Так, сказала Ингрид. Замри. Маленькой кисточкой она нанесла мне на губы розовый блеск, а я лизнула палец и стерла с ее щеки осыпавшуюся тушь.
Мы устроились на заднем сиденье внедорожника родителей Ингрид, и ее мама, Сьюзан, посмотрела на нас в зеркало заднего вида.
Какие красавицы, сказала она. В зеркало я видела, что она улыбается. Митч, отец Ингрид, повернулся и посмотрел на нас.
Вы только поглядите. Ну и ну, сказал он. Как я понимаю, это тоже было выражением одобрения.
Брат Ингрид, Дэйви, только что обручился со своей девушкой, Амандой, и в честь этого события они устраивали огромную вечеринку в ресторане в Сан-Франциско. Дэйви был на десять лет старше Ингрид. Она всегда говорила, что появилась на свет по ошибке, но Сьюзан и Митч это отрицали. Все на вечеринке были старше нас, но нас это не смущало. Это была возможность нарядиться и с предвкушением ждать вечера. Это была возможность выбраться из Лос-Серроса.
Митч и Сьюзан высадили нас перед рестораном и поехали искать место для парковки. Дэйви и Аманда были внутри. Они улыбались и, как всегда, выглядели абсолютно счастливыми.
Поболтав с ними, мы добрались до стола с кучей деликатесов и перепробовали всего понемногу. Свет померк, а музыка усилилась; все поднялись и начали танцевать. У Дэйви и Аманды были очень красивые друзья, но в кои-то веки я тоже чувствовала себя красивой. Я встала и вышла в центр ресторана; на мне был черный свитер с треугольным вырезом и узкие темно-красные штаны из торгового центра. Ингрид последовала за мной; на ней было желтое платье и коричневые сапожки. Мне было приятно в окружении незнакомцев. Я не чувствовала себя школьницей. В тот момент я могла быть кем угодно.
Мы начали энергично отплясывать под британский рок группы, которых мы никогда не слышали. В какой-то момент мы оказались с краю толпы, и к нам подошел официант с подносом, на котором стояло шампанское. Ингрид схватила два бокала, пока он не успел как следует ее разглядеть, и мы быстро их опустошили. Я не захмелела, нет в конце концов, это был всего один бокал, но пузыри ударили мне в голову, и танцевать стало еще веселее. А потом, полдюжины песен спустя, началась новая песня, и, едва заслышав мужской голос надрывный, спокойный и чувственный одновременно, я застыла. Я стояла в окружении танцующих незнакомцев и просто слушала.
В тот момент я поняла, какую власть музыка имеет над людьми, как она может приносить боль и одновременно огромное удовольствие. Я стояла с закрытыми глазами, ощущая, как движутся вокруг меня люди, вибрации баса поднимались от пола, комком подступая к горлу, и что-то внутри меня разбилось и снова обрело целостность.
Когда песня закончилась, я схватила Ингрид за руку и вытащила ее из толпы, к Аманде, которая стояла рядом с диджеем, протягивала ему диски и говорила, какие песни включить. Рядом с ними стояли огромные колонки, и воздух вокруг сотрясался от вибрации.
Что это была за группа? прокричала я.
«Кьюр»[2], прокричала Аманда в ответ. Нравится?
Я кивнула. «Они потрясающие», хотелось сказать мне, но этого слова было мало.
Аманда убрала диск в коробку и вручила его мне.
Держи, сказала она. Он твой.
Пару часов спустя я заканчиваю эссе. Через окно машины видно, что в доме темно. Родители, наверное, уже спят. Думаю, они уже привыкли к моим отлучкам. Я иду к дому, останавливаюсь перед горой досок. Поглаживаю ладонью верхнюю.
16
Утром я просыпаюсь раньше будильника, переворачиваюсь на бок и отключаю его. Мне едва удалось заснуть. Я все прокручивала в голове тот вечер. Долгие месяцы после него Ингрид была еще жива, но как будто оставалась во сне. Она продолжала рисовать в дневнике, общаться со мной, порой смеялась и вела себя как обычно, но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что все это она делала машинально. Так же, как чистят зубы и завтракают по утрам. В такие моменты ты не задумываешься о том, что делаешь; твои мысли заняты другим. Ты делаешь это автоматически, чтобы подготовиться к чему-то еще.
Я достаю дневник Ингрид пожалуй, я это заслужила, учитывая, что на часах всего шесть сорок пять, а день уже не задался. Но когда я открываю его, все становится еще хуже.
