Уля принялась печатать ему адрес, обдумывая, как лучше объяснить проезд через запутанные соседние улочки, и сама не заметила, как подошла к дороге. Самокат больше не дребезжал. Уля перечитала сообщение, уверенно нажала на «Отправить» и только после этого подняла голову. Тепло в груди сменилось неприятным холодком.
Никитка стоял посреди дороги. Одной ногой он удерживал самокат, а ко второй наклонился, чтобы поправить тугой ремешок сандальки. Дорога была пустынна. Она сворачивала к дому, укрытому разросшейся зеленью. Здесь не было ни обозначенного перехода, ни светофоров. Местные ругались с управлением, то не шло на уступки, и всем по-прежнему приходилось делать крюк до ближайшей зебры. Правда, движение на дороге было вялым и медленным. Водители обычно снижали скорость, чтобы выползти из-за поворота, поэтому перебежать проезжую часть было легко и не страшно.
Но сейчас Никита застыл на середине дороги пестрый, полный прыгучей радости. Уля открыла рот, чтобы прикрикнуть на него, но горло перехватило. Слова застряли в нем, язык прилип к нёбу. Уля схватилась за шею, не замечая, как из ее ослабевшей ладони выпадает телефон.
Никитка наконец справился с замком и выпрямился. На солнце глаза у него стали светлыми, почти прозрачными. Он уже растягивал губы в довольной улыбке, когда мир вокруг Ульяны померк. Движения замедлились, звуки доносились сквозь тяжелую толщу воды. Глаза Никитки оказались совсем рядом, словно Уля уже подбежала к нему, но тело ее не слушалось.
Секунда и она увидела все со стороны. Ясный день, высокие многоэтажки греются на солнце, чуть заметный жар поднимается от асфальта, у бордюра стоит девушка в легком сарафане, возле ее ног валяется расколотый коробок телефона. А на дороге, за которой начинается тенистый парк, застыл мальчик, растрепанный, с выгоревшими волосами под полосатой кепочкой.
В воздухе пронзительно запахло горечью.
«Что за запах?» подумала Уля, будто это было важно сейчас.
Когда из-за поворота на бешеной скорости выскочил грузовик, она вспомнила, что уже чувствовала этот аромат давным-давно, на даче друзей Алексея. Там за домом начинался широкий лог, по его бокам росла полынь. Так же горько и терпко пахла она, цветущая, рассыпающаяся в пальцах седой пыльцой.
Грузовик тем временем был уже рядом. Уля успела прочитать на его боках что-то о диванах, которые тот везет. Не сбавляя скорости, машина выехала на ровный участок, и только тогда водитель заметил мальчика. Он так и стоял, одной рукой придерживая самокат, а второй снимая кепочку. Полынью пахло нестерпимо казалось, весь мир пропитался ею и теперь полнится этой горечью, осязаемой и плотной.
Ульяна закричала, но звуки потонули в густой тишине. Она хотела дернуться, остановить несущийся грузовик, но тела не было. Когда машина на полном ходу смела тонкую фигурку Никитки, мир наконец обрел звучание.
Истошный сигнал грузовика, нечеловеческий крик девушки, стоявшей у дороги, скрежет металла, звон укатившегося самоката и глухой, страшный удар, с которым упало на асфальт отброшенное в сторону тело Никитки.
Мир ушел в темную воронку, пронзительно пахнущую горечью травы. Но только на мгновение. А потом Уля моргнула и пришла в себя. Никитка стоял напротив, поднимая руку к кепочке, чтобы стянуть ее с макушки. Он смотрел на Улю с довольной улыбкой, солнце блестело на его длинных светлых ресницах.
«Совсем мы с ним не похожи», мелькнуло в голове, и Уля шагнула к брату.
Но сонную тишину уже разре´зал пронзительный сигнал грузовика. Оставалась еще пара секунд. Их хватило бы, чтобы подскочить к мальчику, оттолкнуть его в сторону, повалить на землю, уволочь, закрыть собой.
