Честное слово, мне бы не хотелось
Товарищ из ДОСАРМа поднял палец, призывая к тишине:
Настрелялись, понимаю. Сам с сорок первого на передке. И все-таки придется. Надо.
Нельзя сказать, что Герман не сопротивлялся пытался, но ровно до тех пор, пока досармовец не потерял терпение и не намекнул максимально прозрачно: пацифизм это чуждое настроение и в настоящее время на повестке дня не стоит, по крайней мере до тех пор, пока не будет выкован ядерный щит страны.
Правда, с ружьями пока что-то не заладилось. И хлыщ Герман учил ребят прицеливанию изготовке хватке дыханию спуску курка на выхолощенных пистолетах. Было их всего три штуки, зато какие! Наган, парабеллум и крошечный, совсем детский браунинг.
Как поведал всезнающий Альберт, все эти богатства личное боевое оружие, фронтовые сувениры, сданные на выходе в отставку полковниками и генералами.
Я б ни за что не сдал бы, заметил Колька, ни в жисть.
Альберт прищурился, шикарно выпустил из носа две толстые струи дыма:
Куда б ты делся. Светила бы статья за хранение оружия без разрешения рванул бы сдавать, впереди собственного визга.
Прямо щас.
До пяти лет, со значением добавил ученый друг, и не условно.
Колька промолчал.
Как он ни старался, со стрельбой у него не ладилось.
Зато у Оли очень даже. В ее ясных глазах таких больших, доверчивых, в густых пушистых ресницах, таилась исключительная прицельная панорама, тонкие, полупрозрачные руки демонстрировали невероятную координацию движений и твердость, отсутствующие мышцы редкую память так, скорее всего, нашептывал ей на ухо подонок Герман Иосифович.
Стрельба это монотонное занятие, вещал он своим тихим, тараканьим голосом. Это не беготня скопом за мячом, не размахивание кулаками. И даже не самбо. Стрелок ведет самый трудный бой: с самим собой. Хладнокровие, выдержка, глазомер это всего лишь полдела. Главное владеть собой и своими эмоциями А вас, Пожарский, пока побеждает Коля маленький мальчик, не способный справиться с собственным глупым и смешным раздражением.
Зато Оля ох уж эта Оля. Стоило ей взять в руки пистолет особенно жаловала она этот крошечный, курносый браунинг, обмылок настоящего оружия! как она преображалась. Весь мир прекращал свое существование. Ходи ты вокруг нее колесом, играй свадьбу, распевай матерные частушки, она ничего не слышала, не видела ничего, кроме мушки и прицела. Пожалуй, что и не думала.
Мягкое, уверенное движение тоненького прозрачного пальчика, выстрел, и десятка.
Десятка, подтвердил Вакарчук. Гладкова, вы редкостная умница. Я думаю, вам стоит подумать о чем-то более серьезном, нежели школьный тир. Помнится, на Олимпиаде в Лос-Анджелесе
И он гнал какую-то чушь про заморские страны, а Оля внимала ему с горящими глазами, и длилось это долго, тошнотворно долго, а закончилось обещанием:
Если вы сможете посещать тир по вечерам, я с удовольствием научу вас интуитивной стрельбе.
«Если она еще и по вечерам будет «посещать», поубиваю обоих», в бессильной злобе подумал Колька.
* * *
У дома встретился Санька Приходько, с хрустом жуя, предложил:
Хочешь кальмотик? и отсыпал из кулька сушеной свеклы.
Поблагодарив, Колька переложил ее в карман и тотчас кусочек вкуснятины запихнул в рот:
Что, тетка Анька расщедрилась?
Санька ухмыльнулся:
Дождешься от нее. Светке Герман подкинул на зуб.
Колька чуть не поперхнулся. Хотелось выплюнуть содержимое, но ненависть ненавистью, а свекла свеклой.
Ну всех прикормил, садовод и добавил непечатное.
Санька от удивления приостановил жевание, подвигал прозрачными ушами, складывая два и два, и наконец понимающе кивнул:
Ну да. Понимаю. Только все-таки зря, мужик-то он нормальный.
Нормальный мужик цветочки разводить не станет, упрямился Николай.
Ну а эти там, как его, беса Тимирязев.