дорогая вена!
я хочу сказать вам спасибо. вчера я взяла с собой фотоаппарат и сделала кучу снимков я смотрела на все по-другому, и все вокруг было заключено в прямоугольные рамки, и мои глаза опережали камеру. а потом я пошла проявить фотографии в экспресс-лабораторию, где милый взъерошенный парень флиртовал со мной и сказал, что у меня отличные фотографии, и мне страшно захотелось поскорее их увидеть, так что я просто поблагодарила его и не стала докапываться до него за то, что он полез смотреть чужие фотографии. и они действительно оказались классные, особенно те, что с цветами, и та, что с разбитым окном и бетоном, и еще та, где я отражаюсь в витрине музыкального магазина: вокруг куча плакатов с тощими певицами с силиконовыми сиськами, и рядом я настоящая, со своей камерой. вена, благодаря вам моя жизнь, возможно, еще сложится к лучшему. я брошу все и уеду путешествовать по миру, фотографировать животных и первобытные племена для national geographic, и у меня будет все: безумные приключения, страстный секс с горячими туземцами, которые говорят на каком-нибудь редком диалекте, так что мы будем общаться жестами, а потом расставаться навсегда. а может, я (бедные мои родители) вместо нормального университета поступлю в художественное училище где-нибудь в нью-йорке и прославлюсь снимками шлюх, наркоманов и беспризорников, которые живут на улице и спят в ночлежках, а когда мне будут вручать нобелевскую премию мира, в благодарственной речи я скажу: «все началось с вас, вена дилейни. я обязана вам всем». и вы будете плакать от радости и гордиться мной.
ингрид
17
Само собой, на фотографию я не иду.
Я сижу на тротуаре за многоэтажкой одна жалкое зрелище и жду 8:50. Отвернувшись от домов, я разглядываю холм и деревья. Я начинаю считать деревья. Потом неосознанно начинаю вспоминать по одной своей ошибке на каждое дерево. Могучий дуб я никому не сказала, что Ингрид режет себя. Молодое деревце я сказала ей, что меня уже тошнит слушать про плечи и голубую рубашку Джейсона. Высокое дерево с голыми ветвями то, как я уходила, когда она начинала хандрить и замыкаться в себе. Я должна была остаться. Должна была тихо сидеть рядом, чтобы она знала, что она не одна. Сосна тот день, когда я солгала и сказала, что не готова гулять с ней каждый день, хотя на самом деле просто не хотела воровать лак из «Лонга», потому что в тот единственный раз, когда мы это сделали, я почувствовала себя паршиво. Я знала, что она едва сдерживает слезы, хотя она повернулась ко мне спиной и ушла. В тот день ее поймали с подводкой и краской для волос в рюкзаке. Я выбираю сосну поменьше за то, что в тот момент меня не было рядом. Потом перевожу взгляд на огромную группу деревьев вдалеке все те разы, когда я обзывала ее или называла тупой конечно, не всерьез, но, возможно, ей все равно было обидно.
Утренний туман накрывает деревья одно за другим, как саван сожалений. Я достаю из рюкзака фотоаппарат. Мне отчаянно хочется сделать снимок. Я не делаю.
18
Я захожу в кабинет алгебры и неожиданно для себя сажусь рядом с Тейлором.
Она вскрыла себе вены, говорю я.
Тейлор поворачивается ко мне. Вид у него потерянный примерно так он выглядит, когда не может найти значение х. Я смотрю ему в глаза. Внутри меня тугим узлом сплетается злость.
Чего? переспрашивает он.
Ты спрашивал, как она это сделала. Она вскрыла себе вены и истекла кровью. Обычно это не работает, но она ответственно подошла к делу.
Он бледнеет. Ему явно неуютно. Он избегает моего взгляда.
Теперь ты знаешь, говорю я.
Я откидываюсь на спинку стула и отворачиваюсь от него. Мистер Джеймс разбирает домашнюю работу на стареньком проекторе, но я не могу сосредоточиться. Я вижу ее. Я крепко зажмуриваюсь, потом смотрю на стол в надежде, что пустота прогонит ее образ. Кто-то черным маркером написал в правом верхнем углу: «ЛОХ». Я тру буквы изо всех сил, так, что у меня сводит палец. Маркер не стирается. Я тяжело дышу. Кажется, Тейлор повернулся ко мне снова, но я не хочу на него смотреть.
