Владимир Плунгян[7]
Коллеги-лингвисты, друзья историки, математики, другие и просто все, кто знал его, слышал лекции и выступления, когда прошел первый шок, говорили одно и то же: «казалось, он будет всегда», «таких, как он, больше нет», «пустота в душе». <> Он был выдающимся исключением из разных законов природы. И мы подсознательно надеялись, что и самый неумолимый ее закон его обойдет.
<> Но память выхватывает иные, живые кадры, которые не столько видишь, сколько предвкушаешь Зализняк смеется на базе новгородской экспедиции над песней и хлопает себя по колену Зализняк приглашающим жестом просит слушателя повторить погромче правильный ответ на вопрос Толпа людей всех возрастов набивается в любую аудиторию на любой объявленный доклад Зализняка ведь это не может быть скучно Зализняк входит в аудиторию, где студенты будут разбирать у доски индийские Веды или русскую Космографию, улыбается и кладет на стол портфельчик
Нельзя поверить, что нам, современникам Зализняка, жить дальше, а этого счастья уже не будет.
Дмитрий Сичинава[8]
Откуда же взялся Андрей Анатольевич Зализняк, он же Заля, как звали его школьные друзья, и чем он так замечателен, что его смерть во вполне уже преклонном возрасте вызвала такую обиду и протест?
Начнем с начала.
История
«Отец научил меня пониманию того, как устроены открытия»
Андрей Анатольевич Зализняк родился 29 апреля 1935 года.
Оба моих родителя, рассказывал ААЗ в беседе со своим другом, математиком Владимиром Андреевичем Успенским (ВАУ), интеллигенты в первом поколении. По-видимому, так это надо называть. Дети раннесоветской интеллигенции нового времени. Отчасти поэтому оба они в силу того, что в ту эпоху казалось очевидным, имеют образование технического типа. Притом что оба на самом деле имели склонность к другому. Ну, мама моя в другое время была бы не химиком, как она прожила свою жизнь, а художницей. А отец мой, если бы не та эпоха, был бы не инженером, а архитектором. И это сказывалось постоянно, дома у нас всегда были журналы по архитектуре.
Отец мой был человек, необычайно широко интересующийся всем, что бывает. Правда, в основном из технической точной среды, нежели гуманитарной. Но это если не считать архитектуры, которая на грани этих двух вещей. И очень много мне дал общего представления о том, что стоит знать и что не стоит. Что стоит постараться уметь и что не стоит. Например, он не любил мне объяснять, отвечать на мои вопросы, допустим, как устроен звонок. Давал мне какие-то общие соображения «А теперь ты сам можешь придумать схему, чтоб он работал». Доводил меня до того, что я ему предлагал некоторую схему, где надо нажать на кнопку и достичь того, чтоб что-то зазвенело.
ВАУ: Это в каком возрасте было?
ААЗ: Не помню точно. Наверно, лет девяти.
ВАУ: Лет девяти это, значит, последние годы войны.
ААЗ: Да. И внушал мне идею не прямо, но фактически, что понять коротко можно даже самые сложные вещи. Нужно только смело браться за попытку понять именно суть дела. Ну, в частности, например, заставлял меня сообразить, каким образом могут появиться предметы в космическом пространстве. Грубо говоря, догадаться до чего-то типа идей Циолковского: почему надо взрывать ракеты в шаре, в котором имеется одна дырка. Тогда не нужно воздуха, чтобы ракета полетела. Ну, подсказывал, конечно, это несомненно. Тем не менее это создавало у меня ощущение, что я догадался. Суть.
Анатолий Андреевич Зализняк, отец ААЗ, конец 1930-х гг.