Это другое, заявил Колька уверенно.
Но все-таки не жадничает, увещевал Санька, луку приволок. Вон тетке герань в горшке подарил. Теперь как хорошо, моли нет.
Она у вас с голодухи вся перемерла.
Не. Герман преподнес, моль разбежалась, тетка и раскисла. Сидит, слезки в чашку роняет, а он ей еще и втолковывает, мол, от цветка еще и нервы успокоятся.
Он что, тут? насторожился Колька.
Да вон со станции зашел, с теткой Анькой кипяток гоняет. Да и Олька заскочила. Сперва до тебя подалась, не застала, теперь у нас, Светке помогает с арифметикой
Уже не слушая приятеля, Колька вбежал на этаж и по-хозяйски отворил хронически не закрывающуюся дверь.
Картина, представшая перед его покрасневшими глазами, была ужасна. Вокруг стола хлопотала тетка Анька Филипповна, красиво причесанная, вся какая-то отглаженная-накрахмаленная, даже помолодевшая и похорошевшая. Оля с огромными глазами, забыв о том, что перу не место во рту, и мелкая Светка, которая успевала жевать, хрустя за ушами, и восхищенно таращиться, и ненавистный Вакарчук со своим желтым чемоданом.
Орудуя хваталками, дурацкий Герман ловко управлялся с тетрадным листочком, складывая самые разнообразные бумбезделки. Как по волшебству, превращались листки то во «всамделишную» прыгающую! лягушку, то в истребитель, то в двухтрубный пароход
Теперь розочку, распорядилась Светка.
Ну это же совсем просто, с неизменной улыбкой заметил физрук, но противиться не стал, сложил листок в длинную полосу и быстрыми, точными движениями, почти не останавливаясь, как-то скрутил, расправил, подтянул, и вот в его поганых руках расцвела розочка пусть в линейку, но почти как живая.
Светка аж лапками всплеснула, тетка Анька уже всхлипывала от восторга, а этот гад со своей малахольной улыбкой протянул цветок Оле.
Плотно прикрывая за собой дверь, никем не замеченный Николай успел услышать, как Вакарчук пообещал:
Вот подождите, когда зацветут настоящие
Жди-дожидайся, проскрежетал Колька.
Дальше он действовал как в тумане, даже не задумываясь ни о самом поступке, ни о последствиях. Ближайшая телефонная будка с новехоньким аппаратом находилась в пяти минутах ходьбы быстрым шагом. Совершив звонок по «ноль-два» и произнеся несколько слов нарочито измененным голосом, Колька отправился бродить куда глаза глядят. Видеть никого не хотелось, и идти домой было нельзя вскоре в округе будет людно. Исключительно людно.
Бригада прибыла пятнадцати минут не прошло, и вот уже битый час старательно, по миллиметру разоряла поочередно огород, цветник, самый двор. Далее перешли в помещение, повскрывали окна и полы, отодрали пороги, перерыли-перетрясли книги и потом, видимо с досады, якобы случайно наподдали по стеллажам так, что они попадали доминошками, один за другим. Все пришло в состояние первобытного хаоса.
Несмотря на позднее время, скопилось немало наблюдателей: кто-то негодовал, кто-то охал, в основном же молчали и смотрели, готовые к любому развитию событий, от самосуда до бунта в зависимости от ситуации. Однако за оцепление никто не рвался, туда допустили только представителя администрации и лицо, занимающее помещение.
Старший группы, сапер лет двадцати, не более, злой, как горчица, и сильно загорелый, объяснялся с Петром Николаевичем:
Вызов поступил, что схрон у вас гранаты, боезапас, мины, нас к вам и бросили. И, главное дело, собаку не дали занята, мол, сами вынюхивайте. А мы только-только с Алушты, задолбанные до последнего предела. Ексель-моксель. Полгода впахивали вся набережная, пляж, парк, мосты, плантации эти розовые, виноградники. Ходишь работаешь, а местные орут, за руки хватают, мол, не тронь, только-только развели. А там-то, под розочками, и шпринги, и наши, в деревянном корпусе что ты!
Немецкие, наверное? В деревянном-то корпусе.