Мне нужно пересесть, бормочу я неизвестно кому, хватаю рюкзак и иду вдоль ряда, пока не нахожу чистый стол.
Но я продолжаю видеть ее, словно я была в то утро у нее дома. Словно это не мама Ингрид, а я открыла дверь ее ванной и увидела, как она лежит в ванне, голая, с закрытыми глазами, безвольно поникшей головой и плавающими на поверхности красной воды руками. Я смотрю на проектор мистера Джеймса, но вижу только открытые раны на ее руках. Я не слышу, что он говорит. Сперва пропадают звуки, а потом весь мир теряет форму.
Медленно, очень медленно я опускаю голову, пока лицо не касается холодной поверхности стола. Я слушаю свое дыхание, чувствую, как натужно стучит мое сердце. До меня доносится негромкое тиканье. Я смотрю на стену, туда, где должны быть часы, и под неразборчивое бормотание мистера Джеймса жду, когда ко мне вернется зрение.
19
Кожа у Ингрид была гладкая и бледная, почти прозрачная. Сквозь нее на руках просвечивали голубые вены, и эти вены придавали ей какую-то хрупкость. Подобную хрупкость я ощущала, когда опускала голову на грудь своего первого парня, Эрика Дэниелса, слышала, как стучит его сердце, и думала: «Ого». Люди редко думают про кровь и биение сердца. Или про легкие. Но когда я смотрела на Ингрид, я всякий раз вспоминала про эти вещи, которые поддерживали в ней жизнь.
Впервые она порезала себе кожу острием канцелярского ножа. Когда порезы зарубцевались, она задрала рубашку, чтобы показать их мне. Она вырезала у себя на животе «ИДИ НА ХЕР». У меня словно вышибло дух, и какое-то время я стояла молча. Я должна была схватить ее за руку и отвести в медпункт, в маленькую комнатку с двумя койками, застеленными простынями, затхлым воздухом и сладковатым запахом лекарств.
Я должна была задрать рубашку Ингрид и показать ее порезы. «Смотрите, сказала бы я сидящей за столом медсестре в очках, сдвинутых на кончик острого носа. Пожалуйста, помогите ей».
Но я протянула руку и очертила пальцами слова на ее коже. Порезы были неглубокие, и корочка почти не чувствовалась. Она была грубой, коричневатой. Я знала, что многие девчонки из школы режут себя. Они натягивали рукава на запястья и прорезали в них отверстия для больших пальцев, чтобы прикрыть шрамы. Мне хотелось спросить Ингрид, больно ли ей было, но я чувствовала себя глупо, словно упускала что-то важное, и вместо этого я сказала: «Сама иди, сучка». Ингрид захихикала, а я постаралась отмахнуться от ощущения, что что-то хорошее, что было между нами, начало меняться.
20
Папа встречает меня у подножия лестницы. В руке он держит за шнурки мои любимые кроссовки.
Посмотри на это, говорит он. Это же кошмар.
Он демонстрирует мне подошвы, протертые почти насквозь, и качает головой:
Люди подумают, что мы о тебе не заботимся. Вызовут службу опеки. Тебе срочно нужна новая обувь.
Я закатываю глаза. Сейчас утро субботы, на папе поло и совершенно чудовищные шорты. Я смотрю на его обувь. К сожалению, она безупречна.
Ладно.
Я поднимаюсь наверх, смотрю в зеркало, наношу под глаза немного консилера, чтобы не пугать людей, надеваю рюкзак и возвращаюсь к папе.
А это зачем? спрашивает он, указывая на рюкзак.
У меня там кошелек.
Я куплю тебе обувь. Тебе не нужен кошелек.
Я не уйду без ее дневника.
Ну у меня там куча мелочей. Вдруг что-то понадобится?
Он пожимает плечами.
Как скажешь.
В машине он спрашивает, как продвигается мозговой штурм.
Мозговой штурм?
Придумала, что будешь строить?
А, это. Я смотрю на черные кожаные кресла и провожу пальцем по шву. Я пока не решила. Я говорю так, словно у меня полно идей и я просто не определилась, какую выбрать.
Он кивает.
Что бы ты ни решила, мне не терпится посмотреть на результат.
Я не отвечаю, и он включает радио. Двое механиков с сильным бостонским акцентом балагурят и дают советы автолюбителям.
Когда думаешь получать права? спрашивает папа.
