. В прежнее время эти твари сами строили свои лачуги, и получалось очень неплохо. Архитекторы занимались архитектурой, которая выражает достоинство и величие человека, выражает его протест, а не смиренную покорность. Много ли протеста можно выразить в коттедже ценою в семьсот фунтов? Самую малость, конечно, можно протестовать: можно придать коттеджу приличные пропорции, можно избегнуть убожества и вульгарности, но и только: весь протест сводится к отрицанию. Протест положительный и активный возможен лишь тогда, когда от мизерного человеческого масштаба переходишь к постройкам для великанов, когда строишь ради духа и воображения человека, а не ради его презренного тела. Образцовые коттеджи, действительно!
Мистер Гамбрил негодующе фыркнул.
Когда подумаешь об Альберти! И он подумал об Альберти об Альберти, самом благородном из всех римлян, о единственном подлинном римлянине. Ибо сами римляне вели в действительности жалкую и сумасбродную жизнь внутри своей вульгарной империи. Альберти и его последователи эпохи Возрождения жили жизнью идеальных римлян. Они вкладывали в свою архитектуру Плутарха. Они брали гнусного подлинного Катона, исторического Брута и, превратив их в римских героев, учились у них и подражали им. До Альберти не было подлинных римлян, а со смертью Пиранези их раса начала снова вымирать.
А когда подумаешь о Брунеллески! Гамбрил Старший принялся страстно вспоминать архитектора, который подвесил на восьми изящно взлетающих ввысь мраморных опорах самый легкий и самый чудесный из всех куполов.
А Микеланджело! Огромная мрачная апсида А Кристофер Рен и Палладио. Когда я думаю обо всех них[21] Гамбрил Старший взмахнул руками и замолчал. То, что он чувствовал, думая о них, нельзя было выразить словами.
Гамбрил Младший взглянул на часы.
Половина третьего, сказал он. Пора спать.
Глава 3
Мистер Гамбрил! (К удивлению примешивалось удовольствие.) Как я рад! (Теперь основным чувством, которое выражал голос, доносившийся откуда-то из темных глубин мастерской, было удовольствие.)
Это я, мистер Бодженос, должен радоваться. Гамбрил закрыл за собой дверь мастерской.
Маленький человечек в сюртуке выскочил из каньона, или, вернее, черного ущелья, образованного двумя отвесными слоистыми стенами демисезонных костюмов, и, выйдя в открытое пространство перед дверью, поклонился со старомодной учтивостью, показав при этом перламутровый череп, слегка прикрытый длинными влажными темными прядями скудной растительности.
И разрешите мне узнать, сэр, чему я обязан этой радостью? Мистер Бодженос лукаво посмотрел снизу вверх, склонив голову набок, так, что дрогнули торчащие кончики его нафиксатуаренных усов. Пальцы его правой руки были засунуты за борт сюртука, и он стоял носки врозь, в первой позиции классического балета. Легкое весеннее пальто, может быть? Или новый костюм? Должен заметить, и его взгляд профессионала окинул длинную, худую фигуру Гамбрила с головы до ног, должен заметить, что те одежды, которые вы теперь носите, мистер Гамбрил, выглядят как бы это сказать? несколько неглиже, как сказали бы французы, чуточку неглиже!
Гамбрил взглянул на свой костюм. Его огорчило «неглиже» мистера Бодженоса; этот поклеп обидел его, оскорбил. Неглиже? А он-то воображал, что вид у него вполне приличный и даже элегантный (но ведь у него всегда был такой вид, даже в лохмотьях), вернее сказать, безупречный, как у мистера Портьюза, очень подтянутый в этой черной куртке, опереточных брюках и лакированных ботинках. А черная фетровая шляпа разве она не была именно тем иностранным, южным штрихом, который спасал всю композицию от банальности? Он рассматривал себя, стараясь увидеть свой костюм свои одежды, как назвал их мистер Бодженос, одежды, Боже милосердный! глазами опытного портного. Перегруженные карманы отвисали складками, на жилете было пятно, брюки вздувались пузырями, точно голые колени на рубенсовском портрете Елены Фурман в мехах, в Венской галерее. Да, все это было страшно неглиже! Он почувствовал себя угнетенным; но изысканная профессиональная корректность мистера Бодженоса несколько успокоила его. Этот сюртук, например. Он точно сошел с какой-то очень современной картины какая гладкая, без единой складочки, цилиндрическая грудь, какая чистая абстрактная форма конуса в слегка закругленных полах! Ничто не могло быть менее неглиже. Он окончательно успокоился.