Ага, зло сплюнул тот, наши. Противопехотные фугаски по двести граммов тола: задел и шабаш, руки-ноги собирай по винограднику.
Книги-то зачем? неуверенно спросил директор.
Книги я вам, товарищ директор, расскажу зачем. Наткнулись вот в Крыму на блиндаж, а на столе карта, и вся в значках, готовый орден на столе то есть. Ну, Валька-москвич и хватанул весь блиндаж на воздух взлетел. Только один везунчик остался в живых, случайно, контузило только. Он и рассказал, как дело было Слушай, земляк, ты уж не серчай, это уже Вакарчуку, просто знаешь, как: дом старый, а вот порожек новый, да и палисадник видно что недавно обиходили.
Физрук, который все это время стоял, засунув руки под мышки, зажав чемодан меж колен, глядя на уничтожение и разгром, вдруг дернулся, схватился за висок, достал пузырек и, откупорив, потянул носом. В воздухе разлился резкий, противный запах, от которого, однако, Вакарчук явно пришел в себя. Правда, ничего не ответил.
Новенькое, оно подозрительно, чуть ли не извиняясь, пояснял старший группы. Я сколько раз видел: вход в схрон как раз под порогом меж комнатами. А раз подкрашенный так к гадалке не ходи, там и схрон.
Герман Иосифович, после понюшки посвежевший и оживший, хотя и по-прежнему белый как лист, выдавил, разлепив бескровные губы:
Где это?
Хде-хде, передразнил сапер, а то сам не знаешь. Западная Украина.
Тот кивнул.
Ничего не обнаружив, извинились и уехали. Наблюдатели тоже стали расходиться. Вакарчук отказался поочередно от предложения Петра Николаевича, и от Филипповны, и еще от пары мадамочек переночевать у них на хлебах и отправился в разоренный флигель.
Оля, которая, так и не дождавшись Николая, отправилась домой одна, видела, как сгорбленный Вакарчук один за другим устанавливает стеллажи, поднимает, бережно обдувая, книги. И явно у него болела голова, потому что он то и дело останавливался, тер висок, морщился. Оле ужасно хотелось вмешаться в происходящее. Постучаться, войти, извиниться, предложить чем-то помочь. Хотя бы утешить, сказать что-нибудь, пусть глупое, но теплое, доброе Однако, будучи умницей, она прекрасно понимала, что бывают ситуации, когда просто надо человека оставить в покое, одного.
Да и люди, какими бы хорошими они ни были, все склонны перевирать на свой лад, предполагать самое мерзкое и грязное. И ей, даже ни в чем не виноватой, совершенно не улыбалось оправдываться, прежде всего перед Николаем.
В общем, добрейшая Оля Гладкова, отзывчивая душа, взяв себя в руки, заставила себя пройти мимо чужой беды и одиночества и сделать вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Лишь дойдя до дома, она хватилась бумажной розы но ее нигде не было. Она валялась, наверное, где-то. Никому не нужный, втоптанный в грязь осколок мечты о цветущем рае. И не зацветет более ни она, ни те самые настоящие розы, о которых с такой нежностью, такой любовью говорил этот покалеченный, странный человек, сплошная открытая рана.
Колька, убедившись, что все стихло, вернулся домой за полночь, высыпал перед матерью пригоршню свеклы.
Ой, надо же, обрадовалась она, с наслаждением принюхиваясь, прямо как чистый чернослив. Умеет. То-то Наташка порадуется.
Сама бы съела, заметил он грубовато, но мать давно уже не обращала внимания на его колючки.
Пусть, пусть ребенок полакомится, теперь не скоро свеколки-то такой увидим. Разве что осталось у него, бедного. Герка-то как-то по-особенному ее сушил.
М‐мать, процедил Николай, но вовремя прикусил язык.
Что, сынок? немедленно спросила она.
Это я так. Спокойной ночи.
«Спокойной» не получилось, он проворочался, кусая подушку, до утра.
Уж сколько воды утекло со времени его исторического звонка на «ноль-два», и до сих пор при воспоминании об этом от стыда по-прежнему пальцы в ботинках поджимаются.
* * *
Итак, что у тебя по дачам? осведомился Сорокин.
