«Brausebad».
Обо всем этом разведка Великобритании узнавала напрямую во многом благодаря Элисон Эшби. Баве знал, что нацисты неравнодушны к женской красоте. Более того, для них красота лица была единственным и настоящим достоинством женщины. Если она красива, так чего же еще желать? Поэтому срочное сообщение Эдварда Милна, полученное всего лишь полчаса назад, где он в кратких, но резких выражениях просил генерала отменить для Эшби миссию в Берлине и вернуть ее в Лондон, еще раз подтвердило то, что ставки в этой игре им, Баве, были сделаны самым лучшим образом.
Элисон Эшби, несмотря на отсутствие профессионального и жизненного, по причине своей молодости, опыта, прекрасно справлялась с заданием. Баве даже хотелось узнать, что именно она сделала для того, чтобы очаровать не только Гиринга, но и Гиббельса?
А впрочем, какие могут быть усилия, если речь идет о красивой молодой девушке, чья неопытность и чистота сами по себе служат великолепной приманкой? Даже для больших и хищных рыб. Нет, поправил себя генерал, тем более для больших и хищных рыб. Отбивая такт по крышке полированного стола, Баве сбился с ритма. Но улыбка так и осталась на его лице. Он был доволен, очень доволен.
***
«Мне очень страшно. Я ничего не понимаю! Совсем, совсем ничего! Знал бы ты но как это объяснить? Я вынуждена играть роль, много ролей. Улыбаться, когда улыбаются они, смеяться, когда они шутят. Даже если это «шутки» о том, из какой кожи лучше всего сделать плеть из кожи гиппопотама, «как у фюрера» или из человеческой? Поверить не могу, что я пишу это всерьез. Боже.
Куда, в какой мир мы попали? Знаешь, мне кажется, я это уже не я. Я кончилась. Иссякла. Даже кукла выглядит живее меня, Стив. А ведь мы здесь только четыре месяца. Иногда мне кажется, что это никогда не закончится, и тьма проглотит меня. Когда я смеюсь над их шутками, я думаю о том, а что если я такая же, как они? Оглядываясь по сторонам, я вижу роскошь и богатство. Уют и негу. Золото затмевает своим блеском все. Даже шприцы для инъекций из золота. Г. сидит на наркотиках. Я знаю. А Гиб. смотрит на меня так и они знают, Стив! Они все о нас знают: где мы живем, и что мы едим, и как мы спим.
Иногда, по ночам, я просыпаюсь с мыслью о том, что вот сейчас они зайдут в наш дом, и начнут нас допрашивать, проверяя, насколько хорошо мы знаем друг друга а я не знаю Эдварда. И мне страшно. Я часто веду себя с ним так глупо. Я могла бы с ним поговорить, ведь он столько раз спрашивал о тебе, и я помню, как ты говорил, что он первый, кому я могу полностью доверять. Первый, после тебя. Но где ты? Сейчас май, Стив. Самое начало месяца, первые числа. Странно видеть, как красиво в Груневальде, и в лесу, когда за всем этим Я мало говорю с Эдвардом. Потому что, мне кажется, не знаю о чем. Разве нужно ему знать, как мне страшно? Как вся наша совместная, выдуманная жизнь, смущает меня? Я даже не могу долго находиться с ним наедине, потому что все острее чувствую напряжение между нами, которое с каждым днем становится только больше. Я вижу, и, даже, несмотря на то, что у меня нет в этом опыта, знаю, что́ значат его взгляды. Вижу, как чуть-чуть дрожит его рука, когда, в присутствии Эльзы, мы изображаем супругов, и он нежно гладит меня по щеке. Вижу, как меняется его взгляд, когда он смотрит на меня.
Но я не могу ему ответить. Никому не могу. Я как будто ничего не чувствую. Так стало в тот день, когда тетя Эрин сказала, что папы и мамы больше нет.
Мое сердце как будто застыло.
