Но некоторые имена разобрать не получалось. Камилла? Кателл? Полетт? Лоррен? Мадлен? Женские имена, нацарапанные так, чтобы их могла прочесть лишь та, что записала, которая знала их настолько хорошо, что в фамилиях не было нужды. Мне вспомнились несколько слов Патрика Модиано о жизни Доры Брудер[38]: «То, что мы знаем о них, часто сводится всего лишь к адресу. И эта топографическая точность контрастирует с тем, что навсегда останется неизвестным об их жизни с этой пустотой, с этой подспудной немотой и тишиной».
Ашилл де Менерб навсегда останется тайной. Владелица записной книжки записала адрес: 22, улица Птит Фюстери в Авиньоне, и телефон. Но через семьдесят лет это все, что о нем известно, словно такого человека никогда не существовало. Он не оставил следа. Стоило ли зацикливаться на этом имени? Будь я разумным человеком, я бы перешла к следующему. Но этот Ашилл как лейкопластырь прилип к моим пальцам. И хорошо, что прилип! Внезапно, словно под увеличительным стеклом, я другими глазами увидела написанное. Я читала слишком быстро или слишком сосредоточенно: она никогда не писала «Ашилл де», она писала «архи те ктор»! Ну конечно, архитектор! А Менерб живописный городок в Провансе Должно быть, у нее был дом в тех местах, и ей нужен был архитектор из Авиньона, чтобы следить за ходом работ.
Мои пальцы дрожали, барабаня по клавиатуре компьютера. В «Википедии» в статье «Менерб» говорится, что только два художника останавливались в тех местах в начале 1950-х. Я тут же исключила Николя де Сталь, поскольку он фигурировал в записной книжке.
Вторым было имя женщины художницы фотографа музы сюрреалистов очень близкой к Элюару и Бальтусу пациентки Лакана Но это же она! Все соотнеслось, совпало, вплоть до отсутствия имени Пикассо на страничке с буквой «П». В 1951 году, через шесть лет после разрыва, она не стала переписывать в новую записную книжку ни его адрес, ни номер телефона, и большего сделать не могла. Да, у меня в руках была записная книжка не «какого-нибудь Пикассо», а Доры Маар!
Мне помнится, я даже вскрикнула! Как футболист, который, только что забив гол, сжав кулаки, кричит почему-то: «Да!». Потом позвонила Т. Д. Этот чертов телефон не отвечал. Но кого еще могла я оглушить воплем: «Я нашла!»?
«Сначала я нахожу, потом ищу», говорил Пикассо. Это именно то, что я собиралась сделать: попытаться найти, то есть понять.
Теодора Маркович,
6 улица Савой, Париж
Дора Маар У меня в голове всего несколько образов, связанных с ее именем: Пикассо с обнаженным торсом, Пикассо в полосатой майке, Пикассо, работающий над «Герникой» И картины, на которых он рисовал или писал ее в образе «плачущей женщины», обезображенной болью, опустошенной.
Да будет благословен «Гугл»: я ловлю волну, я щелкаю мышью, я поглощаю все, что попадает мне под руку «Дора Маар, французская художница и фотограф, подруга Пикассо», «Дора Маар, настоящее имя Генриетта Теодора Маркович, родилась 22 ноября 1907 года в Париже», «единственная дочь хорватского архитектора и француженки из Турени», она «провела свое детство в Аргентине и в 1920 году вернулась во Францию», «подруга Андре Бретона и сюрреалистов», «любовница Жоржа Батайя». Даты, города, имена. «Дора Маар, заметная фигура XX века», «обладала глубоко оригинальным стилем». И всякий раз упоминания о Пикассо: других женщин он «любил более страстно, но ни одна из них не оказала на него такого влияния», «Пикассо побудил ее отказаться от фотографии», «Пикассо оставил ее ради юной Франсуазы Жило [39]» Обрывки жизни, всплески страданий: интернирование, электрошок, психоанализ, обращение к Богу, одиночество
Таким образом, владелица записной книжки была подругой Пикассо почти десять лет, с 1936-го по 1945-й. До него она была отличным фотографом. После него художницей, впадавшей в безумие, затем в мистику и закончившей отшельничеством.
