Стуком я себя не утруждаю.
На заднем крыльце любой вошедший первым делом видит высокий шкаф. В нем мы хранили пальто, резиновые сапоги и кое-какой мамин садовый инструмент за остальным она бегала в большой сарай. Распахиваю дверцы шкафа. Все на месте, даже полиэтиленовый дождевик. Я надевала его в тот день, когда прочла половину первой строчки «Гордости и предубеждения».
При виде мотыги, которой срезали кувшинки, у меня перехватывает дыхание, словно от удара в живот. Я хватаюсь за пальто, чтобы не упасть. Честное слово, если б эта ферма была парком развлечений, его следовало бы назвать «Страхомиром».
Прижимаю вторую руку к животу, сглатываю. Вскидываю голову. Я здесь по одной-единственной причине, и капелька страха ладно, не капелька, а лавина страхов и воспоминаний меня не остановит.
Миную прачечную, где мы ощипывали мертвых Рут и складировали на зиму вощеные яйца. Затаив дыхание, толкаю дверь в кухню. Жалюзи на южных окнах опущены, здесь темно и неожиданно свежо. Стою на месте, пока глаза привыкают к мраку.
Кого я обманываю? Я замираю, потому что сомневаюсь, можно ли. Можно ли идти дальше, через большую комнату, в спальню отца, к кровати, на которой он лежит?
Темноту разрезает хриплый голос-шелест:
Здравствуй, Джой. Ты не спешила. Ему ведь, наверное, осталось пару недель. В лучшем случае.
Щурюсь в направлении голоса. Рут. Она ничуть не изменилась. Высокая и худая, с коричневато-рыжими волосами, разделенными посредине пробором; с длинными узкими пальцами и гладкой кожей. Моя старшая сестра. Идеальная старшая сестра. Если забыть о родимом пятне. И о несчастье, конечно.
Я выпаливаю, не успев подумать:
Ты что здесь делаешь?
Уж кого-кого, а Рут я увидеть не ожидала. Увы, придется принять ее как данность. Сгружаю бланки и таблетки на столик.
Я тоже тебе рада, отвечает Рут. Даже в полумраке видно, как на левой стороне ее лица пульсирует в такт словам фиолетовое родимое пятно. Я придумала план.
Это без меня.
Дергаю вверх жалюзи. И вовсе тут, оказывается, не свежо. Распахиваю горчично-желтый холодильник, который стоит в кухне, сколько себя помню. Изнутри вырывается холодный воздух, дарит облегчение, а открытая дверца загораживает Рут.
Зря. Тебе понравится.
Теперь ее голос льется нежно, как шелк, и звонко, как серебристый колокольчик. Рут всегда требовалось время, чтобы после долгого молчания обрести контроль над голосом. Видимо, какой-то странный побочный эффект несчастья.
Я помогу тебе получить то единственное, чего ты всегда хотела, Джой.
Достаю из холодильника «Пассиону». Любимый напиток отца. Напиток, который нам даже трогать не разрешалось. Его мало, и я глотаю прямо из бутылки. Жидкость почти безвкусная, зато холодная и мокрая.
Итак, мы обе вернулись за ним ухаживать, продолжает Рут. Хорошие дочери, правда? Она смотрит на гору лекарств. Его таблетки?
Игнорируя вопрос, я изучаю скудное содержимое холодильника на предмет чего-нибудь съедобного. Негусто. Злюсь, что не купила еды в Блэкханте. Между Вики с одним «к» и крикливой матерью Белинды я плохо соображала.
Рут улыбается, откладывая книгу, которую читала.
Нам о многом надо поговорить.
Неужели?
Конечно. Только сперва сходи к нему, повидайся.
Я не двигаюсь с места, сжимая горлышко пустой бутылки из-под «Пассионы».
Не хочу, отвечаю, как капризный ребенок.
Это не так страшно, как ты думаешь, мягко заверяет сестра.
Кладу бутылку на рабочий стол. Руки горят и подрагивают, угри в желудке извиваются с противным шипением. Отец стар и болен, напоминаю я себе. Практически мертв, если верить Вики. Чего мне боятся?
Он ничего не сможет тебе сделать, Джой.
Я провожу пальцами по шрамам на плечах и вновь повторяю то, что тысячу раз твердила по дороге из Мельбурна: «Никогда не забывай, никогда не прощай».