Но Уля застыла. Страх накрыл ее. Пульс ударил по ушам, холодный пот выступил на лбу, заструился по груди и между лопатками. И Уля осталась на месте. Вот Никитка рассеянно повернулся на отчаянный гудок грузовика, вот водитель крутанул руль в сторону, вот скрежет тормозов смешался с визгом металла. Хрупкое тельце взлетело в воздух, перекувыркнулось и медленно, почти нежно упало на асфальт с другой стороны дороги. Полосатая кепочка отлетела к обочине. Самокат отбросило в сторону. У ног Ули осталась одна только красная сандалька, та самая, с неудачным замком.
Уля успела разглядеть, как тонкой струйкой вытекает изо рта Никитки кровь, как удивленно смотрит он в небо, как взгляд его, начинающий стекленеть, хранит в себе отголоски прыгучей детской радости.
Кто-то истошно кричал совсем рядом. Уле понадобилось время, чтобы понять: это кричит она сама. Воздух нестерпимо пах полынью. Улицы продолжали таять на солнце.
Осторожно, двери закрываются
Будильник начинал звонить без пятнадцати пять. Тишина перед этим сгущалась, предчувствовала, что скоро сигнал порвет ее, не оставив шанса на доброе утро. Да и какое оно доброе, если за окном октябрь? Слякотный, дурной, со склизкой листвой вперемешку с первым мокрым снегом.
Ульяне снилась бесконечная серая стена шершавая, ноздреватая. Она тянулась сразу во все стороны, чуть вибрировала под пальцами и гадко жужжала. Пальцы были чужие, хотя росли на знакомых кистях. Узловатые, с воспаленными костяшками, а главное с широкой полоской грязи под отросшими ногтями. Тот, кто перебирал ими, исследуя бесконечную стену, определенно прорывал себе путь наверх через податливую свежую землю.
Сон этот был слишком реальным, чтобы просто забыть его с первым сигналом будильника. Уля потянулась, прогоняя озноб. В комнате было сыро и холодно.
Старые батареи не могли согреть восемь квадратных метров, которые занимал немногочисленный Ульянин скарб. Вещи всегда были противными на ощупь, а по стенам и потолку щедро расползалась черная плесень. Уля даже не пыталась с ней бороться. За три года скитаний по съемным комнатам она привыкла и к холоду, и к мерзким запахам, и к общим туалетам в конце захламленных коридоров. Все коммуналки оказались похожи друг на друга, как близнецы, и эта была ничем не хуже остальных. Но и не лучше. Конечно же, не лучше.
Будильник продолжал сигналить, Уля слушала его пронзительный писк. Еще одна трель, и надо встать. Еще одна. И встать. Над ухом раздался глухой удар жители соседней комнаты не желали просыпаться в такую рань. Уля так и видела, как заносится пухлый кулачок Оксаны, как остервенело она стучит им об стенку, вспоминая чью-то мать.
Можно было бы позлить ее еще немного, но на экране телефона отсчитывались бегущие минуты. Уля поднялась рывком. Тапочек не оказалось на месте. Холод в секунду пронесся от пяток до макушки, вызывая новую волну озноба. Еле слышно чертыхаясь, Уля натянула носки и хмуро огляделась.
За ночь в комнате ничего не изменилось: тот же продавленный диван с линялым бельем, тот же шкаф с отстающей от сырости стенкой; большая черная сумка, в которой Уля хранила одежду, серый полумрак и полоса желтого света от фонаря, который бил прямо в окно. Темноты Уля боялась сильнее всего. Больший страх вызывала в ней только травяная горечь на языке. Но вспоминать об этом не хотелось.
Уля сжала в руке увесистый коробок черно-белой «Нокии», купленной года три назад в переходе, и вышла в общий коридор. В нем, как обычно, воняло тушеной капустой. Высокая и грузная Наталья готовила ее по вечерам, часами перемешивая варево в закопченной кастрюльке. Аромат грязных носков въедался в кожу и волосы, его не перекрывала даже хлорка, с которой Оксана отмывала кухню после каждого капустного инцидента.
Уля зашла в холодную ванную, щелкнула выключателем, и лампочка вспыхнула, окрашивая все в болезненный желтый цвет. В заляпанном зубной пастой зеркале появилось бледное отражение: впалые щеки, острые скулы, голодные глаза цвета грязной воды в стаканчике для акварели. Уля мельком покосилась туда, стараясь не пересечься взглядом с той, что ждала ее по другую сторону зеркала. Только напомнила себе рассеянно, что надо бы отложить с аванса немного денег на стрижку.
