Эльжбета дернула дверь, но рука настырного детектива удерживала стойку.
Простите, начал он, поневоле считывая нарастающее раздражение в лице женщины, а вам лично она не успела поведать подробности своего похищения?
Понимая, что от наглеца так просто не отделаться, кивком головы женщина указала на пассажирское сиденье. Роман не заставил себя долго ждать. Окрыленный, он перепорхнул через капот машины, ловко спланировал прямо в салон, заняв кресло рядом с водителем. Двигатель «Тойоты» взревел, капот кровавой вспышкой мелькнул под уличным фонарем, и автомобиль спешно влился в поток вечерних улиц.
Роман дорожил временем, не стал ходить вокруг да около и сразу перешел к делу, попросив женщину по возможности воспроизвести рассказ Клары.
Клара Милич, двадцати восьми лет от роду, счастливая жена, мать двоих детей, около трех лет тому назад поздним осенним вечером прошла через турникет больницы, где работала медсестрой. Переглянувшись со служащей регистратуры, махнула ей на прощание рукой, после ее никто не видел. Спустя три года она сама объявилась в полицейском участке на окраине Варшавы случайные люди подобрали ее у шоссе. Одетая в грубую безразмерную льняную рубаху ниже колен, босая, с расцарапанными руками и белым как известняк лицом, спутанными немытыми волосами, она походила на пугало. Забавно, если не принимать во внимание факт, что такими же белыми и обескровленными были обнаружены и другие жертвы. Она единственная, кто выжил. Это то, что знаю я, Роман, не таясь, раскрывал карты. Сдается мне, вам известно больше. Что Клара рассказала о тех трех годах плена? Как ей удалось из него вырваться?
Огни Варшавы радугой плясали по стеклу, время от времени подсвечивая лицо Эльжбеты несуразная вертикальная морщина, пролегавшая по центру лба, стала заметно глубже, когда она вместо ответа задала вопрос:
Позвольте узнать, с чего вы взяли, что она стала жертвой того самого субъекта, которого вы подозреваете?
«С этой дамой каши не сваришь», подумал Роман, уже жалея о потерянном времени.
Уверяю вас, это он! Все жертвы из на редкость благополучных семей, и дело не в материальном достатке, отнюдь, всех жертв объединяло простое человеческое, если хотите, женское счастье: любящий муж, дети
Ну, знаете Эльжбета негодующе фыркнула.
Простите, позвольте договорить! череда возражений была предсказуема, и Роман решил до этого не доводить. Дети! Именно дети! Дети каждой из жертв в День святого Сильвестра[2] получали бандероль дорогую игрушку, конструктор или вроде того от неизвестного отправителя, предположительно похитителя. Убийцу потому и прозвали Святым Николаем[3]. Дети Клары тоже получили подарок этакую своеобразную визитную карточку преступника.
Эльжбету передернуло так живо, натурально до жути перед глазами предстали сцены из рассказа амебоподобной Клары, и словно дрожь ее, Клары, рук передалась Эльжбете. Та крепче сжала руль. Детектив проявил достаточно терпения, пора было дать ему то, чего он с такой безукоризненно вежливой назойливостью выпрашивал. Тянуть бессмысленно. С видимой неохотой женщина заговорила, буквально цитируя всплывавшие в памяти слова постоялицы, будто вновь чиркнув зажигалкой, она подсвечивала из самого дна тлеющие пятнышки бесцветных глаз, и поток речи, безжизненной и монотонной, вверг Эльжбету в воды мертвой реки:
«Он шел за мной от самой больницы. Он не таился, не боялся обнаружить себя, будто был ни при чем, случайный прохожий, идущий по своим делам. Но его шаги за моей спиной шорохом опавшей листвы, ветром, секущим по волосам, выдавали его истинное намерение, настойчиво твердили, что он очень даже при чем. Но я, как нарочно, гнала дурное вон из головы. Варшава большой город, полный людей, привычная дорога домой, где тепло и уют, привычка жить, целиком уверившись в незыблемости собственного благополучия, все это не допускало мысли об угрозе, не допускало и доли вероятности лишиться всего в одночасье.
