Влияние всеобщих выборов на поведение консервативных кандидатов так велико, что во время дебатов двух кандидатов, разделяющих одни и те же взгляды в одном избирательном округе, каждый старается обозначить свое (необходимое в этих обстоятельствах) отличие от соперника, все время отклоняясь влево, то есть особенно акцентируя внимание на псевдодемократических положениях[10].
Подобные случаи доказывают, что даже консерватор пытается приспособиться к основному закону современной политики, заменившему собой религиозную аксиому о том, что «многие призваны, но немногие избраны», равно как и психологический тезис, согласно которому лишь избранное меньшинство может достичь идеала. Курциус сформулировал это в одной фразе: «В элитных частях нет необходимости. Необходимо завладеть массами и править с помощью масс[11]. Консервативному духу прошлых правителей, как бы глубоко он ни был укоренен, приходится разумеется, только для выборов рядиться в свободные одежды демократии.
Теория либерализма тоже выстраивает свои планы, ориентируясь не только на интересы масс. Она опирается на вполне конкретные массы, которые уже захватили власть в других областях, но еще не добились политических привилегий, а именно на социальные слои собственников и интеллектуалов. Массы сами по себе необходимы либералам исключительно как средство достижения их далеко идущих целей. Первый великий либеральный историограф Германии Роттек упрекнул французскую королевскую власть в том, что она во время революции вынуждала буржуазию обращаться к народным массам. Он разделяет демократию на господство представителей и господство массы[12]. Во время июньской революции 1830 года Раумер, находясь в Париже, открыто сетовал на то, что массы обладают властью и невероятно трудно отобрать ее у них, не обидев и не разбудив новый мятеж[13]. Одновременно в выражениях, достойных романтического дифирамба, он превозносил систему отношений его родной Пруссии, где король и народ «по большей части витают в священных сферах», а довольные граждане не задаются вопросами о своих правах[14]. Из истории возникновения северогерманского рейхстага нам известно, что другой предводитель либералов и сторонник либеральных взглядов историк Генрих фон Зибель высказывался против всеобщего, прямого и равного для всех избирательного права, подкрепленного лишь странным представлением либералов о массах, приведенном выше, согласно которому избирательное право «для парламентаризма любого рода может означать лишь начало конца». По его словам, избирательное право это право на господство, и он вынужден срочно предостеречь и попросить немецкую королевскую власть с большой осторожностью прививать столь внушительные элементы демократической диктатуры в новом федеративном государстве[15]. Если вспомнить, как формировалось отношение либерализма к принципам и устройству аристократии, его внутреннее отвращение к массам становится понятным: с тех пор как возникло всеобщее избирательное право, а вместе с ним и перспективы возникновения нового, несколько коммунистически настроенного большинства избирателей или нижней палаты, многие, по мнению Рошера, научились по-новому воспринимать действующую власть короны и верхней палаты, чтобы не допустить принятия любого решения нижней палаты. Разумным также было бы не предпринимать никаких попыток по расширению существующего избирательного права без «точных статистических данных», то есть без тщательнейшего изучения соотношения сил между отдельными классами населения[16]. Недавно в одной из либеральных групп, ближе других находящейся к социал-демократам Германии в кругах национально-социальной ассоциации, зародилось осознание тенденции (о которой никто и не думал сожалеть), что переменчивая и непредсказуемая воля народа, находящая отныне выход в рейхстаге, не способна в одиночку повлиять на дела государства, за ней присматривают представители аристократии, не зависящие от народа, но ограничивающие его волю, наблюдающие за ней и обладающие правом вето, независимые от народа[17].