Я и не собираюсь.
Глава 7
Джордж и Гвен
Август 1942 года
Гвен в одолженном подвенечном платье шествовала по церковному проходу и удивлялась тому, как промелькнули два месяца с первого танца с Джорджем. Хотя сейчас многие женились быстро, по крайней мере в Уиллшире, из-за войн и экономического кризиса. Все было неопределенно и шатко, кроме брака, который навсегда. Особенно, думала Гвен, брак с Джорджем Хендерсоном.
Он проявил удивительную настойчивость, и ее захлестнула волна радости и гордости, когда Джордж признался, что заказал церковь раньше, чем сделал предложение.
Стэн Форсайт передал ее жениху на глазах у пятнадцати прихожан. Затем все угостились праздничными бутербродами с чаем в том самом зале, где Джордж и Гвен впервые танцевали. Еще одно свидетельство его заботливости и чуткости.
Несмотря на любовь к Джорджу, Гвен пришла в ужас от присутствия на свадьбе Билла в безобразной инвалидной коляске и с подвернутыми под культи пустыми брючинами. Гвен старалась на него не смотреть и, даже произнося «согласна», думала насколько легче всем было бы, если б люди в инвалидных колясках сидели дома, не показывались никому на глаза и никого не нервировали.
Гвен выдавал замуж начальник, потому что отец умер от туберкулеза еще до ее рождения и до женитьбы на маме. По неким необъяснимым причинам мама отказалась отдать Гвен на удочерение, но однажды оставила ее у своей незамужней тети, пообещав вернуться через два часа, и исчезла. Поговаривали бросилась в реку за институтом механики, хотя тело так и не нашли. Тетя растила брошенную внучатую племянницу восемнадцать лет, но держалась с ней холодно. Часто в присутствии Гвен информировала всех и каждого: дети как собаки, и их следует учить хорошему поведению, иначе вырастет дикий зверь. Потому Гвен несколько терялась при виде семей, громко хохочущих в магазине или по дороге в церковь, и испытывала странное облегчение, возвращаясь в дом двоюродной бабки, в атмосферу вечно тлеющего смутного недовольства.
Ответив «да» на предложение Джорджа, она с гордостью (незнакомое чувство) поняла, что ступила на корабль, на который ее родители даже не купили билета.
Сама свадьба была небольшой и заурядной, зато букет невесты хоть куда. Гвен собрала и соединила проволокой множество белых роз и зелени из соседских садов, придала букету форму капли с длинным изогнутым хвостом и замаскировала проволоку белой лентой, оторванной от старого платья. Все охали и ахали над роскошной композицией, а на следующей неделе уиллширская газета поместила на первой странице фото Гвен и Джорджа на пороге церкви. Заголовок гласил: «НЕЖНЕЙШАЯ КИПЕНЬ СВАДЕБНОГО БУКЕТА». Джин, которая была подружкой невесты, решила обязательно показать фото Гвен, когда та заглянет в гости, и спрятала газетную вырезку в фотоальбом. Там вырезка пролежала в ожидании, медленно желтея, не один десяток лет, до самой смерти Джин. Когда ее сын выбрасывал ненужные материнские вещи, он на миг удивился что за люди? и кинул выцветшую фотографию в печь.
Джордж с Биллом сумели продать отцовскую ферму, и Джордж действительно купил фургон и другую маленькую ферму, оплатив первый взнос своей половиной наследства. Однако дни сахарной свеклы миновали. Фермеры, выращивавшие сахарный тростник в солнечном Квинсленде, постепенно убивали свекольную отрасль в Виктории. Пришло время выйти из этой игры, поэтому Джордж приобрел ферму молочную вместе с коровами.
Людям всегда будут нужны молоко, сливки и масло, Гвен. Поверь, я знаю, о чем говорю.
После свадьбы Гвен с Джорджем сели в его подержанный фургончик и поехали в единственный отель Уиллшира. Там провели всего одну ночь, поскольку наутро им предстояло отправиться в новый дом.
Зачем нам дорогой медовый месяц? говорил Джордж с улыбкой, которую Гвен окрестила улыбкой Кэри Гранта[6]. Собственная ферма, обустройство новой жизни это будет лучше любого медового месяца.
Гвен ничуть в этом не сомневалась.
