По счастью, остатки разума и жизненный опыт подсказали, что не то что нырнуть добраться до чана не получится. Во‐первых, далеко, во‐вторых, Яшка, вот уже месяц перхающий, как старая овца, на полпути упадет, а то и вовсе откинется. Ну и охрана, хотя и мало их, что ни говори, а все ж бдит
Бдил и тот, что на раздаче. Фриц. Точнее, половником орудовал наш, но рядом стоял пленный и каждую миску-кружку отмечал по бумажке. И не только посуду с хавчиком отмечал, но и кто по сколько раз подошел.
Кто-то из гансов пытался протиснуться за добавкой, но этот, с бумажками, мигом осаживал. Десяти минут не прошло, как на этого держиморду ругались уже все и раздатчик, недовольный тем, что его заставляют половник заполнять не как получается, а точно как положено, и пленные, которые хотели жрать, а не стоять в очереди. Да и охрана косилась неодобрительно.
Этому, что с бумажкой, все было нипочем.
Возможно, потому, что остальные были в пижонистых кепчонках с пуговками и хлипкими ушами, а этот в удивительной шапке, похожей на островерхий конус, из серебристо-серой овчины, да еще и в советской шинели, которая оборачивалась вокруг него чуть ли не вдвое. Перетянута она была ремнем с пряжкой, с которой был спилен орел.
Вот он стянул варежки именно варежки, причем тоже наши, трехпалые, и в глаза бросились удивительные руки с бесконечными пальцами. Которые немедленно побелели, потом посинели видать, приходилось уже отмораживать.
Высокомерно игнорируя выступления, фриц успевал проконтролировать все и количество жратвы в каждом половнике и в каждой миске, и соблюдение очереди, и физическое состояние товарищей, и кто сколько на выходе получил щец и хлебушка.
Ты ручки им еще проверь, проворчал Андрюха, помыли не помыли. Да, с таким клещом на сторону фиг что перепадет.
Унтер какой-нибудь, из бывших, предположил Яшка, ишь как хлебалом дергает. А уж фуражка-то! Истинный ариец.
Они прыснули, но тотчас захлопнули рты напрасная предосторожность. Ветер, гуляющий по развалинам, свистал разбойником, заглушая все звуки.
Раздача между тем медленно, но подходила к концу, последним свою пайку получал именно «унтер». Мстительный раздавала не преминул этим воспользоваться плеснул прямо на самое донышко, да не в миску, как прочим, а в какую-то консервную банку, снегом наспех протертую.
Только было слышно, как он хабалисто вякал: «Где я тебе миску возьму? Ишь, фон-барон. Бери что есть». Обделенный фриц лишь дернулся, но не произнес ни слова.
«Размазня, подумал Пельмень. Уж я бы не промолчал, это факт А молодец мужик: голодный, а сначала проследил за тем, чтобы не обделили товарищей, а потом еще жрет последки и добавки не требует».
Поскольку от него до «бруствера», за которым таились Анчутка с Пельменем, было не более полусотни метров, легко было видеть, как фриц застилает бетонную плиту газеткой, расставляет свою пайку, достает из недр шинели склянку
Бухло? удивился Анчутка. Пельмень лишь плечами пожал, сбитый с толку не менее товарища.
«Унтер», взболтав склянку, плеснул из нее на замерзшие, по-покойницки синие пальцы, в морозном воздухе аж зазвенело от сильного запаха.
Шнапс, что ли? прошептал Яшка.
Сам ты шнапс, одеколон, со знанием дела поправил Пельмень. Ишь ты, ручки начищает. Что боишься-то, такой заразой и микроб побрезгует
Не выдержав, хихикнул, и Анчутка прыснул и очень зря это сделал: хапнув ледяного воздуха, немедленно зашелся в кашле.
Напрасно шикал друг: «Цыц ты, холера!» и прочее, напрасно Яшка зажимал рот и ужасно пучил глаза. Приступ не утихал.
Хорошо, что фрицу не до того было: закончив «сервировку» и сняв папаху свою распрекрасную ну и уши же у него оказались! Локаторы! он сложил руки, отвернулся к стене и на какое-то время замер.
Чего это он? шепнул Яшка, а Андрюха проворчал:
Набожный. Небось, когда в наших девок-детишек пулял, тоже боженьку на помощь звал, черт Черт! Да тихо ты!