Немецкие ученые от Роттека до Науманна на протяжении целого века в поте лица старались теоретически объединить естественные противоречия демократии и милитаристской монархии. Проникнутые искренним стремлением к этой высокой цели, они пытались «расфеодализировать» монархию, то есть заменить аристократических покровителей трона на академических. Их главной задачей (вероятно, даже и неосознанно) было теоретическое обоснование этой если не так называемой социальной, то хотя бы народной монархии. Очевидно, что такая цель имела под собой политические мотивы, у которых не было ничего общего с наукой, но они не обязательно противоречили друг другу (здесь решающую роль играет методология), поскольку находились за пределами науки. Тенденция к установлению Июльской монархии вовсе не повод упрекать ученых. Она относится к сфере политики. Напротив, что точно заслуживает осуждения с исторической точки зрения, так это отождествление возникшего за последние десять лет в Прусской Германии монархического принципа с идеей народной (социальной) монархии. В этом отношении многие немецкие либерально настроенные теоретики и историки путают мечту с реальностью. В этой путанице кроется и главная ошибка немецкого либерализма, который с 1866 года только и делает, что меняет позиции, то есть пытается скрыть свою одностороннюю борьбу с социализмом и в то же время отказ от политической эмансипации немецкого бюргерства за ложными представлениями о том, что с объединением Германии и основанием королевства Гогенцоллернов все или почти все юношеские мечты либерализма воплотятся в жизнь. Основной принцип современной монархии (наследственной монархии) совершенно несовместим с принципами демократии, даже если понимать их очень широко. Цезаризм еще можно считать демократией, во всяком случае, он может претендовать на это до тех пор, пока основывается на воле народа, легитимная монархия же никогда.
Подводя итог, можно отметить, что в современной партийной жизни аристократия с удовольствием предстает в обличии демократии, верно и то, что сущность демократии пронизана аристократическими элементами. Аристократия в форме демократии. Демократия с аристократическим содержанием.
Внешне демократическая форма политических партий с легкостью вводит в заблуждение поверхностных наблюдателей и отвлекает их от аристократических или, вернее, олигархических тенденций, поражающих любую партийную организацию. Именно наблюдение за демократическими партиями, и в первую очередь социал-революционными рабочими партиями, может наиболее очевидным образом доказать существование такой тенденции. В консервативных партиях, за исключением предвыборных периодов, с естественной откровенностью проявляется склонность к олигархии, которая полностью соответствует их принципиально олигархическому характеру. Однако сегодня субверсивные партии явно принимают те же формы. Наблюдение за ними куда ценнее, поскольку революционно настроенные партии объясняют свое возникновение и свои устремления через отрицание этих тенденций, они возникают из этого отрицания. Возникновение олигархизации в лоне революционных партий весьма убедительное доказательство существования глубинных олигархических тенденций в любом человеческом сообществе.
Социал-революционные и демократические партии провозглашают своей главной целью свержение олигархии во всех ее формах. Возникает вопрос: как объяснить, что те же самые тенденции, против которых они ведут борьбу, развиваются и внутри этих партий? Поиск беспристрастного аналитического ответа на этот вопрос составляет одну из ключевых задач этой книги.
Идеальная демократия невозможна в современных условиях социально-экономической зависимости. Признаем это. Тогда встает вопрос, в какой степени внутри существующего сегодня общественного порядка, среди тех, кто планирует его уничтожить и создать на его месте новый, уже можно обнаружить зарождение той силы, что стремится к идеальной демократии.
Глава 2
Этическое приукрашивание социальной борьбы
Любой человек, всерьез занимающийся историей, знает, что господствующие социальные классы во все времена были озабочены тем, как передать достигнутую ими политическую власть по наследству. Наследование политической власти всегда было одним из самых эффективных способов сохранить классовое господство. Здесь прослеживается тот же исторический процесс, что утвердил буржуазные порядки в сфере сексуальной жизни: нерасторжимость брака, строгие наказания за измены и так называемый майорат. Насколько можно судить по немногочисленным древним источникам, в основе буржуазной семьи лежала тенденция, согласно которой мужчина, достигший определенного экономического благополучия, стремился передать свое накопленное или награбленное имущество своему законному, насколько это возможно было определить, сыну. Те же самые тенденции мы наблюдаем и в области политики, где они сохраняются благодаря внутренним, органически присущим человеку инстинктам и усиленно поддерживаются экономическим порядком, в основе которого лежит частная собственность на средства производства и в котором по очевидной психологической аналогии политическая власть также рассматривается как наследуемая частная собственность. Как известно, отцовский инстинкт передать в наследство сыну в том числе и свою политическую власть во все времена проявлялся особенно сильно. Он никак не способствовал упадку элективной или возникновению наследственной монархии. Желание сохранить достигнутое когда-то социальное положение своей семьи стало столь сильным, что, по справедливому замечанию Гаэтано Моски, в тех случаях, когда представители правящих классов не могут иметь сыновей, например прелаты Римско-католической церкви, спонтанно и стремительно возникает непотизм[18], что оказывается проявлением неконтролируемого инстинкта самосохранения, инстинкта наследования, явленного в самой радикальной форме.