Но я не могу жаловаться, Стив. Я живу в роскоши. И я живу. Грузовики гестапо проезжают мимо нас, мы слишком выделяемся, чтобы сейчас попасть в группу риска. Тем более, мы подходим под описание арийцев. Особенно Эдвард. Я вижу, как женщины смотрят на него. Так же, как на меня смотрят мужчины. Нас оценивают по цене лошадей, которых при случае можно забить, если мы не научимся искусственным аллюрам. Той самой плетью из кожи гиппопотама. Но мы научимся, Стив. Обещаю. Пусть иногда мне кажется, что это не закончится, но мы должны сделать все, что возможно. Все, что в наших силах, правда? Я постараюсь быть с Эдвардом мягче, он очень заботиться обо мне, и я хочу, чтобы он знал, что».
***
Когда Харри и Агна Кельнер пришли на вечер, гостей в доме Гиббельса почти не осталось. Парадная музыка, которую исполнял живой оркестр, звучала уже приглушенно, отчего одна из мелодий казалась и вовсе траурной. Вдоль стен большой залы бесшумно скользили официанты в белой, праздничной форме. Улыбаясь всем без исключения одинаковой улыбкой, они замирали на мгновение возле гостя, если он снимал с серебряного подноса бокал с холодным шампанским, и так же механически продолжали свой путь после, отчего казалось, будто они могут ходить сквозь белые стены. Не потому ли их форма такая белоснежная?
Агна медленно обходила зал, разглядывая замысловатую лепнину на потолке и ряд высоких зеркал, в каждом из которых отражалась ее фигура в золотом платье.
Она делала вид, что с удовольствием рассматривает свое отражение, на деле же ряд вычурных зеркал позволял ей почти непрерывно наблюдать за Харри, с которым вот уже двенадцать минут Гиринг вел беседу.
О чем?
Фрау Кельнер не знала наверняка, но догадывалась, что это связано с работой мужа.
Рейхсмаршал, по своей привычке, близко наклонился к собеседнику, хотя, Агна была в этом уверена, и без того никто бы не решился нарушить их разговор. Не желая привлекать излишнее внимание, девушка вышла из залы и неторопливо пошла вперед, с интересом рассматривая закрытые двери. За одной из них оказался небольшой кабинет, в углу которого стоял шкаф с редкими книгами. Несколько томов были раздвинуты в стороны, уступая место великому книжному труду фюрера, возложенному на золотую подставку.
Для полного сходства с импровизированным алтарем этому сооружению не доставало свечей. Агна почти коснулась книги, написанной двумя литературными «неграми», из которых только один, когда Грубер зачищал за собой путь, смог избежать смерти, как за ее спиной раздался тихий голос:
Вы сияете словно золото!
Гиббельс подошел к ней так близко, что она почувствовала его дыхание на своей шее. Агна замерла, не зная, что ей делать, и отдернула руку от подставки с книгой.
Не нужно так резко, фрау Кельнер. Обнимая девушку со спины, Гиббельс взял ее правую руку в свою, и положил на обложку книги, плотно прижимая ладонь к названию, высеченному готическими буквами, покрытыми позолотой.
Это похоже на клятву, не правда ли?
С каждым словом дыхание министра становилось все горячее, и девушке казалось, что его левая рука, которой он с силой держал ее за талию, прожигает шелк платья. Агна сделала глубокий вдох и закрыла глаза. И почувствовала, как ее разворачивают в другую сторону.
Посмотри, посмотри на меня! Посмотри своими глазами!
Нервное дыхание Гиббельса обдало жаром, а влажные поцелуи оставили на ее коже слюну. Коротышка, словно не до конца доверяя выпавшей удаче, совершенно обезумев, пытался руками, взглядом и губами охватить как можно больше тела Агны, столь желанного для него, что министра затрясло, словно в лихорадке.
Девушка открыла глаза и, вытянув шею, посмотрела вверх. Горячая слеза скатилась по ее щеке, упала вниз. А потом Агна перевела взгляд на Гиббельса и увидела в его черных глазах то же, что и прежде, пустоту. В приступе страсти карлик сжал ее лицо обеими руками, с силой опуская вниз вздернутый подбородок девушки. И в тот момент, когда Агна подумала, что больше не выдержит, дверь в комнату распахнулась, ударилась о стену, и она услышала:
Министр?
В следующую секунду вокруг нее появился воздух. Теперь можно было дышать, и Агна сделала жадный, нервный вдох, словно издалека, медленно наблюдая за тем, как смущенный министр без слов выбегает из комнаты.