Научил меня еще ценнейшей вещи пониманию того, как устроены открытия. В основном его интересовали, конечно, великие открытия техники. От него я получил представление, что история цивилизации есть история бросков вперед. Технических. В конце стояли межпланетные снаряды, до этого паровая машинка, еще что-то. Что во всех этих случаях имеются две совершенно разные вещи, два достижения человеческого ума абсолютно из разных областей, которые понимать надо, отдельно одно, отдельно другое. Одно это некая безумная идея, рождающаяся в голове человека и не имеющая никакого отношения к практике. Две разные плоскости совершенно. Одно это гениальная идея, которая может прийти в голову человеку, который может вообще в это время сидеть в тюрьме, как Кибальчич. Циолковский не сидел, а Кибальчич сидел. Не имея ничего, даже бумаги. Которая, однако ж, имеет великую ценность в том, что она есть идея плодотворная. А другое это задача инженера. Которому уже сказали, как это должно быть, а вот он должен придумать, какие металлы использовать, какие Чтобы это оказалось вообще реализуемо. Очень часто кажется, что никак не реализуемо, потому что все это должно сгореть прежде, чем начнет работать, еще что-то. Вот он должен придумать, как. Это тоже очень большая изобретательность нужна, инженерная. Когда эти две вещи складываются, тогда и получается вот такой бросок в истории цивилизации. И как-то, на каких-то примерах я это понимал. Ну и действительно, закладывалось такое ощущение, что можно самому дойти до чего-то очень важного, интересного. И может быть, отчасти на этом я потерял многое из той жизни, которая у многих бывает, когда люди прочитывают тысячи книг. Я не прочитывал тысячи книг.
ВАУ: То есть? Не понимаю, как это связано.
ААЗ: А так связано. Если человек считает, что он сам до всего может догадаться, то он мало читает. Я замечал, что если человек необычайно глубоко нагружен огромным количеством знаний, то догадываться ему труднее.
Так что я думаю, что я отцу своему обязан своим такого рода направлением представлений о том, что бывает и чего не бывает. Если бы у меня были гуманитарные родители, я был бы более начитанный человек, который ценил бы совсем другое.
Андрей не был большой библиофил и эрудит, рассказывает Елена Викторовна Падучева. Он как раз склонен на самом деле сам все придумать, а потом как-то судорожно искать, на кого бы сослаться.
А вы до какого примерно возраста общались с отцом? продолжает спрашивать Зализняка В. А. Успенский.
ААЗ: Лет до 12, наверно. До 17, может, не помню.
ВАУ: Пока вы учились в школе?
ААЗ: Пока он был в семье.
ВАУ: Он в Москве работал? Где он работал?
ААЗ: В разных местах. Стекольная промышленность была его зоной, он замечательный был совершенно инженер по стеклу.
ВАУ: Когда я его видел, когда вы меня ему представили, он занимал совершенно замечательную должность: он был главный инженер в Гусь-Хрустальном.
ААЗ: В Гусь-Хрустальном, да. Последний его опыт жизни был в Гусь-Хрустальном.
ВАУ: А когда он в Москве работал, то где?
ААЗ: На одном из стекольных заводов. Стекольные заводы располагались не в самом центре Москвы, они или на периферии, или просто в маленьких городах Но с точки зрения своей профессиональной жизни, конечно, он был необычайно талантливым инженером, в этом я уверен совершенно. Какие-то существенные его открытия даже мне были понятны. Какие-то изобретения, которые давали возможность, сейчас бы сказали, рационализировать процесс стекловарения. Но отдельно совершенно было то, что он как человек был чрезвычайно упрям и непокладист и людям не угождал, и отступаться от каких-то своих понятий о том, что нужно делать и что не нужно, не отступался. И это была, как выяснилось, безнадежная линия. Почему? Потому что по этой причине его замечательное изобретение, которое произошло в годы войны, не имело никакого хода 30 лет. А через 30 лет оказалось новым словом в стекловарении. Потому что 30 лет он отказывался от практики, которая, как выяснилось, была совершенно заурядной: он подает заявку на изобретение, а вторым человеком приписывается замминистра или кто-нибудь подобный. 30 лет ему казалось это омерзительным. А через 30 лет он стал старый и сдался. И как только он сдался, немедленно все стало происходить
ВАУ: Уже не тот замминистра
ААЗ: Нет, сорок раз сменился! Сразу выяснилось, что это покупает Япония, покупает Канада Он еще застал время, когда ему полагалось Ну, честно говоря, не помню ноль целых три десятых промилле от авторского гонорара. Который он не мог получить все равно. Но это уже было незадолго до его смерти.