Аристократии также удалось утвердиться в государственной системе, из которой она, казалось бы, должна быть двояким образом конституционно и принципиально исключена. Североамериканские демократы, вынужденные жить под гнетом власти республиканцев, у которых не существует дворянских титулов, все еще далеки от того, чтобы вместе с английской короной избавиться и от аристократии. Аристократия миллиардеров, железнодорожных, нефтяных, мясных королей и т. д. факт, не оставляющий сомнений.
На появление этого феномена влияют не только причины, возникшие недавно, например концентрация капитала в системе общественной власти или ее тенденция к коллективности, постепенное примирение старого духа республиканства с европейскими идеями, европейскими предрассудками и европейским честолюбием. Даже тогда, когда юная демократия и свобода Америки совсем недавно были окроплены кровью ее граждан, непросто было, согласно рассказу Алексиса де Токвиля, найти хотя бы одного американца, который в самых тщеславных выражениях не хвастался бы тем, что происходит из семьи первопроходцев[19]. Настолько живуч был в тех первых республиканцах «предрассудок аристократизма». И сегодня нью-йоркские семьи с голландскими корнями и голландскими фамилиями принадлежат к бесспорно аристократическому слою населения, это своего рода патриции без внешних патрицианских атрибутов. В Германии мы в течение последних 40 лет стали свидетелями невероятно стремительного процесса, в ходе которого молодую индустриальную буржуазию поглощает родовая аристократия[20]. Немецкое бюргерство феодализируется. Эмансипация ротюров только укрепила позиции своего социального противника аристократии, предоставив ей свежую кровь и экономические ресурсы. Нувориши не знают иного тщеславия, кроме как поскорее слиться со знатью, чтобы из этого сплава возникло их почти легитимное право на принадлежность к старым правящим классам, право, которое теперь может восприниматься не как приобретенное, а как унаследованное. Здесь мы видим, как принцип (пусть и фиктивного) наследования в значительной степени ускоряет процесс привыкания молодых, восходящих сил к порядкам старого мира.
Этика лишь декорация в ожесточенной масштабной и в то же время почти незаметной борьбе между новым, восходящим социальным слоем и старым, который то по-настоящему, то притворно отступает. В эпоху демократии этика становится оружием, которым может воспользоваться кто угодно. В условиях старого порядка власть имущие и те, кто мечтал ими стать, говорили о своих правах, только о своих собственных правах. Демократия дипломатичнее, предусмотрительнее. Аргументы такого рода для нее не этичны. Сегодня все публичные политики говорят от имени народа и борются за общие интересы.
Правительство и революционеры, короли и партийные лидеры, тираны милостью Божьей и узурпаторы, одичавшие идеалисты и расчетливые честолюбцы, все они народ и постоянно твердят, что их действия направлены на воплощение народной воли.
В современной классовой и народной жизни этика стала необходимым аксессуаром, выдумкой. Каждое правительство пытается подпереть свою фактическую власть каким-нибудь абстрактным этическим принципом. Любое общественное движение в своей чистейшей форме старается выставить напоказ собственное человеколюбие. Все вновь возникающие классовые партии в начале своей борьбы за власть перед лицом всего мира заявляют, что хотят освободить от гнета тиранов не столько себя, сколько все человечество, заменить старый и несправедливый режим новым и справедливым. Демократия всегда словоохотлива. Ее словарь паутина метафор. Демагог плод, неожиданно выросший на демократической почве, постоянно переходит от сентиментальности и чувствительности к страданиям народа. «Жертвы заботятся о своих словах, палачи пьяны и слезливая философия»[21], саркастично замечает Доде. Каждый новый социальный слой, который призывает атаковать привилегии другого класса, уже находящегося у власти (как экономической, так и политической), всегда выступает под лозунгом: «Ради спасения всего человечества!» Когда молодая французская буржуазия решилась на большую битву против аристократии и духовенства, она начала с торжественной Декларации прав человека и гражданина и ринулась в бой с лозунгом «Свобода. Равенство. Братство». Сегодня мы слышим ораторов совсем другого мощного классового движения движения наемных рабочих, заявивших, что они ведут классовую борьбу вовсе не из классового эгоизма, а, напротив, как раз для того, чтобы вычеркнуть понятие о социальном классе из социальной жизни; современный социализм в припеве своего теоретического гимна все время повторяет гордые слова: создание бесклассового, гуманного, братского общества!