Мне было весело составлять список определений, которыми ее характеризовали. Я надеялась из этого облачка слов получить ее портрет: красивая, умная, отчаянная, волевая, неистовая, вспыльчивая, надменная, цельная, восторженная, гордая, достойная, воспитанная, властная, манерная, тщеславная, загадочная, сумасшедшая
Большинство посвященных ей в прессе статей относятся к 1997 году и связаны с ее смертью, а затем и аукционом, где распродавалось ее имущество на 213 миллионов евро, которые поделили меж собой государство, эксперты, аукционисты, генеалоги и две далекие наследницы из Франции и Хорватии, никогда в глаза ее не видевшие.
Наконец я наткнулась на фразу, которая неизвестно кому принадлежит, поскольку ее постили-перепостили по всему интернету: «Она была любовницей и музой Пабло Пикассо, и эта роль затмила все, что она создала». Жестокие потомки, признавая за ней роль любовницы, безжалостно хоронят ее творчество, поглощенное тенью великана. Жестоко, но факт. Кому известно творчество Доры Маар? Кто помнит, что она была одной из немногих женщин-фотографов, которых принимали за свою сюрреалисты? Кто знает, что шестьдесят лет своей жизни она посвятила живописи?
Самые известные ее фотографии это портреты Пикассо. Но самые впечатляющие это те, что она сделала до него: бредовые эксперименты, сюрреалистические коллажи и социальные фотографии. Когда она познакомилась с испанским художником, ей не было еще тридцати, а она была более известна, чем ее друзья Брассай и Картье-Брессон [40]. Даже сегодня коллекционеры и крупные музеи на аукционах перехватывают друг у друга ее фото. Но к ее картинам, которым она придавала значительно большее значение, это не относится.
Многие исследователи уже отдали дань ее судьбе: несколько солидных биографий, романы, на которые вдохновила авторов ее жизнь, множество книг по искусству. Почти все они написаны женщинами, очарованными ее судьбой и ее тайной тайной трагической героини, которая, как Камилла Клодель [41] или Адель Гюго [42], одержимая страстью, отдавалась, отрекаясь от себя. И вот я тоже оказалась в этом ряду
Должно быть, она начала заполнять свою книжку в январе 1951-го. В Париже дул ледяной северный ветер. В канун Нового года выпал снег. В квартире на улице Савой было очень холодно, тем более что она имела обыкновение экономить уголь. Перед письменным прибором на столе красного дерева она достала одну из перьевых ручек, что подарил Пикассо. За шесть лет ничего не изменилось: она спала на кровати в стиле ампир, на которой они любили друг друга, и жила в окружении его подарков, картин, скульптуры и мелких безделиц, которыми были забиты ящики ее шкафов. Стены она капитально не перекрашивала: было бы кощунством закрасить насекомых, которых, забавляясь, мастер рисовал в трещинах стен.
Я представляла, как одна за другой она прилежно заполняла крошечные странички. Начала с буквы «А», затем выводила имена на букву «Б». Но вдруг перестала строго придерживаться алфавита. Должно быть, она делала так, пытаясь разобраться: друзья, которые предали, не заслуживали больше ни строчки. Иногда она колебалась: к чему все это? И некоторые имена сохраняла, как хранят фотографию или сувенир. Самым сложным было отказаться от имен умерших, которые, должно быть, напоминали призраков из старых справочников. Удалив эти имена, она словно заново их похоронила
Эта книжка слепок ее мира 1951 года: страты друзей и знакомств, накопленные за долгие годы, и среди них, конечно, несколько новых. Но кто на самом деле что-то значил в этом списке? Кто ей звонил? Какие номера она набирала сама? Если бы кто-то сегодня нашел наши контакты на смартфоне, он бы узнал, кому мы отдаем предпочтение, восстановил бы историю наших звонков, прочел наши смс и переписку по электронной почте, прослушал голосовые сообщения. Он бы узнал о нашей жизни все
Ее жизнь осталась немой, как могила. Тем не менее записная книжка могла бы рассказать о нежных руках с всегда ухоженными ногтями, которые опускали ее в сумку или доставали оттуда, с самого дна. Благодаря книжке можно определить ее настоящих друзей. Она помнит разговоры, признания, смех, споры или слезы, единственным свидетелем которых была. Как и моменты одиночества, когда спутниками хозяйки оставались лишь кот и закрытая записная книжка.