ВАУ: Как же все-таки он держался главным инженером Гусь-Хрустального с таким характером?
ААЗ: Ну, уже была какая-то практика вызова его на аварийные ситуации. Спасал остановившуюся печь и тому подобные вещи.
«Мама моя была в хороших отношениях со всеми»
Свою мать, Татьяну Константиновну Крапивину, Андрей Анатольевич очень любил. До самой ее смерти она умерла 30 декабря 2011 года, успев отметить свой сто первый день рождения, они жили вместе. Ни разу, говоря о ней с Успенским, он не сказал просто «мама» только «моя мама» или «мама моя»:
Она работала всю жизнь в институте, называвшемся НИИОГаз: научно-исследовательский институт очистки газа. Ну, грубо говоря, выхлопные и тому подобные газы. Маленький такой институтик. Вся жизнь такая прошла более-менее одинаково нормального научного работника без степени. Без особенно далеко идущего вдохновения, поскольку такое жизненное вдохновение, скорее всего, в молодости было, но добросовестно все это делала. Как раз всегда, в отличие от отца, мама моя была в хороших отношениях со всеми, с кем она сотрудничала. Много друзей всегда у нее было.
Сама о себе Татьяна Константиновна рассказывала мне через несколько месяцев после своего 100-летия так[9]:
Я родилась 11 декабря 1910 года. Да, 100 лет мне исполнилось в прошлом году.
У меня со стороны отца, Крапивина, сведения доходят только до деда. Дед Филипп Иванович Крапивин уроженец какого-то, видимо, подмосковного места. Не знаю, откуда он: из крепостных, из крестьян или из мастеровых. Он сам сделал свою карьеру купца какой-то гильдии. Дед был очень богатый человек. Семья у него была 11 сыновей и две дочери. В Москве у него была скобяная торговля на улице Балчуг это самая такая купеческая улица в Замоскворечье. Мне приходилось видеть его магазин. У него был дом в Кадашах, на Кадашевской набережной. Возможно, он еще стоит и до сих пор, нетронутый.
А дед по матери был из села Спасское Городище, это Суздальский уезд, километрах в двадцати от Суздаля. Там было Спасское Городище, Барское Городище Барское пропало, а Спасское Городище, кажется, живет до сих пор. И вот из Спасского Городища мои предки по тихоновской, материной линии. Оттуда выходец дед мой Григорий Зиновьевич Тихонов. А у него был отец Зиновий Ефимович; и дядя, брат отца, Павел Ефимович. По семейным рассказам, главное действующее лицо был именно Павел Ефимович, человек бездетный. Детей у них с бабушкой Анной почему-то не было, но вот воспитанник у них был общий одному сын, другому племянник дед мой. Кто они были? Скорее всего, из крепостных церковных. Ведь весь Суздаль он же весь церковный, город был известен именно как гнездо православия. И у них были, конечно, крепостные свои; по-видимому, прадеды и были из этих крепостных церковных крестьян. Впоследствии дед мой, Григорий Зиновьевич, стал одним из уважаемых граждан города Владимира, собственником дома владимирского и процветающей компании подряды по каменным работам. Он был подрядчик по строительному, по каменному делу. Вот он сумел настолько продвинуться, настолько разбогатеть, что заимел собственный дом, двухэтажный. Как водилось тогда, первый этаж каменный, это складские помещения. А второй деревянный, жилой. Большой дом. И я там жила какое-то время. Сейчас, наверное, этого дома нет, а 10 лет назад он, возможно, еще стоял.
Т. К. Крапивина с мамой, Михнево, 19141915 гг.