А она впервые так ясно видит перед собой Эдварда. Желтоватый свет настольной лампы освещает его высокую фигуру, и углы высоких скул выделяются особенно резко. Он берет ее за руку, потом под локоть, обнимает и крепко прижимает к себе. Слева, со стороны сердца. А ведь сказал ей, когда она искала в карманах его пальто записку от Баве, «здесь ничего нет». Агна улыбается, все шире растягивая губы в закрытой улыбке. Ее обнаженное плечо постепенно согревается, соприкасаясь с тканью черного фрака Кельнера, и она, повернув голову, с величайшим вниманием следит за тем, как в нагрудном кармане, от твердого шага Харри, чуть-чуть вздрагивает белоснежный, остроконечный платок. К горлу подступает дурнота, и Агна с силой сжимает руку Кельнера, которой он держит ее за талию. Они очень медленно проходят через всю залу, и фрау Кельнер слышит, как Харри прощается с веселым Гирингом, выражающим крайнее сожаление о том, что их визит оказался столь непродолжительным. Все выглядит так благопристойно, что Агне непременно хочется спросить: они смогли выдержать все светские приличия? Харри и Агна сделали все, как нужно? Но она не спрашивает. Не может. Хочет, но не может разомкнуть губы и начать говорить. Тело не слушается ее, переходя из жара в холод, и обратно. Агна улыбается собственной впечатлительности, и думает о том, что вот сейчас, в том кабинете, она с треском провалила задание, для которого ее подобрал Баве. «А могла бы узнать гораздо больше, с издевкой над самой собой думает она, может быть, могла бы».
Они подходят к входной двери, и та самая служанка, которую Агна запомнила в прошлый раз, подает накидку. Харри набрасывает ее на плечи Агны, а в руке фрау Кельнер откуда-то появляется сумочка. Маленькая, лаковая, очень красивая. Агне она нравится.
1.15
Гравий приятно зашуршал под колесами «Мерседеса», и фары выхватили из темноты угол дома в кирпичной кладке, когда Кельнеры подъехали к своему особняку на Херберштрассе, 10.
За всю дорогу Элис не сказала ни слова. А Эдвард, сжимая руль все крепче, и оглядываясь на девушку снова и снова, очень старался не перебивать ее молчание. Получалось не очень, с громадным трудом. И с постоянным, физически ощутимым, диким желанием обнять Эл, и защитить ее от зла всего мира. Автомобиль остановился на подъездной дорожке и плавно покачался, сообщая пассажирам, что они достигли пункта назначения. Агна и Харри вышли из автомобиля, сделали несколько шагов и, зайдя в дом, укрылись за входной дверью. Потом молча поднялись на второй этаж, в спальню, где в свете уличных фонарей у дома напротив легко можно было различить очертания мебели. Эдвард сел в кресло и тяжело вздохнул.
Он слышал, как Элисон включила воду в ванной комнате, а потом все звуки, кроме бьющейся о мрамор воды, надолго стихли.
На ней был белый шелковый халат. При каждом движении Элис ткань оживала, обнимая и скрывая ее тело. Сколько прошло времени? Эдвард не знал. Не помнил. Он отключился сразу же, заснул в нелепой позе, наклонившись вперед, с лицом, закрытым ладонями. А теперь, очнувшись, видел перед собой Эл. Остановившись в нескольких шагах от него, она молча наблюдала за ним, и, заметив, что он открыл глаза, сделала шаг вперед.
Агна, что такое?
Шелк закачался совсем близко, ласково касаясь его руки. Теперь и для него, как для Агны несколькими часами ранее, в небольшой комнате фешенебельного дома по Рейсхканцлер-платц, пространство неожиданно сузилось до одной человеческой фигуры.
Милн удивленно посмотрел на девушку, но в темноте не смог различить ее взгляд. Тонкие пальцы Эл запутались в волосах Милна, белый шелк стал еще ближе.
Опираясь ладонями на плечи Эдварда, девушка отклонилась на расстояние вытянутой руки, и посмотрела на него, отмечая долгим, пристальным взглядом блеск его глаз и все тот же изгиб высоких скул, который так четко запомнился ей впервые, совсем недавно, в той комнате.