А он тем временем шел за мной по пятам скользящей походкой, минуя людный перекресток, к набережной Вислы. На подходе к тоннелю, ведущему в старый город, я забеспокоилась вокруг ни души. Остановилась, осмелившись оглянуться ничего, леденящая пустота, лишь сероватая дымка вечернего тумана сгущала воздух. Никого, и преследователя тоже Я снова посмотрела вперед огни тоннеля тепло мерцали, я решительно двинулась на обещанный свет. Напрасно Стук каблуков о плитку, понятный и успокаивающий, не в состоянии скрыть от слуха навязчивое скольжение, ползущее на шаг позади. Поздно! Холодная влажная материя закрыла мне лицо, я непроизвольно вдохнула. Острый запах обжег грудь. Стены тоннеля расплывались перед глазами, я упала, лишившись чувств. Чьи-то руки поддержали меня, и отчетливой вспышкой исчезающего сознания открылась явь страшнее тех участливых рук не было в моей жизни ничего.
Ужас первое, что я ощутила, очнувшись на кушетке в полуподвальном помещении, где единственным источником света служило зарешеченное оконце под самым потолком. Разглядев за окном движение чьи-то ноги в черной обуви промелькнули снаружи, первой мыслью было позвать на помощь. Резво вскочив с места, я ринулась к окну, на ходу схватив оказавшийся под рукой пластмассовый табурет. Встав на него, я дотянулась до прутьев решетки и принялась всматриваться сквозь немытое стекло. Сердце тут же упало. Площадка голого асфальта насколько хватало обзора, и никого кругом. Но вот черные ботинки снова прошаркали снаружи.
Помогите! отчаянно закричала я.
Решетка была узкая, и расстояние не позволяло дотянуться до стекла, мне ничего не оставалось, как только взять валявшуюся у кушетки туфлю и бить каблуком о решетку в надежде произвести хоть какой-то шум. Ботинки остановились, развернувшись носами к окну. Сердце забилось в радостном волнении. Я стала стучать сильнее и снова звала на помощь. Ботинки развернулись и вскоре скрылись из виду. Спустя минуту я услыхала позади звук поворачивающегося ключа. Скрежет отворяемой двери безнадежным стоном припечатал мои ступни к табуретке, на которой я продолжала стоять. Колени мои подкосились, стоило полоске света из зарешеченного оконца проникнуть в помещение, мимоходом скользнув по дверному проему: знакомые ботинки, те, что минутой ранее наблюдались снаружи, направили свои острые носы прямо на меня.
Тело пронзила дрожь. Я зажмурила глаза, стараясь не смотреть в лицо похитителю. Слышала, как шелестящим шагом он приближался ко мне. Каждый новый вдох теснил грудь. Не отдавая себе отчета, я распахнула глаза. Нет, не лицо человека я увидала перед собой, а жуткую маску безносую с раззявленным ртом и круглыми прорезями для глаз размером с крупные пуговицы. Одет он был в свободный черный пуловер с рукавами, целиком прикрывавшими кисти. Я даже не сразу заметила, что он держал что-то в руках. Бумажный пакет Он поставил его на столик возле кушетки и молча направился к двери. Уходя, он обернулся.
Делайте, что я вам велю, и скоро будете свободны. И ешьте, ешьте! сказал он и вышел вон.
Голос его звучал обыденно, вежливо и молодо. Если бы не известные обстоятельства, я бы сочла его превосходным образчиком гостиничной обслуги, что всякий раз угодлива и предупредительна. Как ни странно, я тут же успокоилась. Не то чтобы я поверила его словам, скорее, заставила себя поверить, поскольку знала иначе не выжить. И эта его маска, что должна бы пугать, но нет она вернее его обнадеживающих слов снимала тревогу само ее наличие свидетельствовало о его намерении скрыть свою личность. Не будь маски, не было бы и шансов на спасение: зачем прятать лицо от потенциального покойника? Рассудив, что убивать меня в его планы не входит, я на время перестала терзаться. Развернула пакет и поела, как было велено.