Наскоро почистив зубы и ополоснув лицо водой, Уля выбралась наружу. Тазы, висящие на стенах коридора, опасно звякнули. В самом углу, у двери, прислонившись к стене, как маленький тонконогий зверек, стоял детский самокат. Отпрыск Оксаны рассекал на нем по двору, когда в августе Уля въехала сюда. Сердце больно сжалось в ответ. Не оставила бы она залог, ни за что не вселилась бы в дом, где теперь натыкалась взглядом на детский самокат. Но деваться было некуда. К тому же запуганный мамашей Данил был абсолютно не похож на Никитку. Ни в движениях робких, неуверенных, ни в сопливом носе, ни в глуповатых вопросах, которые он задавал вечно раздраженной матери.
Наука смирения оказалась единственно необходимой. И Уля смирилась. Потому ей не было особо жаль брошенного после третьего курса института. И уютной жизни в центре столицы, и оладий, и рассеянных поцелуев мамы на пороге дома ничего. Так она твердила каждое утро, натыкаясь на самокат в углу.
Но ни разу еще себе не поверила.
Пока Уля собиралась и ворочала ключом в разболтанном замке, времени стало половина шестого. В шесть ноль пять от ближайшей станции отбывала электричка. За две остановки до конечной Уля выходила из нее, чтобы пройтись по темным переулкам и ровно в семь утра оказаться за рабочим столом. Шесть дней в неделю это был ее распорядок, помогавший хоть как-то сводить концы с концами. И не сойти с ума.
Уля неслась по мокрым тротуарам, а носки в ботинках предательски набирали воду. Ботинки нужно было менять. И этот вопрос становился все острее. Уля обходила большие лужи, лавировала между машинами, припаркованными прямо на тротуарах, но мысли ее были там, где тянулась сразу во все стороны бесконечная серая стена.
Образ не выходил из головы, мелькал, проступая через промозглую картинку раннего утра. Уля отмахивалась от него, пыталась переключиться: вот столб с объявлениями, вот машина с дурацкой наклейкой на бампере, вот закрытая «Пятерочка», а у нее уже курят грузчики. Но на языке начинала горчить полынь. И означать это могло только одно.
За три года это случалось сорок шесть раз. В транспорте, на работе, перед прилавком с помидорами, в толпе на станции метро и даже в теплой комнате, которую Уля делила со студенткой театрального вуза.
Приучаясь жить в помещении, похожем на вместительную коробку из-под холодильника, они с Софой почти подружились. В тот вечер решили посмотреть кино и даже купили замороженную пиццу. Софа что-то щебетала, набирая в поисковике название фильма, а потом повернулась к Ульяне, веселая и разгоряченная собственным рассказом.
Мир замедлился, голоса исчезли, и появилась полынь. Комната сжалась в одну темную точку. Зеленые смеющиеся глаза Софы залила чернота. Миг и Уля увидела, как Софа идет по заросшему кустами скверу рядом с домом, как фонарь гаснет за ее спиной, как она вздрагивает, когда на шею ложится тяжелая рука. Недолгая борьба, булькающий сдавленный крик и тело падает прямо в грязь, а по выпавшей из рук Софы сумочке рыщет все та же мужская ладонь и брезгливо откидывает полупустой кошелек, но срывает тонкую золотую цепочку.
Эй, ты меня слышишь? теребила ее за рукав живая Софа, пока Уля обдумывала, удастся ли съехать завтра, получив на руки остаток залога.
На следующий вечер Софа провожала ее у дверей, и глаза у нее предательски блестели.
Это здорово, конечно, что у тебя тетка в Мытищах нашлась Но буду по тебе скучать! бормотала она. Ты мне пиши Ах да. Тебя же нет нигде. Странная ты, Улька.
Уже переступая порог, Уля все-таки обернулась.
Береги себя, хорошо? При виде того, как нежно бьется на шее Софы жилка, удержаться было сложно. И не ходи одна по ночам.