Утром молодожены заехали к двоюродной бабке за вещами и приданным Гвен. Старушка вручила им на дорогу металлическую коробку с едой и льдом. Гвен бормотала слова благодарности, но не смотрела бабке в глаза сгорала от смущения. Этой ночью Джордж задрал до самой шеи белую фланелевую сорочку Гвен, снял с нее белые трусики и получил доступ к ее бесстыдно оголенному телу.
Грузовичок тронулся в путь, и Гвен почувствовала, как больно пронзает ей сердце бабкино облегчение. Вот так же сама Гвен пронзала флористической проволокой чашечку каждого цветка для своего букета это было жестоко, но возбуждало.
Чем дальше оставался Уиллшир, тем сильнее охватывало ее предвкушение новой жизни. Не потому, что старая была ужасна, просто фраза «новая жизнь» таила в себе много обещаний. Никакой работы на фабрике, никаких упреков от бабки. Да и Джордж наверняка не станет требовать исполнения супружеского долга каждую ночь.
Шли часы, дороги становились все ухабистей и тесней, дома попадались реже. Ровно в двенадцать тридцать Джордж затормозил, и молодожены, сидя в фургоне из-за дождя, съели оставшиеся от свадебного приема бутерброды. Ровно в двенадцать сорок пять Джордж вновь завел двигатель. Около двух часов они повернули на размытую неровную грунтовку.
Еще через час Джордж съехал на гравийную дорожку и объявил мы дома. Гвен оторопела.
Глава 8
Джой и Рут
Декабрь 1960 года
В субботу, первый день школьных каникул, мама с утра пораньше отправилась за посылкой на железнодорожную станцию в Блэкхант ей регулярно доставляли туда проволоку, ленты и каркасы для венков.
Джой закончила работу по дому и начала готовить обед для семьи, временами поглядывая в сторону большой комнаты, на учебники. Страницы «Гордости и предубеждения» взывали к ней. «Подойди, прочти нас, подойди, прочти».
Отец был далеко, книга в семи шагах, и Джой, несмотря на предостерегающее шипение угрей, вдруг оказалась на своей кровати с «Гордостью и предубеждением» в руках. Решила: «Прочту десять страниц. Нет, пять. Никто не узнает. Я осторожно».
Как учил мистер Пламмер, первым делом она прочла аннотацию {высокие серебристые качели}. Затем открыла книгу не нараспашку, чтобы не погнуть корешок, и погрузилась в короткую биографию Джейн Остин на бледно-кремовых страницах.
Ох и попадешь же ты в беду, сказала Рут. В ужасную-преужасную беду.
Джой пропустила слова сестры мимо ушей.
Зря ты это, по-моему, не унималась та. Опасно.
Я только пять страниц, возразила Джой из чистого упрямства.
На следующей странице были сведения о книге. Джой тихонько сглотнула, прочтя название издательства: «Новая мировая литературная библиотека». Перед глазами вспыхнула картинка. Величественное здание, коридоры с высокими потолками и множеством комнат, где авторы в мягкой теплой одежде, не ведающей ни грязи, ни коровьего навоза, пишут на кремовой бумаге перьевыми ручками с ярко-синими чернилами или работают на печатных машинках; пальцы и клавиши дружно стрекочут, будто человек и механизм связаны воедино, трудятся вместе, сочиняют истории, равно увлекательные и для детей, и для взрослых. (Джой улыбнулась это описание походило на цирковую афишу.) В других комнатах иллюстраторы; они создают затейливые рисунки, которые расцветят книжные страницы огнедышащими драконами, чумазыми мальчишками-карманниками в охваченном эпидемией Лондоне, древними колдунами, по чьему мановению исчезают летучие мыши, и проказливыми хохотунами-эльфами. Когда иллюстрации и рукописи закончены, их бегом относят в гигантский печатный цех, где сморщенные люди методично {искореженная рука мертвого ребенка} подают рамки с металлическими буквами и гравюрами в лязгающую железную махину, которая занимает всю длину необъятного помещения. Главный печатник делает последнюю проверку, добавляет каплю масла в миниатюрное отверстие, открывает боковую дверцу и заглядывает внутрь, прежде чем начать скрупулезно регулировать какие-то ручки. Он вертит их туда-сюда, те в ответ щелкают. Главный печатник разгибает спину, оглядывает собравшихся вокруг печатников и выверенным решительным движением тянет вниз большой желтый рычаг. Станок звякает, тужится, шипит и вздыхает, а печатные рамки
Они скоро вернутся.