Акимов подавил вздох. По дачам все было настолько кисло, что перспектива спуска на землю уже не пугала, а скорее, напротив. Устал Сергей разочаровываться в своих силах.
Начиналось все мирно, даже юмористически. Прибежала растрепанная почтальонша Ткач, разносившая корреспонденцию зимующим на Летной и Пилотной, что в поселке Летчик-Испытатель, и сообщила, что на Гастелловской «что-то не то».
«Чем-то не тем» оказалась вскрытая генеральская дача, заколоченная досками на зиму. Сколько ни осматривал Сергей участок, скрупулезно, по часовой, с привязкой по ориентирам, никакого особо жуткого криминала на генеральском участке не обнаружил. Дверь, впрочем, вскрыта вроде бы стамеской. Ну и, знамо дело, в доме полный бардак: в воздухе белым-бело от пуха и пера, как в курятнике во время переполоха. Каждая подушка, вплоть до невинных думок, была вспорота, причем на панцирной кровати выпотрошенные подушки зачем-то сложили стопкой и прикрыли обратно салфеткой с кружавчиками. Шкафы, шифоньеры, тумбочки все вывернуто, какие-то сундуки и саквояжи тоже опустошены, все содержимое валялось на полу. Абажур, заботливо укутанный на зиму кисейкой, сорван и отброшен в угол. На кухне разоренный буфет, груды битых тарелок, вскрытые банки. За оградой, в кустах нашелся ватный матрас, безжалостно выволоченный из родных стен и выпотрошенный до последнего клочка.
При таком разгроме как-то напрашивались пропавшие ценности и кровавые лужи, но их не было. Более того, сколько ни пытался уразуметь Акимов, не было ни логики, ни смысла в этом бардаке. Беспорядок не улика, мало ли ключи от городской квартиры искали в спешке. А иных необычных вещей на месте происшествия не имелось.
Хотя в версию о хаотичных поисках ключей не вписывалось то, что было очевидно: безобразничали старательно и методично, не оставив без внимания ни сантиметра помещения. На фоне всего этого было глупо спрашивать, не видит ли что-либо необычное товарищ Ткач, по долгу службы в доме неоднократно бывавшая. Товарищ Ткач только хлопала глазами она же письмоносица, не пинкертон. Составив пространный и бестолковый протокол, Акимов вздохнул и вернулся в отделение.
Хорошо, еще ядовитого Сорокина не было, отбыл на три дня по каким-то служебным надобностям. Акимов, раскинув мозгами, состряпал лишь одну версию: вандализм на фоне личной неприязни. Надо полагать, насолил кому-то герой-летчик. Самому воину морду набить, понятно, руки коротки, вот и решили хотя бы так напакостить.
Идея в целом была здравая (за неимением иных мыслей) и, главное, удобная.
Беда поджидала Акимова на следующий день в виде пожилой, подтянутой пары физкультурников.
На лыжах отправились, пояснял мужчина, смотрим, вроде как калитка открыта
И снова отправился Акимов в Летчик-Испытатель, теперь уже на Чкаловскую, и снова застили глаза перья вспоротых подушек. Такая поганая штука, никак они не хотели угомониться и улечься на пол чуть двинешься, и опять поднимается снежная метель. Снова разгром, разоренные шкафы-чемоданы, только теперь, помимо подушек-думок, пострадал еще и ни в чем не повинный матрас с огромной генеральской кровати. Тиковый, полосатый, который вытащили во двор и подвергли надругательству, выпустив кишки-пружины.
И вот вернулся Сорокин и задал вопрос со своеобычным началом: «Как у тебя с?» И пришлось признаться, что никак, и версий, помимо стремления насолить из личной неприязни, никаких нет.
Ах, личная неприязнь, со значением протянул капитан. И небось по-пьяни?
Акимов засмущался. Кивнув, начальство продолжало:
Я тут делишки разбирал, ну, знаешь, висячки всякие ваши. Старые в том числе. И наткнулся на интересную папочку Ты-то, конечно, понятия о ней не имел, да? Не твое дело, пусть другие разбираются, у меня своих дел по горло. А вот что мы имеем на сейчас.
Николай Николаевич извлек из сейфа новехонькую, хотя и пыльную папочку. Очевидно было, что лежит она нетронутой давно.