Яшка, обессилев от приступа, привалился к стене. Кладка, обветшавшая от времени, взрывов, дождей и морозов, немедленно капитулировала, из-под Анчуткиных субтильных лопаток, словно пот, струйкой заструились пыль, камешки и прочая дрянь сыпучая. Тут еще, как назло, ветер попритих.
Фриц безошибочно ишь, в самом деле ушастый глянул в сторону шума, отложил ложку, которую только-только натер какой-то тряпочкой, и направился к ним.
Тикаем! вякнул было Пельмень, но Анчутка лишь руками развел, дыша со свистом. Андрюха пошарил по полу, нащупал увесистый камень, приготовился хорошо, что это был не каратель с автоматом в руках, а пленный, в смешной папахе и советской шинели. И потому-то не влетел камень в высокий лоб, не брызнули на кирпичи тевтонские мозги, и фриц просто подошел и заглянул за «бруствер».
Некоторое время они разглядывали друг друга: три оборванца, обмотанные чужим тряпьем.
Глаза у фрица оказались зелеными, как неспелый крыжовник, аж скулы свело, а лицо изуродованное: прямо по левому глазу, через лоб ко рту, проходил глубокий шрам. Разорванная и небрежно заштопанная губа вздернута, и лицо в итоге выглядит как маска на городском театре: одна сторона скалится в улыбке, другая пусть и не плачет, но мрачноватая.
И взгляд у немца был такой люто-голодный, пронизывающий, что Пельмень, позабыв о камне, пролепетал:
Дяденька, нихт шиссен.
«Унтер» хмыкнул, выдал что-то на своем собачьем наречии, ворча, вернулся к своему «столику» и, когда подошел снова, протянул пацанам свою консервную банку.
Отравить хочет, быстро сказал Яшка.
А покласть, немедленно отозвался Андрюха.
И торопливо, но по-братски, по глотку на каждого, они сожрали фрицеву пайку из подзадохшейся капусты, это да, но на мясном концентрате, сытном, ядреном. Было похлебки ничтожно мало, но все-таки лучше, чем ничего.
Фсе? спросил «унтер» и щелкнул своими удивительными щупальцами. Тай.
Пельмень протянул ему посуду.
Данке шон, поблагодарил образованный Яшка и закашлялся.
И снова «унтер» зыркнул крыжовенными буркалами, вздохнул и, вытащив из кармана, вручил Пельменю кусочек хлеба, прозрачный, как осенний лист.
Впоследствии, уже взрослым, Андрюха сам себе признавался, что в этот момент был готов запихать в себя и эту скудную пайку, проглотить до последней молекулы и плевать и на то, что протягивает хлеб смертельный враг, и на больного Яшку.
Однако так пристально, оценивающе смотрел фриц, что не посмел Пельмень опозориться, понял своим замерзшим и скукоженным умишком, что нельзя так. Бережно, по крошечке, он честно и поровну разделил пожертвование и немедленно заметил, что оскал фрица стал улыбкой. Синий от холода и голода, он как будто весь засветился ею, до самых оттопыренных, как в прошлой жизни мама замечала, «музыкальных», ушей. Хлеб был непривычный: не черный, не светлый, а какой-то серый, не магазинный, видать, из какой-то особой пекарни.
Раздался крик охраны: «Кончай перерыв! За работу». Фриц, собирая со своего «стола», выдал еще одну длинную тираду, в которой прозвучало «шпиталь», «швинзухт» («Больной свиньей ругается?» подумал Анчутка), но, понимая, что говорит впустую, поспешил за зов.
Тикаем, Андрюха, поторопил Яшка. Ща вертухаев приведет.
Да хорош, лениво возразил друг. Ему-то на что? Ох и хорошо-то как!
Они прислушивались к своим внутренним ощущениям, к таким довольным желудкам. Радость оказалась недолгой, воспоминания о похлебке испарились очень скоро, и есть захотелось с новой силой.
К вечеру на промысел Пельменю пришлось идти одному, Анчутка совсем расклеился. Потом он всю ночь дрожал, не мог никак улечься, что-то приговаривал во сне и кашлял, кашлял, кашлял. Андрюха начал серьезно подозревать, что надо бы другу в больницу а там как кривая вывезет, пусть в детдом, и там люди живут, говорят. Однако стоило наутро завести разговор, как Анчутка взбесился и зашипел:
Только заикнись об этом, задушу ночью! Ишь чего удумал. Лучше тут подохнуть!