Я пожимаю плечами и отворачиваюсь к окну. На улице так светло, что хочется зажмуриться.
Папа косится на меня. Механики посмеиваются над какой-то шуткой. Помедлив, папа похлопывает меня по колену.
Спешить некуда, говорит он. Получишь, когда будешь готова.
Еще недавно я была бы счастлива пройтись по магазинам, но когда мы заходим в торговый центр, я совершенно теряюсь среди бесконечных рядов с обувью, всех этих вещей, которые я должна хотеть. Люди кружат вокруг меня, переходят от пары к паре, восклицают: «Какая прелесть!», берут обувь и вертят ее в поисках ценника. Я стою на месте, не зная, с чего начать, и пытаясь вспомнить, зачем мы вообще сюда приехали. Я чувствую на себе папин взгляд. Я понимаю, что он ждет от меня какой-то реакции, но ничего не могу поделать.
Наконец он берет с круглого столика перед нами пару зеленых конверсов.
Как тебе?
Симпатичные, говорю я. И вспоминаю о красных конверсах Ингрид, как она расписывала белую резину по бокам и на носу.
Мы возьмем вот эти, говорит папа продавцу-консультанту. Восьмой размер. Да, Кейтлин?
Я киваю.
Не хотите примерить? спрашивает консультант.
Вернем, если не подойдут, говорит папа и протягивает ему карточку.
Пока он оплачивает покупку, я замечаю девочку из школы. Я с ней не знакома, не знаю даже имени. Она учится по особой программе не для детей-инвалидов, а для тех, кого называют «подростками в группе риска». Мы встречаемся с ней взглядами.
Привет. Ты вроде учишься в «Висте»? говорит она.
Ага.
Ее волосы переливаются миллионом оттенков. Такое чувство, что она меняет цвет каждые пару дней и теперь ее волосы бунтуют: светлые вокруг ушей, русые у корней, рыжие на висках.
Тебя зовут Кейтлин, да? Я Мелани. Ты меня, скорее всего, не знаешь, потому что я не люблю тусить в школе. Мы с ребятами обедаем на бейсбольной трибуне. Туда редко кто заходит, тараторит она взволнованно.
Я тебя узнала, говорю я.
Мне хочется спросить, откуда она знает мое имя, но я подозреваю, что уже знаю ответ, и я не хочу слышать ее объяснение. Папа подходит к кассе, чтобы подписать чек. Мелани не смотрит на меня. Она берет выставленные на столике ботинки, один за другим, и вертит их в поисках ценника. На сами ботинки она почти не смотрит. Я даже не уверена, что она вчитывается в ценники, но тут она морщится и говорит: «Ни хрена себе».
Триста долларов, произносит она одними губами и возвращает ботинок на стол. Не уверена, кому адресованы ее слова: мне, ботинку или всему магазину.
Я представляю, как обедаю с ней и ее неведомыми «ребятами» вдали от других людей. Возможно, так действительно будет проще.
Папа возвращается с пакетом, в котором лежат мои новые кеды.
Пока, говорю я Мелани.
Она поднимает руку и шевелит пальцами, не глядя на меня.
На выходе из торгового центра папа спрашивает:
Вы знакомы?
Он произносит эти слова чуть громче и небрежнее обычного. У меня довольно прогрессивные родители, если это слово вообще применимо к родителям, но я чувствую, что папа встревожился. Скажем так: не обязательно знать, что Мелани учится по программе для подростков «в группе риска», чтобы понять, что с ней что-то не так.
Нет, говорю я. Просто учимся в одной школе.
21
В понедельник я прихожу в школу пораньше и задерживаюсь у шкафчика. Когда я убираю на верхнюю полку учебник математики, мне вдруг хочется снять фотографию Ингрид и посмотреть в зеркало. Все мои утренние процедуры сводятся к тому, чтобы принять душ и натянуть джинсы и старую футболку. К тому времени, как я выхожу из душа, зеркало в ванной почти всегда запотевает, и я даже не знаю, как выгляжу. Я смотрю на белую футболку, которую надела сегодня, и понимаю, что она, скорее всего, принадлежит отцу. Она огромная и висит на мне мешком. Интересно, что сказала бы Ингрид, если б знала, до чего я опустилась. «Ты ведь не собираешься выйти из дома в этом?» сказала бы она. Или: «Возьмите себя в руки, мадам!» Я касаюсь ее фотографии и решаю не рисковать.