Я хочу, сказал он наконец, с важным видом прочищая горло, я хочу, чтобы вы сшили мне брюки по моим указаниям. Это новая мысль. И он вкратце описал Патентованные Штаны Гамбрила.
Мистер Бодженос внимательно слушал.
Для вас я могу их сделать, сказал он, когда описание было закончено. Я могу их сделать для вас если вам в самом деле этого хочется, мистер Гамбрил, добавил он.
Благодарю вас, сказал Гамбрил.
И разрешите мне узнать, мистер Гамбрил, вы намереваетесь носить подобные подобные одежды?
Гамбрил стыдливо отрекся.
Лишь для того, чтобы практически осуществить мысль, мистер Бодженос. Я, понимаете, занят коммерческой эксплуатацией этой идеи.
Коммерческой? Понимаю, мистер Гамбрил.
Может быть, вы хотите войти в долю? предложил Гамбрил.
Мистер Бодженос покачал головой.
Боюсь, мистер Гамбрил, что для моих клиентов это не подойдет. Вряд ли можно ожидать, что «сливки общества» станут носить подобные вещи.
Вы так думаете?
Мистер Бодженос продолжал качать головой.
Я их знаю, сказал он, я знаю «сливки общества». Да. И он добавил, с непоследовательностью, которая была, возможно, только кажущейся: Между нами, мистер Гамбрил, я большой поклонник революции
Я также, сказал Гамбрил, теоретически. Но ведь я ничего не теряю. Я могу позволить себе быть ее поклонником. Тогда как вы, мистер Бодженос, вы благоустроенный буржуа о, только в экономическом смысле, мистер Бодженос
Мистер Бодженос принял объяснение с одним из своих старомодных поклонов.
Вы были бы одним из первых, кто пострадал бы, если бы кто-нибудь начал ломку у нас.
Разрешите мне сказать вам, мистер Гамбрил, что тут-то вы и ошибаетесь. Мистер Бодженос вынул руку из-за пазухи и принялся двигать ею, подчеркивая жестами наиболее важные места своей речи. Когда настанет переворот, мистер Гамбрил, великий и необходимый переворот, по выражению олдермена Бекфорда, человек будет иметь неприятности не оттого, что он имеет немного денег, а из-за своих классовых привычек, мистер Гамбрил, своего классового языка, классового воспитания.
Боюсь, что вы правы, сказал Гамбрил.
Я в этом убежден, сказал мистер Бодженос. Ведь ненависть вызывают именно мои заказчики, мистер Гамбрил, сливки общества. Именно их самоуверенность, их непринужденность, их привычку приказывать, создаваемую деньгами и положением в свете, их манеру считать свое общественное положение законным, их престиж все остальные люди с огромным наслаждением отняли бы у них, да не могут ведь как раз это больше всего раздражает, мистер Гамбрил.
Гамбрил кивнул. Он сам завидовал способности своих более обеспеченных друзей игнорировать всех, кто не принадлежит к одному с ними классу. Чтобы овладеть в совершенстве этой способностью, надо с детства жить в большом доме, полном слуг-автоматов, надо никогда не нуждаться в деньгах, никогда не заказывать в ресторане более дешевое блюдо вместо более изысканного; надо смотреть на полисмена лишь как на оплачиваемого защитника от посягательств низшего класса и никогда не сомневаться в своем божественном праве делать в границах приличия все, что заблагорассудится, не обращая внимания ни на кого и ни на что, кроме собственной персоны и собственного удовольствия. Гамбрил вырос среди подобных блаженных существ, но сам не принадлежал к их числу. Увы? Или к счастью? Он сам не знал.
А какая польза будет, по-вашему, от революции, мистер Бодженос? спросил он наконец.
Мистер Бодженос снова положил руку за борт.
Никакой, мистер Гамбрил, сказал он. Решительно никакой.
Но свобода, предложил Гамбрил, равенство и так далее. Как насчет этого, мистер Бодженос?
Мистер Бодженос улыбнулся снисходительно и добродушно, как он улыбнулся бы человеку, предложившему, скажем, носить при вечернем костюме засученные до колен брюки.