Да тихо ты, увещевал друг. Не хочешь не надо, только не ори. А то, слышь, снова едут!
И снова прибыл транспорт и вывалил немцев, которые неторопливо разбирали завалы, сновали с тачками, орудовали лопатами. И вновь появился «унтер» в папахе. Сразу по приезде он оторвался от своих и от охраны было очевидно, что конвоиры не особо беспокоятся о том, что он надумает бежать, направился к «брустверу». Убедившись, что его знакомцы на месте, вернулся к работе.
В этот раз во время обеда при раздаче «унтер» вел себя склочнее. Раздатчик поливал его отборными матюками, а тот огрызался плотными, хлесткими очередями, вставляя русские термины, и, странное дело, в дуэли победил фриц. Выбив в качестве репараций не один, а три половника, и не только котелок, но и три пайки в него выбил, он, не обращая внимания на крики в спину, отправился к «брустверу».
На, кратко скомандовал он, подавая котелок, практически полный, фрест, шнелле.
Пацаны поняли без переводчика. Они, чуть не с ногами влезши в посуду, уничтожили пожертвованный харч. Благодетель при этом выдавал какие-то ценные указания, то тыча в Яшкину грудь, то изображая повешение (или самоудушение?), употребляя русские народные слова, обозначающие «кирдык». Потом извлек из кармана какую-то жестянку и пантомимой принялся изображать: мол, это надо пить с горячим.
Где я тебе горячее-то найду? возмутился Пельмень, внимательно следящий за разъяснениями.
«Унтер» огрызнулся новой порцией разъяснений и мата, в которой проскальзывали уже знакомые «шпиталь», «швинзухт» и понятный без переводчика «капут».
Сдается мне, он за больничку болтает, заметил Яшка угрюмо. Или госпиталь, или капут.
Йа, йа, кивнул фриц, в том смысле, что судьбу свою Анчутка понимает вполне правильно. И все совал в руки свою жестянку. Пришлось взять.
Покликали всех снова на «арбайтен», фриц поднялся, указал на пол, потолок и стены, затем ткнул себе в запястье, в отсутствующие часы, и, наконец, помахал руками, как бы сгоняя мух. Сдернул чудо-папаху, нахлобучил на голову Анчутке и скрылся с глаз.
Эва как, вдумчиво произнес Пельмень. И замолчал.
Яшка прогудел из-под овечьего конуса:
Грит, завтра тут разбирать начнут. Валить надо.
Надо свалим, флегматично заметил Пельмень, рассматривая подарок. Под крышкой оказался перетопленный желтоватый жир.
Вот это дело, оживился Яшка, это ж надолго хватит, если по чуть-чуть. Жир, он сытный.
Андрюха возразил:
Э, нет. Лекарство это понемногу надо. Я так понимаю, что это жир собачий. Его от кашля и зэки принимают, все знают. Фриц все повторял «хунд», «хунд» это собака. Точняк говорю. Его и с горячим пить надо, как он показывал.
Не стану, упрямо заявил, надувшись, Яшка. Может, это вообще Батошкин.
Станешь, таким же манером уверил Андрюха. Ручки-ножки повяжу да в глотку засуну. Больно надо мне тебя хоронить, мороки много. А что до хазы, есть у меня одна идейка.
* * *
Андрюхиной идейкой оказался поселок под названием Летчик-Испытатель, располагавшийся в небольшом лесном массиве, сразу за железнодорожными путями.
Далее до соседней области тянулся серьезный лес, и ходить туда было небезопасно. Там и в мирное-то время пошаливали, а после войны до него саперы еще не добрались.
В этот светлый лесок и до войны наведывались за грибами, ягодами, орехами, хаживали туда и в военные годы. И пусть за это время в поисках съестного все сильно повытоптали и повыломали, но лес остался, пусть и подлесок сильно поредел. После Победы герои-летчики так рассказывали получили от товарища Сталина это место под дачи. Было ли это именно так или как-то иначе никто не ведает, в любом случае массив нарезали на участки и выделяли их отставному офицерству не ниже полковников. Встречались и генералы. Поселок был невелик, всего пять улиц Летная, Пилотная, Нестерова, Чкаловская и Гастелловская, но летом заселен бывал довольно густо. Все теплое время там кипела жизнь, а чуть холодало окна-двери заколачивали и съезжали на винтер-квартиры.