А потом все стало быстрее.
И когда Эдвард отстранил ее от себя, Элисон отступила назад только на один маленький шаг, и снова приникла к нему. Она видела, как поднявшись из кресла, он старается не смотреть на нее и намеренно отводит взгляд, желая, как и она в той комнате, освободиться. Нелепая мысль о том, что она может быть для Эдварда тем же, чем крохотный карлик Гиббельс был для нее, ужасно ее рассмешила. И она засмеялась. И смеялась очень долго. До слез. Но вдруг ей стало все равно, и смех прервался. Она попытается еще раз. А если он ее не захочет?.. Мысль вызвала усмешку на губах Эл. Пожав плечом, она осторожно провела кончиками пальцев по губам Эдварда, и, поднявшись на носки, поцеловала его. Он застыл на месте, а потом с силой разомкнул ее руки.
Нет.
Элис не ответила, и, вывернув запястья из его рук, снова потянулась к нему, прошептав:
Покажи мне.
Шепот коснулся его шеи, вызывая в Милне волну возбуждения, но он пров ответ:
Я не хочу. Не так, Эл.
На этот раз она услышала его и отшатнулась, произнеся с усмешкой:
А он хотел!
Губы Элис снова растянулись в широкой улыбке, но вот уголки ее дрогнули, и она начала осыпаться, ломаясь в одну жуткую, кривую линию. Белое лицо спряталось за тонкими пальцами, плечи вздрогнули, застыли и остались вздернутыми, а из груди Элис вырвался стон, полный такого отчаяния и боли, что Эдвард не выдержал.
Он обнимал и целовал ее, и, подхватив на руки, понес Эл к широкой кровати. Целуя на ходу, сбиваясь с ее губ на нежную кожу шеи, плеч, и груди, он снова возвращался к губам. Приникнув к ней, Эдвард уже не мог остановиться.
1.16
Встреча с Гирингом снова не состоялась. Но что случилось на этот раз? Прикуривая сигарету, Эдвард подумал, что рейхсмаршал, несмотря на всю свою эксцентричность, вряд ли был из тех, кто пропускает важные переговоры. А в том, что это было важно, у Милна сомнений не осталось: на вечере в доме Гиббельса, узнав, что Харри Кельнер, по праву службы, имеет доступ к героину, Гиринг выразил желание встретиться с сотрудником филиала «Байер», и подробно обсудить «наши дела».
На первые две встречи министр не явился, но через несколько дней, когда Эльза на серебряном подносе подала Кельнеру только что полученную записку, Харри узнал, что сегодня Гиринг будет ждать его в центре Берлина, в тупике рядом со знаменитым «Романским кафе», в котором еще собирались многие интеллектуалы, поэты, актеры, журналисты, декаденты, словом, так называемые «инакомыслящие». Может быть, уютные бархатные интерьеры кафе с позолотой, где было множество затемненных ниш и уголков, создавали у них ощущение безопасности, а может они, как и тысячи остальных берлинцев считали, что ничего серьезного не происходит, и даже уже произошедшее сожжение книг на площади Опернплац в Берлине, это не более, чем игра или праздник: с факелами, музыкой, песнями и «огненными речовками». Как бы то ни было, но факт оставался фактом многие берлинцы не боялись событий, организованных новой властью, которая, как она уверяла, преследовала только мирные цели, направленные на процветание германского народа, «достойного не поражений, но своей великой судьбы».
В чем состояло величие этой судьбы, было продемонстрировано недавно, десятого мая, когда тысячи книг, сваленных на площади столицы в бесформенные кучи, подожгли.
Эрих Кестнер, бывший свидетелем сожжения своих произведений, уже назвал ветер, бушевавший тогда над городом, «похоронным», а Оскар Мария Граф, чьи книги, наоборот, попали в список рекомендованной нацистами «народной» литературы, обратился к власти с письмом, чей заголовок, «Сожгите меня!», без всяких сомнений указывал на то, о чем и было сказано в тексте: «Я не заслужил такого бесчестия! Всей своей жизнью и всеми своими сочинениями я приобрёл право требовать, чтобы мои книги были преданы чистому пламени костра, а не попали в кровавые руки и испорченные мозги коричневой банды убийц».