Гостиная в квартире на улице Савой стала ее мастерской. Дора запиралась там на целые дни и даже недели. «Мне нужно удалиться в пустыню, сказала она другу. Я хочу создать ауру тайны вокруг моих работ. Вызвать у людей желание их видеть. Я все еще слишком известна как любовница Пикассо, чтобы меня всерьез воспринимали как художницу» [43]. Она догадывалась, что ей следовало создать себя заново, заставить всех забыть «Плачущую женщину», написать другую историю своей жизни.
Но ей приходилось уединяться и тогда, когда она больше не выносила ни саму себя, ни то, что писала. Когда ей становились невыносимы как изоляция от других людей, так и эти другие люди. Когда она была не готова выглядеть некрасивой, с осунувшимся лицом и заплывшими глазами. Она ведь была такой гордой.
Я вижу, как она переворачивала страницы записной книжки, даже не думая никому звонить, просто чтобы успокоиться, сказать себе, что знает всех на свете! А имена, что попадались на глаза, создавали ощущение, будто она пообщалась с друзьями. И, сделав над собой усилие, она звонила галеристу, парикмахеру, маникюрше или кому-то, с кем была в отношениях.
В прежние времена ей звонил Пикассо, когда намеревался пообедать в «Каталонце», испанском ресторане на середине пути от него к ее дому. Он говорил: «Я выхожу, спускайся» со своим неподражаемым акцентом, от которого так и не избавился. По его сигналу надменная Дора, гордячка Дора стремглав спускалась по лестнице, чтобы встретиться с ним за поворотом. Часто она его ждала. А если случайно задерживалась, он ее не ждал, но занимал ей место за столиком.
В 1951-м она еще часто бывала в этом ресторане. Никто уже не говорил ей «спускайся» этим его особенным тоном. Да и она такого больше не потерпит. Ею мог командовать только Бог. Именно, «после Пикассо только Бог», говорила она.
В интернете я разыскала воспоминания ее последнего галериста. На сайте «Правило игры» Марсель Флейс рассказал удивительную историю о своей встрече с состарившейся Дорой в 1990-м и об организации ее последней выставки [44]. Письмо размещено на сайте его галереи. Мне он ответил сразу: «Давайте встретимся на ФИАКе[45]!»
На следующий день я положила записную книжку Доры в кожаный футляр, крепко прижала к себе сумку и отправилась в Гран-Пале с нелепым видом заговорщицы, которая таскает с собой сокровище.
Марсель Флейс
6 улица Бонапарта, Париж
Адреса Марселя Флейса не было в записной книжке. В 1951 году ему было всего семнадцать. И этот сын парижского скорняка жил в Нью-Йорке, где занимался джазовыми клубами и фотографировал величайших послевоенных музыкантов. Как и Дору, фотография привела его к живописи. По совету своего друга Ман Рэя [46] в 1969 году он открыл первую галерею и за несколько лет стал одним из лучших французских маршанов и специалистов по сюрреализму. У него имелись основания представляться пресыщенным, высокомерным, недоступным. Но великий галерист оставался коллекционером-самоучкой и энтузиастом, дружелюбным и скромным, скупым на слова, улыбающимся одними глазами. И хотя он уже более пятидесяти лет имеет дело с шедеврами, я увидела, что маленькая история записной книжки его позабавила и заинтриговала.
