Воры. История организованной преступности в России - Афиногенова Александра Александровна

Марк Галеотти

Воры

История организованной преступности в России

MARK GALEOTTI

RUSSIA'S SUPER MAFIA

THE VORY

YALE UNIVERITY PRESS

NEW HAVEN AND LONDON

Перевод Павла Миронова и Александры Финогеновой

Редакция благодарит за помощь в поиске фотографий Музей истории ГУЛАГа и агентство «Ван Лир» за содействие с приобретением прав.

© 2017 by Yale University

Originally published by Yale University Press

© 2019 ООО «Индивидуум Принт»

* * *

Криминология ближайшая сестра политологии среди всех социальных наук. Без изучения преступного поведения и социального механизма преступления трудно понять политические системы и политические процессы. С другой стороны, взгляд исследователя, привыкшего анализировать политический класс и бюрократию, видит и в преступности не романтику и девиацию, а общественный институт, меняющийся так, как меняется само общество. Марк Галеотти политолог с увлекательной специализацией: спецслужбы и организованная преступность (а это родственные области). Его книга результат тридцатилетних исследований, плотной работы с архивами, личных встреч и полевых наблюдений. Он не демонизирует и не обеляет своих жутковатых героев, не упрощает и не делает эффектных политических обобщений, выступает против определения России как «мафиозного государства»  для этого Галеотти слишком хорошо знает свой предмет. Книга написана тем стилем, одновременно точным и отстраненным, который кажется родовым свойством британской разновидности английского и так труден для перевода на страстный и оценочный русский язык, но перевод получился весьма качественный. Эта многолетняя тщательная и рискованная работа проникнута и, позволю себе предположить, вдохновлена тем чувством, которое разделяют (и скрывают) все хорошие русологи и которое покажется особенно неочевидным применительно к предмету книги: любовью к России и уважительным к ней интересом.

Предисловие автора

Я был в Москве в 1988 году, на излете существования Советского Союза, когда система неуклонно скатывалась в блеклое небытие, хотя тогда никто не мог предположить, что коллапс наступит так быстро. Я проводил исследование для своей докторской диссертации о последствиях войны в Афганистане и брал интервью у участников этого военного конфликта. Если получалось, я встречался с «афганцами» сразу после их возвращения с войны, а потом через год «на гражданке», чтобы увидеть, как человек адаптировался. Большинство из этих людей были отчаявшимися, потрясенными, озлобленными; они либо взахлеб рассказывали истории об ужасах и кровавых столкновениях, либо вообще не подпускали близко, замыкались к себе. Однако спустя год почти со всеми происходила типичная для подобных обстоятельств метаморфоза: они приспосабливались, принимали ситуацию. Ночные кошмары мучили их все реже, у них уже была работа, девушка, они начали копить на машину, или на отпуск, или на жилье. Но были и такие, кто не мог или не хотел «идти дальше». Некоторые из этих психологически травмированных ребят становились совсем безбашенными, другие просто не могли вписаться в обычную жизнь и подчиняться писаным правилам.

Так, Вадим пошел в милицию, причем не куда-нибудь, а в новейшее подразделение, ОМОН, то есть стал одним из наводящих ужас «черных беретов». Кстати, именно они выступили в роли штурмовиков при последней попытке сохранить советскую систему. Саша стал пожарным, тоже логично продолжив военную карьеру десантника. На войне его задачей было по сигналу тревоги вместе с другими бойцами погрузиться в здоровенный вертолет Ми-24 по прозвищу «Горбатый», доверху набитый оружием и снарядами, чтобы перехватить какой-нибудь восставший караван, либо спасти своих солдат, попавших в засаду. Чувство товарищества, действие по тревоге, яростный восторг от выполнения опасного для жизни, но осмысленного задания, ощущение героической жизни, столь отличной от серых советских будней,  все это помогало не забывать старые добрые афганские деньки.

А вот Володя, по кличке Чайник (ее смысла я так до конца и не понял, хотя вроде бы в тюрьмах так называют громил), пошел по другому пути. Это был жилистый, стремительный, угрюмый тип с явно угрожающей манерой поведения, завидев которого на улице, переходишь на другую сторону. На войне он был снайпером и становился раскованным, открытым, даже обаятельным парнем, только когда пускался в рассказы о том, как и сколько человек «положил» из своей любимой винтовки Драгунова. Другие «афганцы» его терпели, но им было явно не по себе в его присутствии и даже при его упоминании. Он буквально сорил деньгами, в то время как его товарищи еле сводили концы с концами, часто живя за счет родителей или хватаясь за любую работу. Все прояснилось, когда позже я узнал, что он стал наемным убийцей, боевиком. По мере того, как все структуры советской жизни разваливались и отмирали, организованная преступность все больше расправляла плечи, выйдя из подчинения партийных боссов-коррупционеров и дельцов черного рынка. Стремительно набирая силу, она привлекала в свои ряды новое поколение участников, с том числе отчаявшихся, озлобленных ветеранов последней советской войны. Одни стали телохранителями, другие костоломами, а третьи такие, как Володя с его винтовкой киллерами.