Пельмень, понаведавшись сюда несколько раз, выяснил, что зимовщики остались только на Летной и Пилотной, а на Нестерова, Чкаловской и Гастелловской было безлюдно. Вот одну из дач одноэтажный скромный домик с мансардой и верандой, зашитой досками, Андрюха и облюбовал под зимовку. Тем более что ворота и парадная калитка заперты на огромный амбарный замок, а задняя дверца, то есть та, что на задах двора, выходящая в лес, закрыта была всего-то на крючок.
Курам на смех. Крючок долой, втихую снимем пару досок, объяснял Пельмень, пролезем и порядок. Оно, конечно, насчет печки не уверен, можно ли топить. Хотя, если не раскочегаривать, может, и не заметят. Мороза еще нет, дым валить не будет.
Вот беда-то, боязливо отозвался Яшка. После месяца в холодных развалинах уж так хотелось погреться у настоящей печи, но было все-таки страшновато: а ну как завалит сердитый хозяин с пистолетом? Однако ради того, чтобы поспать в тепле, можно было и побояться.
Анчутка решился:
А знаешь что? Да хрен с ними со всеми, сразу-то не выгонят, не увидят. Где, ты говоришь, зимуют?
На Пилотной и на Летной точно, почту им туда носят.
Ну так это где. Кто может увидеть-то? неубедительно, но уверенно рассудил Анчутка. Через парадное мы ходить не станем. А если кто с главной улицы будет заходить так сразу увидим. Тикаем через лес и всего делов.
На том и порешили. Дождавшись ранних сумерек, пробрались к задней калитке, без труда откинули ножиком крючок, отжали пару досок, которыми была забита веранда, и проникли в дом. Внутри было темно и уютно, пахло сухим деревом и хорошим табаком. То ли сама постройка была возведена на совесть, то ли не так давно хозяева съехали, но было довольно тепло. Сама обстановка простецкая: на первом этаже одна большая просторная комната, и лестница шла наверх. Правда, что там наверху неясно, ход забит листом фанеры, чтобы тепло не уходило, но вряд ли там было богаче, чем на первом этаже. Главное, что имела место Анчутка вздохнул так, как будто чаша его счастья переполнилась, великолепная печь-голландка, выбеленная, отделанная кафелем, с чугунной конфоркой да начищенными отдушинами, которые до сих пор поблескивали.
Это хорошо, что не русская и не буржуйка, со знанием дела пояснил Пельмень, рыща в поисках дров, меньше будет дыму
Предусмотрительные хозяева даже топливо уложили в сенях, и сами дровишки были отменные, никакой осины береза и елка.
«Живут же люди, дивился Яшка, оглядываясь. Красота-то какая!»
Никаких особых сокровищ тут не было, но само помещение с полукруглым эркером, отделанное деревом, было таким просторным и уютным. Видимо, его использовали как кухню и как гостиную. Красовался породистый, под потолок, буфет. Тяжелый диван, кожаный, с салфеткой на высокой спинке. По одной стене шли забитые книгами полки, по другой были развешаны ковры, картины, над дверью висел пропеллер.
Вот под этим и устроюсь, сообщил Пельмень, указывая на массивный круглый стол, а ты на диван завалишься. Сейчас растопим, согреем водички и будем тебя выпаивать.
Голландка, заботливо вычищенная перед отъездом, легко разгорелась, потянуло теплом, не хотелось ни говорить, ни думать, только молчать и слушать, как потрескивают огонь и деревяшки. Закипал чайник, шипя и плюясь. Яшка, которого терзала какая-то мысль, спросил:
Слышь, Пельмень, вот этот фон-барон чего это такой добренький?
Пригревшийся Андрюха приоткрыл глаз:
А я почем знаю? Когда прижучит кто-то звереет, а этот вот подобрел. Видал, как ручки-то складывал? О Боге вспомнил.
Тут вспомнишь, согласился Яшка. Не, хороший мужик, хавчиком поделился, можно сказать, выбил.