Больше они не виделись. Отчего-то Уля даже не пыталась их предупреждать ни подростка из дисконт-магазина, что тот выжжет себе мозги забористой кислотой, ни старушку ей предстояло попасть под машину, ни девушку в джинсовом комбезе в ее теле уже разрастался рак, но о нем пока никто не знал. Кроме Ули. Чаще всего они проходили мимо, не замечая, как замерла она рядом с ними. Не чувствовали полыни, не ощущали дыхания скорой беды. И Уля дожидалась, когда дрожь по телу утихнет, а сердце перестанет вырываться из-под ребер, и шла себе дальше, шла, не оглядываясь на живого мертвеца.
Вот и теперь она ежилась, стоя на краешке перрона, и старалась не смотреть никому в лицо. «Береженого Бог бережет» абсолютно не к месту вспомнилась ей старая поговорка. Ее любила повторять мама, в остальном абсолютно неверующая. Острый укол ввинтился в Улю, будто кто-то ткнул ее иглой в бок. Об этом тоже не стоило думать.
Электричка со скрежетом подползла к станции. Уля переступила большую лужу и вошла в вагон. Внутри пахло людскими телами разной степени чистоты, мокрой одеждой, одеколоном и немного мочой. Зато никакой полыни. Уля выбрала место у окна, проскользнула мимо спящей тетки и села. Вагон чуть пошатнулся, потом поехал, неспешно набирая скорость. От душноватой теплоты Улю тут же сморило. Она чуть расстегнула куртку, ослабила шарф и прислонилась головой к стеклу. Электричку мерно покачивало, вагон бежал по рельсам мимо спящих районов. От людей некуда было деться. Они были повсюду. Куда бы ни упал взгляд, там обязательно стоял-сидел-шел-ехал человек. Уля чувствовала это особенно остро, пока привыкала всегда быть начеку. Не осматриваться, не считать ворон просто перемещаться из точки А в точку Б. И тогда, если повезет, у нее будут спокойные недели и месяцы, не отравленные горечью полыни и чьей-то смертью.
Через сон Уля отсчитывая, сколько раз благожелательный женский голос в динамике повторит свое коронное «Осторожно, двери закрываются», после девятого нужно было выходить.
Москва встретила ее промозглым ветром. К ботинкам тут же пристал сморщенный лист. Уля брезгливо откинула его в сторону и побежала вниз по переходу. На часах зависло тревожное «шесть пятьдесят два».
Ровно через восемь минут усатый Станислав Викторович покинет свой кабинет, сделает пару шагов коротенькими ножками и без стука войдет в запыленную комнату архива. А значит, Уля должна будет сидеть там, напряженно всматриваясь в экран монитора. Тогда Станислав Викторович постоит на пороге, тяжело дыша через широкие ноздри, и уйдет, чтобы завтра повторить все сначала.
Уля прибавила шагу, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем-то, кроме собственных ботинок, но дрожь расползлась по телу так стремительно, что к горлу уже подступила тошнота.
Не думай. Не думай. Не думай, принялась шептать Уля, стискивая кулаки.
Только не сегодня. Сегодня месячный отчет по страховым контрактам. Пусть завтра. Завтра можно откосить, взять выходной, заболеть, отлежаться. Лучше вот посмейся еще разок, что тебя взяли работать не в морг, а в страховую контору.
Смеяться сил не было, как и выбора: мало кому нужна неумеха с аттестатом о среднем образовании и мятой бумажкой о трех прослушанных филологических курсах. Не станешь же предлагать новую модель телефона в салоне связи, когда есть шанс увидеть, что телефон этот уже не пригодится?
Оставалась еще работа на дому, но прокормиться ею не выходило. По вечерам Уля бралась кропать курсовые работы на стареньком ноутбуке, а утро встречала, сидя за таблицами под пристальным взглядом Станислава Викторовича.
Сафронова, в шесть я жду от тебя отчет, гаркнул тот, переступая порог архива. И чтобы не как в прошлый раз, а четко, точно и без опечаток, ты меня поняла?
Его толстый палец грозно навис над Улей. Она вздрогнула и оторвалась от экрана. Смотреть в мутные глаза начальника страшно не было. На третий рабочий день они столкнулись в узеньком коридоре, отделявшем офис от общего туалета. Секунда замешательства и Улю накрыла травяная горечь, мгновенно смывая и вид потертых стен, и луковый запах чужого дыхания.