Мне не удалось выяснить, что с ним стало. Мы не то чтобы дружили семьями. Возможно, он сгинул в одной из бесчисленных криминальных разборок 1990-х с их взорванными автомобилями, расстрелами из проезжающих машин и ножей в спину темной ночью. Именно то десятилетие ознаменовалось бумом помпезных похорон, когда погибших криминальных авторитетов погребали в стилистике «Крестного отца»: черные лимузины скользят по дороге, устланной белыми гвоздиками, а могилу венчает надгробие с идеализированным изображением усопшего. Эти баснословно дорогие памятники (стоимость доходила до 250 000 долларов во времена, когда среднесуточный доход составлял около одного доллара) увековечивали и излюбленные атрибуты криминальной жизни покойного: мерседес, дизайнерский костюм, тяжелая золотая цепь. Я иногда думаю, что если вдруг, гуляя по одному из излюбленных «ворами» московских кладбищ Введенскому на юго-востоке города или Ваганьковскому на западе, я натолкнусь на Володину могилу, то непременно увижу изображение винтовки.

И все же именно благодаря Володе и ему подобным мне удалось стать одним из первых западных исследователей, кто поднял тревогу относительно угрозы роста российской организованной преступности темы, которую прежде (за исключением трудов нескольких заслуженных ученых, по большей части эмигрантов) словно не замечали. Но людям свойственна сверхкомпенсация, и, очевидно, полное игнорирование этого вопроса в 1990-е позже перешло в панику. Эйфория Запада по поводу окончания холодной войны сменилась тревогой: ведь советские танки никогда всерьез не угрожали Европе, тогда как оргпреступность представляла собой опасность куда более реальную и непосредственную. Мы и глазом моргнуть не успели, как начальник полиции Великобритании заявлял, что к началу 2000-х ожидается всплеск криминальных войн в зеленом лондонском пригороде, Суррее, а исследователи-политологи рассуждали о глобальном pax mafiosa[1] переделе мира между крупными преступными сообществами. Разумеется, этого не случилось, впрочем, русские банды не продавали террористам атомные бомбы, не скупали страны третьего мира, не захватывали Кремль и не совершали прочих безумных действий, которые им приписывали.

1990-е годы золотой век российских бандитов; с тех пор, с начала путинских времен, уличный бандитизм сменился государственной клептократией. Бандитские войны утихли, экономика стабилизировалась и, несмотря на действующий режим санкций и «прохладную войну» в связи с крымскими событиями, Москва пестрит «Старбаксами» и всеми прочими атрибутами глобализации, присущими любой европейской столице. Российская молодежь по-прежнему едет учиться за рубеж, российские компании выходят на IPO в Лондоне, и те русские богачи, что не попали под санкции, по-прежнему общаются со своими партнерами на Международном экономическом форуме в Давосе, на Венецианской биеннале или на горнолыжных склонах в Аспене.

За годы, прошедшие после встречи с Володей, у меня была возможность изучать российский преступный мир как дома, так и за рубежом в качестве ученого, государственного советника (включая срок службы в Министерстве иностранных дел и по делам Содружества), а также бизнес-консультанта и порой полицейского источника. Я наблюдал расцвет этого мира и его если не закат, то уж точно трансформацию, постепенное подчинение воле политической элиты, в своем роде намного более безжалостной, чем старые криминальные авторитеты. Но перед моими глазами все равно стоит образ этого стрелка в шрамах (одновременно и жертвы, и преступника в новой волне российского криминала) как воплощения общества, которое вот-вот бросится в водоворот почти не ограниченной коррупции, насилия и бандитизма.

Предисловие автора к русскому изданию

Возможно, все дело в моем имени. По-итальянски «Галеотти» (так называлась местность, откуда мой отец уехал в Англию) означает «заключенные». Как бы то ни было, меня всегда завораживала организованная преступность. И дело было не в самих жутких преступлениях, но в возможности, заглянув в «нижний мир», узнать кое-какие истины о мире «нормальном»  подобно тому как можно представить очертания большого города, следуя по лабиринтам его канализаций, тоннелей метро и заброшенных линий электропередач.

Разумеется, при таком подходе к материалу есть риск впасть в карикатурность. Несмотря на постепенное отмирание «старого» воровского мира и замещение татуированных матерых лагерников новой порослью «воров-бизнесменов», многие люди на Западе по-прежнему находятся под властью мифа о «старых добрых бандитах». Они стали стереотипными персонажами кино и телесериалов, этаким привычным способом показать Россию как особое и довольно опасное место.