Все последующие дни походили один на другой. Я и вообразить не могла, что он заставит меня делать! Вы не подумайте, это было настолько далеко от всех мыслимых пошлостей или извращений, насколько нелепо и абсурдно. Посреди комнаты располагалась деревянная расписная конструкция. Поначалу я приняла ее за некую декоративную деталь интерьера: дощечка с витиеватым орнаментом в виде ярко-салатовых виноградных гроздей на небесно-голубом фоне была прикреплена к узенькой допотопной лавке, служившей подставкой. Позже выяснилось, что это прялка. И моя задача состояла в том, чтобы прясть.
Едва он изложил свои безумные, но вместе с тем нехитрые требования, я возликовала в душе. «Вытягивать из кудели нить и накручивать на веретено нехлопотное дело», так думала я, предвкушая скорое освобождение. Но стоило приблизиться к лавке, как появившаяся без мыслимой причины туча сомнения заслонила свет едва вспыхнувшей надежды. Внезапное волнение нахлынуло, не отпуская ни на секунду с того момента, как я села за прялку. Он во всех подробностях разъяснил мне устройство прялки и технику работы с ней, как ни парадоксально излишне, непостижимо откуда, но я загодя знала тонкости ремесла до того, как села на лавку, левой рукой потянула с лопасти нить льняного волокна, намотав ее на березовое веретено, что держала в правой руке. Руки знали, словно помнили скрытое от разума, и это страшило.
Он приходил на заре в неизменной маске, шурша новым бумажным пакетом с ежедневным пайком, а после уходил, чтобы вернуться на закате под умирающим светом дня забрать метры готовой пряжи. Так продолжалось изо дня в день. Сперва я спрашивала его: сколько я должна напрясть, чтобы он отпустил меня? Он только ехидно усмехался, оставляя вопрос без ответа. По прошествии месяца или около того все же ответил: «Для начала вы должны перестать спрашивать» Ответ не внес ясности. Но задавать вопросы я перестала. Со временем пропало и желание их задавать. Я пряла и думала, в мыслях убегая из опостылевшего подвала к сияющему солнцем прошлому жизни в любви, с любовью, в привычной нежности и покое, к бастиону семейного благополучия, который мнился нерушимым, а на поверку вышел хрупким, как надтреснутое стекло. Пальцы тянули нить, и мои мысли о прежней жизни, радостях любви вплетались в нее, а березовое веретено с острым кончиком и гладким вощеным стволом принимало кудель, а вместе с ней мои сокровенные думы об утраченной радости и беспечном счастье, обрамленном беззаветной любовью. Веретено принимало вытекавшие с потом и слезами крупицы былого, в то время как тело мое и разум опустошались день за днем, пока не уподобились иссушенному роднику, откуда мой жадный мучитель все не оставлял попыток выцедить последние капли, с каждым новым закатом унося с собой новую катушку готовой пряжи.
В какой-то момент я поймала себя на том, что больше не помышляю о свободе. Прясть вошло в привычку. Эти тонкие нити льна на моих пальцах, послушное веретено, все мирно, покойно, бесстрастно. Мне не хотелось больше с ним говорить не о чем спрашивать. Привычка стала мной кудель, бесчувственные пальцы держат веретено, словно так было всегда, так должно быть. Позже я стала забывать о еде. Случалось, пакет на столе до позднего вечера оставался нетронутым. Тогда он по приходе напоминал, говорил, что в пакете еда и я должна есть, и я послушно ела, и лишь во время еды осознавала голод. Чувства притупились, сравнялись ночь и день. Кудель, веретено и пальцы, словно чужие, тянут нить
Но настал закат пряжа соткана, а он не идет, ночь его все нет. Я открыла пакет, достала зачерствевшую булку со сморщенными салатными листьями, поела, запила водой его все нет. Не покидая лавки, я задремала. Открыла глаза полоска света сквозь зарешеченное оконце предвещала рассвет. Солнце взошло а его все нет. Я поднялась на ноги и подошла к двери, дернула ручку не заперто. Близость свободы не тронула сердце. Но его удары усилились, стоило мне оглянуться прялка, что каждый день обкрадывала мою душу, забирая воспоминания, тугим незримым узлом привязала к себе, и я поняла, что уйти куда больнее, нежели остаться.