К концу позапрошлого века, году в 1900-м, дед уже настолько вошел в силу и хозяйство, у него было трое сыновей, три дочери, все уже семейные люди, внуки уже были к этому времени он настолько вошел в силу, что купил у разорившегося хозяина соседнее имение деревня Якиманская называлась. Это был княжеский дом, дворцового типа. От него потом ничего не осталось. В этом имении и мать моя девочкой жила, и тетки мои две, и трое дядей моих тоже там жили. Все они были молодые в то время, все учились.
Мама ААЗ Т. К. Крапивина, 1926 год
Между этими двумя семьями, московской и владимирской, было много родственных связей. В общем, там такая взаимная родня получилась, они все уже были родственники, разные мои дядья и тетки переженились друг на друге по цепочке.
У мамы было странное имя, которое я нигде потом не встречала, это чисто монашеское имя Евстолия. Дома маму звали Тоша. Она, видимо, была очень хороший человек, потому что о ней все домашние вспоминали как-то по-хорошему. Она рано умерла. Я была не первая у моих родителей, вначале был сын, но он прожил лишь несколько недель. После меня была еще девочка В общем, я была первой выжившей из детей. Тогда это было обычно среди детей кто-то умирал. Вот у деда, у которого было 11 сыновей, там какие-то еще по дороге младенцы умирали, это уже не в счет. Считали тех, кто выжил.
А отец мой, Константин Филиппович Крапивин, видимо, сельскохозяйственную академию окончил, имел образование агронома. Дед старался дать образование всем детям. Старший сын был по его линии, по купеческой, Иван Филиппович, а дальше уже кто куда. Но все образование получили.
Мои родители примерно до начала войны [Первой мировой] жили в Москве, в Сокольниках. Мать работала зубным врачом. А мой отец совместно с двумя своими братьями (их было, по-моему, не то трое, не то четверо) у них было коллективное хозяйство на станции Михнево у них там было небольшое поместье, там жил Иван Филиппович, старший брат отца, со своими детьми, а мой отец был одним из хозяев. И мы в Михневе жили летом.
Началась война. Я помню, как мы оттуда переселялись, уже не в Сокольники, а во Владимир, и дальше я была уже там, у бабушки с дедушкой.
Что было до 1917 года, у меня в памяти уже ничего не осталось. Более-менее я начинаю вспоминать, когда во Владимир привезли схоронить мать, это был самый конец 1917 года. Умерла она в Москве. У нее был туберкулез, чахотка тогда это называлось. Ее возили в Крым подлечить, но, видимо, там не вылечили и привезли, по существу, умирать домой. С ней ездила ее мать, моя бабушка. А я была во Владимире, и там тетки были, дед мой в общем, вся оставшаяся там тихоновская родня, какая была. Причем деда уже выселили из его имения как раз в это время.
Я со старшей теткой тогда была, это она занималась переселением из Якиманского имения. Это как раз до того происходило, как мать привезли. Поэтому, когда мать привезли, то уже во Владимир, не в Якиманское. Ведь в 1917 году, после октября, начали уничтожать помещиков. Там через год-другой уже пусто было. Фотография только одна и осталась. Тогда все крушили вместо того чтобы использовать. Там же хозяйство было налаженное, как и везде. Налаженное хозяйство разрушили, породистый скот на мясо
1918 год это очень трудное время было, время разрухи, время полного хаоса. Дед мой прожил недолго, он умер, наверное, через год, максимум через два после того, как имение отобрали и разрушили. Видимо, он не пережил этого. Во владимирском доме хозяйничала бабушка, она была еще более-менее в силе. Там же жил со своей семьей старший ее сын, мой дядя, Николай Григорьевич, инженер-технолог по железным дорогам и, кстати, музыкант. Средний мой дядя Саша был медик, хирург. Он на войну сразу попал, как она началась, а с войны привез себе жену, вот они во владимирский дом с ней вернулись и там жили. И тетка моя старшая с дочерью, моей двоюродной сестрой, которая старше меня намного, на 10 лет. Когда ей было лет 17, а мне было лет 7 вот она-то мною в какой-то степени занималась, пока не уехала в Москву. Читать меня учила, писать.