Этим России оказывают медвежью услугу, поэтому немаловажной причиной написания «Воров» стало желание поспорить с подобными ошибочными клише. В конце концов, роль иностранного наблюдателя, с одной стороны, всегда дает преимущества, а с другой весьма ответственна, а уж роль исследователя неприглядных и темных сторон жизни и подавно. Не так просто находить равновесие между объективностью и критикой, правдой и эмпатией. За годы изучения мира русской преступности я знакомился с людьми щедрой и широкой натуры, с людьми лютыми и коварными, со сломленными и теми, кто ломал других. Но будем честны: и тех, и других, и третьих можно обнаружить в любом обществе, от лондонских задворок до хайвеев Лос-Анджелеса. Так что меня интересовало, что именно независимо от личных историй «воров», ментов, жертв и их обидчиков стало причиной столь явного отличия российского преступного мира от остальных и почему он обрел столь характерную структуру.

Ответ лежит не в человеческих отличиях русские, в сущности, склонны к криминалу не более и не менее других наций,  но в исторических эпохах и их специфике. Стремительная индустриализация последних десятилетий царизма, хаос революции и Гражданской войны, затем жестокая, планомерная тирания сталинского времени, сменившая ее тотальная коррупция позднего СССР и анархия девяностых все это были фантастические эпохи, породившие фантастический преступный мир.

Все это не только помогает объяснить, почему российский преступный мир пошел по своему особому пути, но и подтверждает одну непреложную истину: ничто не длится вечно. Опять же, возьмем Италию: знаменитая мафия и другие преступные организации зародились вследствие раздробленности нации, иностранного эксплуататорства и коррумпированности местных властей, а также слабых социальных связей вне семейных кланов и деревни. Внешние обстоятельства меняются, а с ними и общество. Сегодня Италия далеко не свободна от гангстеров, но прогресс в решении этой тяжелой ситуации налицо. Поэтому я полагаю, что и Россия вполне способна постепенно расставаться со своим прошлым.

Я с волнением ожидаю реакции российского читателя. Знать о существующей проблеме одно дело, но выслушивать все подробности из уст иностранца совсем другое. Я старался писать интересно и пролить свет по крайней мере на некоторые темные стороны. Но я искренне старался делать это объективно, критично, правдиво и с эмпатией, о чем упоминал выше. Ведь при том, что посторонний неизбежно ошибается в оценках, именно ему бросаются в глаза аспекты, незаметные изнутри,  и я надеюсь, что смогу открыть что-то новое российским читателям.

И последнее. Я писал эту книгу с позиции человека, который ездил и изучал Россию, писал и думал о ней на протяжении без малого тридцати лет. Причина проста: я люблю Россию и русских, я вижу прекрасное будущее вашей страны, по крайней мере такое, где мафия уже не держит ее за горло. Помню беседу с бандитом средней руки в 2010 году, когда в момент откровения он с удивлением воскликнул: «Вот ты англичанин, а веришь в нас больше нас самих!» Если так, то, надеюсь, я верю не напрасно.

1. Московская Хитровка 1900-е годы, изображенная здесь, была, пожалуй, худшей из «ям»,  российских трущоб, где жизнь и смерть стоили одинаково дешево. Именно здесь пропащие люди без роду без племени и без какой-либо собственности становились и преступниками, и жертвами. И неслучайно, что «воровской мир» начал принимать свои четкие очертания на Хитровке.

2. Досье царской полиции на Иосифа Виссарионовича Джугашвили, известного сначала под революционным псевдонимом Коба, а позже под фамилией Сталин. Хотя сам Сталин не грабил банки и не разбойничал на дорогах, он сыграл решающую роль в организации сотрудничества с ворами по сбору средств для нужд большевиков. Его склонность к сотрудничеству с преступным миром позже проявилась в методах управления ГУЛАГом.

3. Революционное государство испытывало трудности при создании силовых структур нового типа. На фотографии 1924 года вход в здание Рабоче-крестьянской милиции в Петрограде охраняют два сотрудника, видимо, не имеющие профессионального образования и, скорее всего, даже неграмотные.

4. «Труд в СССР дело чести, доблести и героизма»,  гласит лозунг над воротами Воркутинского исправительного лагеря (фото 1945 года). Это вряд ли служило хорошим утешением для осужденных, занятых тяжелым трудом, голодавших и часто умиравших при добыче угля в Воркутлаге, к северу от Полярного круга. В 1953 году Воркуту сотрясут бунты заключенных, которые, хотя и будут подавлены, наглядно покажут, что эпохе ГУЛАГа приходит конец.

5. «Воры» воспринимали погоны как символ армии и готовности служить государству однако погоны в виде татуировки служили извращенным символом неприятия такой жизни. Это обрело особую важность во время «сучьей войны», когда воры-традиционалисты не только пытались демонстрировать свою независимость, но и активно противостояли «военщине»  бывшим солдатам, оказавшимся в лагерях.