Озарение пришло сию минуту. Я вернулась к прялке, подняла с лавочки веретено и, собрав оставшиеся силы, толкнула входную дверь. На пороге споткнулась, веретено выпало из рук в тот миг почудилось, будто оторвало кисть, я подняла его и, сжимая крепко, вышла вон не оглядываясь. Не знаю, на кой черт оно сдалось мне бесполезная березовая палка с острым концом, знаю одно: без веретена мне не под силу оставить прялку. Не чувствуя ног, с веретеном в руке добралась я до дороги».
На этом все, подытожила Эльжбета, паркуя автомобиль у небольшого одноподъездного дома-свечки, стоявшего особняком среди дворов старого города.
Вы хотите сказать, что похититель просто исчез, оставив незапертой дверь? спросил Роман.
Я передаю слова Клары, только и всего. Что хотела, я уже сказала.
Презрительно зыркнув, женщина указала детективу на дверь.
Позвольте последний вопрос, торопливо заговорил Роман, выходя из салона под моросящий дождь. То веретено вы, случаем, не знаете, где оно теперь?
Знаю, проговорила Эльжбета, с тревогой наблюдая за выходящими из подъезда мужчинами, веретено в пансионе среди ее вещей, она взяла его с собой.
Последние слова женщина произнесла на упавшей ноте. Позабыв о Романе, она, не запахнув пальто, бежала навстречу тем мужчинам.
Эльзи пожилой человек твердил ее имя навзрыд, захлебываясь слезами.
Янка только и смогла вымолвить Эльжбета: постигшее семью горе предстало со всей убийственной очевидностью.
Второй мужчина был одет в полицейскую форму. Поравнявшись с Эльжбетой, он, избегая прямого взгляда, подобающе его должности сухо произнес:
Вашу дочь сбила машина. Сожалею.
Слезы Эльжбеты высохли давно, она выплакала их, горюя по той, другой. Вторая дочь казалась бессмертной. Совершенно обыкновенная, здравомыслящая, самостоятельная девочка с отменным здоровьем. С такими никогда ничего плохого не случается. Однако случилось И в ту секунду лед в ее душе дал трещину. Запоздало, слишком поздно, когда ничего не наверстать, не изменить. Она зачем-то обернулась к оставленному у машины Роману.
Моя дочь мертва, чуть слышно произнесла она. Детектив
Детектив? услыхал обращение полицейский, сопровождавший Вацлава. Вы тоже из полиции?
Роман стоял белее мела, под усиливающимся дождем напоминая призрака. Струи воды стекали с полей его шляпы, пряча лицо.
Не совсем, ответил он, не сокращая дистанции. Соболезную, обратился он к Эльжбете. Мне нужно идти. Простите, пани!
Роман склонил голову перед обескураженной женщиной и быстро ринулся прочь, свернув со двора в переулок. Помутненный взор Эльжбеты коснулся края его плаща, будто бы уловив под длинными полами взмах хвоста. «Горе являет миражи», подумала Эльжбета. А лед в груди сильнее таял, вскрывая больную рану.
Глава 4
Академия
Янка вновь чувствовала себя ученицей, сидя за партой в компактном помещении, расположенном прямоугольником, лампы под потолком имитировали дневной свет, а пастельная штукатурка стен, расставленные в два ряда деревянные столы, стулья воспроизводили обстановку школьной аудитории. Ее проводили в класс через тот же колонный зал, где давеча она повстречала нескладного горбуна-скульптора. Провожать ее взялась монахиня или послушница по крайней мере, всем своим видом женщина походила на обитательницу монастыря: черное платье-балахон до пят, строгая косынка, бледное суровое лицо, практически лишенное бровей, равно как и малейшего намека на чувственность. Монахиня провела девушку через анфиладу, у Янки вновь потеплело на душе, когда она на том же месте приметила горбуна как и в прошлый раз, он выпучил на нее рыбьи глаза. Она глядела без опаски вверх, присмотревшись, уверилась существо страдало и молило о помощи. Как и раньше, возможности поболтать не представилось, в этом месте не она определяла планы.