Знаю, знаю. Я только хочу прочесть про общепризнанную истину.
Хлопнула задняя дверь дома. Джой вскочила. Если отец застанет ее за чтением книги из большой комнаты книги Марка, да еще и без обложки Джой вздрогнула.
Быстрее, шепнула Рут.
Джой повернулась. Поздно. Отец заглянул к ним.
Ты! Марш на выход!
Она окаменела. Книга Марка так и осталась в грешных руках.
Что теперь? Пришел ее час?
Угри извивались и шипели.
Отец был в сапогах, комбинезоне и испачканном маслом дождевике; над красным лицом навис капюшон, брови сошлись над переносицей.
Куры разбежались. Марш за мной, быстро!
Он исчез в кухне.
Джой зажмурилась, торопливо поблагодарила Господа и сунула книгу под подушку.
Кур отец терпеть не мог, хотя каждое утро с аппетитом съедал два вареных яйца. «Давно пора от них избавиться!» выплевывал он зло при виде счета, который поставщики вручали каждый месяц вместе с зерном. Мама, наоборот, кур любила и, к явному раздражению мужа, всем давала имя Рут. Джой тоже порядком раздражало, что их называют в честь сестры.
Она выбежала в кухню. Красным зазубренным копьем ударил окрик отца: «Быстрее!» Поспешила за ним на заднее крыльцо, где хранились дождевики и резиновые сапоги. Во дворе заурчал фургон вернулась мама. Наверное, это отца обрадует?
Он открыл дверь в дом ворвались холод и дождь. Джой перевернула сапоги, постучала голенищем об пол на случай, если внутрь заполз паук.
Папа? Мама ведь здорово управляется с курами. Раз она вернулась, может, ты скажешь ей? Чтобы мы не мокли. Куры всегда прибегают, когда мама стучит по кормушке и зовет их.
Идея была отличная. Не пришлось бы бродить по лугам под дождем и кричать во все стороны. Отец вернулся бы к починке изгороди, а Джой наконец выяснила бы общеизвестную истину
Но он схватил дочь за горловину свитера и прошипел в ухо:
Я сказал «марш», а ты выполняй!
Его ладонь взлетела, ударила Джой по лицу. Она упала на колени. Вспыхнувшая огнем щека стала, наверное, такой же багровой, как у Рут.
Не указывай мне, ясно?!
Отец вышел на улицу, Джой схватила с крючка дождевик и заторопилась следом по потрескавшейся бетонной дорожке. Натянула капюшон, но это не спасло от косых струй: лицо и шея быстро вымокли и замерзли. Угри в животе катались клубком туда-сюда и понемногу росли.
Почему отцу не понравилось ее предложение? Девочка проводила взглядом фургон, заезжающий в сарай. Мама вполне могла бы отнести каркасы венков в мастерскую позже, а сперва созвать кур. Джой вздохнула, семеня за отцом.
Марк с длинной палкой в руках уже стоял на ближнем пастбище рядом с курятником, глядя в никуда бессмысленным взглядом. Отец выдернул у сына палку. Отослал, как обычно, детей в разные концы пастбища, а сам остался у ворот загона ровно в том месте, куда следовало направить беглянок, и принялся выкрикивать указания да шипеть:
Направо налево назад с-с-с вперед стой с-с-с-с гони их сюда, а не туда с-с-с-с-с-с.
Когда отец не кричал и не шипел на детей, он кричал на кур.
Вы коров пугаете! Сюда, дурные птицы!
Пугают коров? Это вряд ли. Коровы привыкли к тому, что их собирают в стадо по утрам и вечерам, загоняют в стойло палкой по крестцу и доят; уносят телят, едва те встанут на шатающиеся влажные ножки. Коров не испугает дюжина Рут, клюющих на пастбище. Интересно, а куры с коровами дружат, как дружат утки, коровы, ягнята и жеребята в детских книжках с картинками? В странных книжках, полных лжи про ласковое солнце и добрых фермеров; их мягкие пухлые жены пекут фунтовый кекс[7] (что это вообще такое?) и готовят лимонад для смеющихся детей, чья единственная забота потеплее укутать кукольным одеяльцем раненого утенка в кукольной коляске.