Свобода, мистер Гамбрил? сказал он. Неужели, по-вашему, хоть один здравомыслящий человек воображает, что революция принесет свободу?
Революционеры всегда требуют именно свободы.
А получают они ее когда-нибудь, мистер Гамбрил? Мистер Бодженос игриво склонил голову набок и улыбнулся. Обратимся к истории, мистер Гамбрил. Сначала французская революция. Народ требует политической свободы. И получает ее. Потом билль о реформах, потом сорок восьмой год, потом всякие там освободительные акты и избирательное право для женщин с каждым разом все больше и больше политической свободы. А в результате что, мистер Гамбрил? Ровно ничего. Кто стал свободней благодаря политической свободе? Ни одна душа, мистер Гамбрил. Более гнусного издевательства не знала история. А как подумаешь о несчастных молодых людях, вроде Шелли, которые о ней говорили, так просто жалко становится, сказал мистер Бодженос, качая головой, по-человечески жалко. Политическая свобода надувательство, потому что никто не тратит время на то, чтобы заниматься политикой. Время тратят на сон, еду, немного на развлечения и на работу больше всего на работу. Когда они получили все политические свободы, какие им хотелось или каких им даже, собственно, и не хотелось, они начали понимать это. Вот теперь они и заговорили об индустриальной революции, мистер Гамбрил. Да Господь с вами, ведь это новое надувательство, почище старого. Может ли быть при какой-нибудь системе свобода? Сколько вы ни делите прибыли между рабочими, сколько ни устанавливайте у них самоуправление, или создавайте гигиенические условия, или стройте коттеджи или площадки для игр, самое главное рабство все равно останется подневольный труд. Свобода? Да ее не существует! Свободы в этом мире нет; только позолоченные клетки. Да наконец, мистер Гамбрил, представьте себе, что удалось бы как-нибудь избавиться от необходимости работать, представьте себе, что у человека все время будет свободным. А сам он станет ли от этого свободней? Я ничего не говорю об естественном рабстве еды, сна и так далее, мистер Гамбрил; об этом я ничего не говорю, потому что тут уж пойдет отвлеченная метафизика. Но я спрашиваю вас вот о чем, и мистер Бодженос почти сердито погрозил пальцем своему сонному собеседнику, будет ли свободным человек с неограниченным досугом? Я говорю, что нет. Он будет свободным, только если он окажется, как мы с вами, мистер Гамбрил, человеком здравомыслящим и независимым в суждениях. Рядовой человек свободным не будет. Потому что убивать свой досуг он умеет только теми способами, какие навяжут ему другие люди. В наше время никто не умеет развлекаться сам по себе; все предоставляют другим развлекать их. Что им подсунешь, то они и глотают. Им приходится глотать, хотят они этого или нет. Кино, газеты, журналы, граммофоны, футбольные матчи, радио попробуйте-ка обойтись без них, если вы хотите развлекаться. Рядовой человек без них не обойдется. Он пользуется ими; а что это, как не рабство? Так что видите, мистер Гамбрил, и мистер Бодженос улыбнулся с каким-то лукавым торжеством, даже в чисто гипотетическом случае, когда у человека будет неограниченное количество свободного времени, сам он свободным не станет А случай этот, как я уже сказал, чисто гипотетический; по крайней мере поскольку дело касается людей, стремящихся к революции. Что же до тех, кто умеет пользоваться досугом, так я вам скажу, мистер Гамбрил, что мы с вами оба хорошо знакомы со сливками общества и знаем, что свобода, кроме разве свободы половых общений, это у них слабое место. А что такое половая свобода? драматически вопросил мистер Бодженос. Мы с вами, мистер Гамбрил, знаем, конфиденциально ответил он. Это ужасное, отвратительное рабство. Вот что это такое. Или, может быть, это не так, мистер Гамбрил?
Так, так, вы совершенно правы, мистер Бодженос, поспешил ответить Гамбрил.
А отсюда следует, продолжал мистер Бодженос, что для всех людей, кроме немногих избранных, вроде нас с вами, мистер Гамбрил, свободы не существует. Это химера, мистер Гамбрил. Гнусная выдумка.
Но в таком случае, мистер Бодженос, почему вам так хочется, чтобы произошла революция? осведомился Гамбрил.