Он молча быстро пролистал ее до буквы «М»: «Здесь не хватает Лео Мале [47]». Поправил очки, придерживая указательным пальцем пожелтевшие листки, затем уже более спокойно просмотрел строчку за строчкой, время от времени кивая, словно в чем-то удостоверяясь: «Нет, Арагон, Бретон, все так Брассай, Бальтус, Кокто, дю Буше, Элюар, Фини Именно эти имена она и называла!» Он упрямо продолжал искать Лео Мале, повторяя: «Странно, что его здесь нет». Наконец сказал: «Да, это, безусловно, ее записная книжка». Затем достал ксерокопию открытки, которую она ему адресовала. На обратной стороне «Натюрморта с супницей» Сезанна она написала: «Спасибо за вкусные шоколадные конфеты, с Новым годом» и подписалась: «Дора Маар». Сравнение почерка рассеяло последние его сомнения: «Да, это так, это точно ее». Он показал записную книжку жене, сыну и проходившему мимо коллекционеру: «Посмотрите, что она нашла!» Мне даже захотелось его расцеловать.
Пути Марселя Флейса и Доры Маар впервые пересеклись в 1990 году. Он только что купил дюжину ее полотен у одного из своих коллег. Их еще не развесили, просто расставили на полу в галерее на улице Бонапарта. И они привлекли внимание американского историка искусства, который проездом был в Париже: «Странно, я завтра с ней встречаюсь Вы позволите мне поговорить с ней об этом?» Так Марсель Флейс обнаружил, что она все еще жива: в свои восемьдесят три, через семнадцать лет после смерти Пикассо, она жила отрезанной от мира все там же, на улице Савой.
На следующий день он сам позвонил Доре Маар. Та сделала вид, что не понимает, откуда взялись эти картины, и пригласила галериста к себе в 15 часов. Он приехал немного раньше времени, у него была мания на этот счет. Позвонил в квартиру Маркович, но никто не ответил. Спустя пять минут то же самое. Наконец в 15 часов сухой резкий голос ответил в интерфон: «Молодой человек, если я говорю в 15 часов, это означает в 15 часов». Добро пожаловать к Доре Маар, скорее «Тетушке Даниэль», чем «Плачущей женщине»[48]! Старая дама встретила его на лестничной площадке третьего этажа. Она явно не собиралась его впускать. И, придя в ярость, когда обнаружилось, что он пришел только с фотографиями картин, утверждала, что речь идет о подделке. Галерист предложил вернуться на следующий день с полотнами. И на этот раз не повторил своей ошибки, прибыл точно в назначенное время. Приоткрытая дверь за спиной художницы давала основание предположить, что в квартире царил неописуемый хаос. «Это было похоже на логово бродяги. Должно быть, там годами не убирались. Раковина была переполнена грязной посудой».
Глядя на выставочные этикетки, прикрепленные к обратной стороне картин, Дора вынуждена была признать, что они подлинные. Но, сменив пластинку, внезапно вспомнила, что ее тогдашний галерист Генриетта Гомес ей так за них и не заплатила. Марсель Флейс предложил ей нанять адвоката. Она ответила, что ненавидит адвокатов. Он предложил собрать все эти полотна на ее персональной выставке. Она согласилась при условии, что с ней будет согласован текст каталога: «Обо мне говорят столько всякой ерунды».
На вернисаж пришли несколько друзей, надеявшихся наконец увидеть ее после стольких лет: Мишель Лейрис, Марсель Жан [49], Лео Мале. Но они прождали ее напрасно. Она посетила выставку через несколько дней, одна и инкогнито.
Впоследствии Марсель Флейс побывал у нее несколько раз, чтобы обсудить, в частности, судьбу фотографий, которые она хранила у себя под кроватью, реликты того времени, когда она была отличным фотографом. Переговоры шли трудно, потому что за эти фотографии она требовала непомерную цену. Дора полагала, что они «ничуть не хуже, чем у Ман Рэя, а значит, их цена столь же высока». Им все же удалось договориться, но она поставила последнее условие: «Я продам их вам только в том случае, если вы поклянетесь, что вы не еврей». Флейс лишился дара речи. «Это был единственный раз в моей жизни, признался он мне, когда я солгал, не говоря ни слова».